Поднял на меня налитые кровью глаза.

— Это твой отец предатель, а не я. Он разбудил мою ненависть к нему и к тебе. Ненависть и жажду мести. Жажду отнять все, что полагалось мне, и я не получил. Я старше тебя и твоих братьев от русской. Я такой же бастард. И я имею больше прав, чем кто-то из вас.

Я вздрогнул и ощутил, как тот самый нож, что он вогнал мне в спину, только что прокрутился еще раз у меня в сердце.

— Мне сообщил осведомитель, и я перерезал ему горло. Я был уверен, что ублюдок казнил тебя, как и остальных пленных. Не видел смысла, зачем ему оставлять тебя в живых, и просчитался.

Мне уже было неинтересно. Этого стало достаточно. Дальше он мог не рассказывать.

— Все, хватит.

— Хватит? — зарычал он. — Хватит? А ты? Ты бы не поступил точно так же? Если бы с тобой вот так? Если бы тебя назвали третьесортным, а твою мать шлюхой?

— Разве это я назвал тебя третьесортным? Я назвал твою мать шлюхой? Ты пришел ко мне и рассказал, что я твой брат? Ты ведь знал об этом давно. Ты был со мной честен? Нет, ты был шакалом. Просто твой шакал-предатель в твоем сердце ждал своего часа, чтобы напасть со спины.

— А ты? Ты не шакал-предатель? Когда ты вернулся, первым делом ты схватил меня и посадил в клетку, как пса.

— Тебе воздалось за твое предательство еще раньше, чем я о нем узнал.

— Нет. Не уходи от ответа. Ты не знал о предательстве. Ты… ты приказал мне спасти твою девку. Ты требовал от меня клятв. Я сделал то, что ты меня просил. Я спас ее, прикрыл твой позор и женился на ней, чтоб твои братья не пустили ее по кругу. Да, я захотел ее сам. Но это второстепенно. Я выполнил клятву, данную тебе, я растил твою дочь и заботился о семье твоей шлюхи, и ты не дал мне ни единого шанса. Ты вбил последний гвоздь в гроб, где была похоронена наша дружба.

— Которую ты убил в тот момент, когда решил забрать себе все, что принадлежало мне.

— Я сдержал свою клятву, — зарычал он, содрогаясь всем телом.

— А я сдержу свою.

Подошел к цепи и открыл замок, позволяя пленнику рухнуть на пол и освободить руки. Швырнул к его ногам пистолет.

— Здесь одна единственная пуля. Ты можешь выбрать, кому она достанется: мне, тебе или твоему брату. Если убьешь меня, тебя все равно казнят — забьют камнями вместе с Рамилем, Фатимой и Шамалем. Убьешь себя — это будет легкая и достойная смерть. А если убьешь своего брата — избавишь от мучений. Ведь его ждет вначале кастрация тупым ножом без наркоза. Но… тогда умрешь ты уже озвученным мною способом. Выбирай. Это более чем щедрый подарок за исполненную тобой клятву.

Я развернулся и пошел к двери. Услышал, как тот поднял пистолет и щелкнул предохранителем. Не оборачиваясь, я открыл замок и повернул ручку.

— Не боишься, что я пущу пулю тебе в спину?

Я даже не ответил, отворил дверь и шагнул наружу, услышав его протяжное:

— Аааааааааааа.

И выстрел. Пошел к лестнице, не оборачиваясь, и вслед раздался крик:

— Будь ты проклят, Аднан ибн Кадир. Ты такой же, как и твой отец.

Я усмехнулся уголком рта, и в ту же секунду ненависть отпустила мое сердце из своих тисков.

— Как и ты, Рифат, — сказал тихо я, скорее сам себе, — ты все же совершил настоящий мужской поступок. И я ценю твой выбор, как и Рамиль… которого ты избавил от мучений. Аллах, возможно, подарит тебе рай.

* * *

Набрал Ибрагима и отдал ему распоряжение насчет вечернего совета со всеми членами семьи. Я пришел в ее комнату. Туда, где она провела столько дней и ночей, презренная мною и всеми в этом дворце. Моя девочка. Никогда не думал, что тоска по ней будет настолько разъедающей и невыносимой. Лег навзничь на ее постель, вдыхая запах с простыней и подушек. Не веря сам себе, что их еще не сменили после ее отъезда. По какой-то причине Бахиджа не сделала этого.

Закрыл глаза… а перед ними ее мечты, ее миражи, в которых мы с ней вдвоем держим на руках наших детей, идем куда-то в закат к тем замкам, которые разлетелись в пыль еще там в пустыне. Я открыл ящик прикроватной тумбочки, усмехнулся, увидев в нем мой подарок. Потом заметил сложенные вчетверо листы бумаги. Открыл первый из них и вздрогнул.

Она писала на нем… по-русски. Нет, не мне. Она писала письма своим детям. Она писала их даже нашему сыну, которого считала мертвым.

Я практически никогда не плакал. Я не знал, что такое слезы. Они мне были чужды. Беспородные щенки не плачут и слабости не выказывают, а когда вырастают в огромных диких псов, и вовсе забывают о ней. Но едва прочел первые строчки, ощутил, как что-то застряло у меня в горле и резануло до такой степени, что перед глазами поплыли буквы. На обратной странице был нарисован медвежонок. Я видел похожие рисунки в спальне Джамаля. ОНА рисовала их ему…

Я свернул лист и положил к себе в карман. Поднялся с постели и направился в детские покои.

* * *

Он играл с мечом, который я ему привез. Рубил им невидимых противников. Смешной, маленький и такой же одинокий, каким когда-то был я сам. Сердце сильно сжалось и дернулось от приступа неконтролируемой нежности, которая затопила его горячей лавой. Я приблизился к сыну, и тот, заметив меня, опустил меч. Его темные бровки сошлись на переносице, он весь сжался, нахмурился. Смотрит исподлобья, сжимая свой меч. А у меня все внутри переворачивается… я помню, как его выдирали из ее рук и как он тянул к ней ладошки. Сын смотрел на меня так, словно маленький звереныш. Готовый вцепиться зубами мне в ногу или в руку, если подойду ближе.

— Здравствуй, сын.

Он отвернулся и снова покрутил мечом у меня перед носом… явно угрожая, а я усмехнулся и протянул ему свернутый лист бумаги с медвежонком, нарисованным шариковой ручкой.

— Тебе передали вот это.

От неожиданности он выронил меч, и его глазки округлились, он смотрел на рисунок и едва слышно прошептал:

— Мамти.

— Да, малыш. Мамти. Поедешь со мной к ней?

Поднял голову, прижимая рисунок к груди, и из глаз катятся слезы. Кивает быстро-быстро. И тогда я впервые схватил его в охапку и прижал к себе, чувствуя, как все разрывается внутри, как бешено бьется сердце, как сладко пахнет его головка, как его ручонки обвивают мою шею, и решение уже не просто принято, оно клокочет внутри меня диким нетерпением и предвкушением.

ЭПИЛОГ

Несколько месяцев тщетных поисков работы, несколько месяцев какой-то отчаянной безнадеги и дикого упрямства не брать деньги с карты, которую привез родителям некий Абу, якобы от меня, сразу после моего отъезда. С карты на которой лежали такие суммы, от которых у моей мамы потели ладошки и учащалось сердцебиение.

Но я не позволяла взять ни копейки. Надеялась, что устроюсь в институт, но на мое место уже взяли человека, я обзвонила всех знакомых и приятелей, но работы просто не было, а фриланс, которым мы перебивались эти несколько месяцев особо не кормил. На жизнь более или менее хватало, но уже начинались холода, и Бусе с Аминкой нужны новые вещи, как и моим брату с сестрой. Отцу на очередную реабилитацию надо ложиться.

Он так и не разговаривал со мной. После моего второго отъезда сказал матери, что я для него умерла. Что ж… я ведь действительно умерла, и тот человек, который вернулся из пустыни, и в самом деле была уже не я, а кто-то совершенно другой.

— Расскажи мне… расскажи, милая, что там случилось? Рифат бросил тебя?

А что я могла ей рассказать? Вся моя жизнь походила, скорее, на дикий кошмар и погружать в него маму мне не хотелось. Причинять еще больше боли, чем она вытерпела в нашей разлуке.

— Все будет хорошо, — шептала она мне и гладила руками по голове, успокаивая и утешая.

И нет ничего нежнее и ласковей материнских рук, нет ничего мягче и в то же время сильнее их. Я сжимала ее запястья и думала о Джамале… о том, что никто теперь не возьмет его на руки, не погладит по кудрявой голове, не будет петь ему колыбельные. Об Аднане я себе думать запрещала. Насколько вообще можно себе что-то запретить. Иногда мне удавалось не думать о нем несколько часов, и это было победой, некоей отвоеванной передышкой у самой себя. И тоска не становилась меньше, не притуплялась. Как часто в моей голове звучали его последние слова.

"Девочка-зимааа, моя маленькая. Холодная деееееевочка, разве, когда любишь, можно отказаться?"

Я отказалась не только ради себя… я отказалась ради Амины и Буси. Отказалась, потому что не хочу им жизни в этом золотом болоте, в этой стране. Я хочу им свободы и счастья даже ценой собственной боли. Я к ней привыкла. Она теперь имела совсем другие оттенки и сводила с ума похлеще той… когда я считала его мертвым. Эта боль звенела упреком в каждом дне и в каждой секунде моего существования. Боль от того, что решение приняла я… я отказалась от него.

"— Ты разве еще не поняла, что я только твой.

— А я хочу тебя рядом. Женой тебя своей хочу, матерью моих детей. Джамаля и нашей дочери.

— А я не вижу тебя не рядом с собой. Не вижу тебя даже на полметра дальше моей вытянутой руки, не вижу себя без тебя. Понимаешь?

— Я научусь любить тебя так, как этого хочешь ты, научи меня, я готов учиться всему, чтобы стать для тебя таким, как ты мечтала".

И в эти секунды мне хотелось с диким воем выбежать на улицу и нестись к нему босиком, раздетой. Туда в пустыню, в пески, в кровь и в боль только бы снова увидеть его лицо, ощутить его губы на своих губах, почувствовать запах. Но все это лишь в моих миражах. Мы с ним слишком разные и… и совершенно чужие теперь. Дни тянулись монотонно долго, невыносимо и невозможно долго. Какие-то несколько месяцев, в течение которых я ничего не слышала об Аднане… Точка была мною поставлена, а он поставил рядом свою такую же жирную и черную. Конечно… я не могла и думать, что он бы принял иное решение. Такое бывает только в сказках или фильмах с красивой историей любви и обязательным хэппи эндом. У нас его быть не могло изначально.