— Я умираю от голода. Слышишь?

— Господи! Сейчас, только не вздумай ходить на кухню. Это священнодействие, тайна. Не будь любопытна, и послушание твое будет вознаграждено.

Он вышел. Она остановилась посреди комнаты, пробормотала «Тайна... А почему, собственно, тайна?» — и бесшумно, в одних носках, его носках, которые ей страшно велики, прокралась на кухню. Он резал перец, насвистывая тему из «Челюстей».

— Ты любопытна, — сказал он, не поворачивая головы.

— Я соскучилась, — призналась она, вздохнув. — Ты почему бросил меня одну, Джон?

— Закрой глаза, — сказал он.

— Оставил одну, совсем одну, — жаловалась Элизабет, — одну в пустой комнате, я там хожу, хожу... одну секунду хожу, другую секунду хожу... три секунды хожу! — ее глаза округлились от ужаса. — Представляешь, Джонни, три секунды без тебя хожу, одна, в белом махровом халате и в жутких, спадающих носках! — Она схватилась за голову. — В чужих носках, в разлуке с любимым! Наконец, я не выдерживаю этой страшной муки... бреду на кухню к своему ненаглядному, и что же я вижу?

Джон, склонив голову, с улыбкой глядел на нее.

— Что же ты видишь, дорогая... говори скорей, я сгораю от любопытства.

— Я вижу любимого, — строго сказала Элизабет и погрозила пальцем. — Любимый с мокрыми волосами стоит и вовсе не думает обо мне. Он... ты не поверишь, Джон, что делает этот негодяй...

— Он изменяет тебе?

— Хуже, Джон, гораздо хуже. Этот жулик, этот уголовник с темным прошлым и безысходным будущим... нет, я не могу об этом говорить, Джон!

— Я, кажется, догадываюсь, дорогая, что делает этот мерзавец. Он... режет... перец?

Элизабет задохнулась в беззвучном крике. — Он режет перец, Джон! Сволочь, правда? И запрещает мне подглядывать за ним. У него от меня тайна, Джон! Что мне делать?

— Закрой глаза, Элизабет, — сказал он.

— Джон, — вполне серьезно произнесла Элизабет. — Меня, право, начинает это смущать. Что ты там вытворяешь, пока я, как дура, сижу с завязанными глазами?

— Разве тебе это неприятно? Ново, конечно, но где–то в самой глубине души, — разве ты не хотела этого? Разве, когда ты не видишь меня, тебе не кажется, что я... как бы везде? Потому что неизвестно, что я сделаю в следующую секунду... И вообще. Разве это не увлекательно, что я положу тебе в рот в следующий раз?

— В принципе я догадываюсь...

— Ты ни о чем не догадываешься. Завяжи глаза, или не получишь даже того, что имеешь в виду.

— Джонни...

— Да, дорогая?

— Ты... короче, если ты хочешь уйти... — Она была абсолютно серьезна, и он заметил, что глаза у нее на мокром месте. — Если ты собираешься уйти, то лучше сделать это в ближайшее время, пока... — Ее голос дрогнул. — Пока я не привыкла.

— Элизабет, — сказал он мягко. — Элизабет, я люблю тебя. Завяжи глаза, детка. Или я слопаю все это один, с меня станется.

— Оно и видно, — сказала она с интонацией провинившейся школьницы. Вздохнула. Запахнула халат, перед этим намеренно распахнув его, но не слишком — ровно настолько, чтобы ее грудь и живот на миг мелькнули перед ним. — Завязывай мне глаза и клади в рот что захочешь.

Он подошел к ней — так же медленно, крадучись, как прежде, у нее дома. Завязал глаза салфеткой.

— На пол, на пол!

— Джонни, ты сошел с ума!

— Ну хорошо, так и быть. Вот тебе табуретка.

Он придвинул ей стул, несколько раз делал вид, что сажает мимо, но наконец она угнездилась в углу, у стола. Пальцы ее, тонкие, почти детские пальцы, шарили по столу, цеплялись за его край. Чувствовалось, что эта игра не столько забавляет, сколько пугает ее и этим, может быть, особенно обостряет чувство.

— Ты будешь есть, не открывая глаз, — сказал Джон. Она почувствовала во рту ягоду. Он думает накормить ее ягодами? Хотелось бы чего–нибудь поосновательней... Она раскусила ягодину: маслина! Соленая маслина! Так с ним всегда, все иллюзия, все обман. Она вспомнила, как впервые в детстве выплюнула маслину из–за такого же разочарования. Теперь, правда, она их любила. И Джона любила.

— Еще маслинку, — попросила она жалобно.

— Как же, как же, — с готовностью отозвался он и, проведя по ее губам следующей маслинкой, положил в рот клубничину.

— Джонни!!!

— Что, невкусно?

— Очень вкусно!

А разве, в самом деле, невкусно? А если он все это закупил специально к ее приходу? Ведь она признавалась ему, что любит клубнику, а насчет маслин, вероятно, он сам догадался.

— Выпей! — Он поднес к ее губам бокал, нарочно уронив несколько капель на грудь. Халат распахнулся, и она не запахивала его. Правая рука безвольно лежала на столе, левая, сжатая в кулачок, висела и иногда крутила полу халата.

Капли вина еще стекали от ключиц по груди, скатывались на колени, а он уже протягивал ей ложку сиропу. Она не успевала настроиться на что–то одно: в непредсказуемой последовательности за сиропом следовали спагетти, за спагетти — фруктовое желе. Всегда он так! Интересно, как ест он сам? Желе вишневое, прелесть какая! Он поднес ложечку с желе к ее губам, она лизнула край ложечки, словно в благодарность. Он поднимал руку выше, — она трогательно тянулась открытыми губами к дрожащему куску лакомства. Она была в его власти. Он мог делать с ней все, что угодно. Она не противилась. Может быть, ей действительно втайне всегда хотелось только этого?

А вот этого она в самом деле не хотела никогда — острый маринованный зеленый перец! Рот обожгло, она поперхнулась и захохотала, потом потянулась ртом вслед за его ускользающей рукой в надежде чем–то запить или зажевать этот невыносимо жгучий вкус! Он опять что–то подносит к ее губам... Господи, хвостик того же перца! Мерзавец! Она ему так верила, а он... это жестоко, наконец, потешается он, что ли, над ее мучениями? Пожар во рту внезапно пригас — Джонни щедро заливал его молоком. Молоко стекало по подбородку и шее, лилось на халат, холодило грудь и живот, по животу стекало ниже, ниже... Следом — поток содовой, ударивший из бутылки, которую он умудрился открыть так, что струя ударила с напором, как из брандспойта. Струя била прямо между ног, потом поднялась выше и вдруг ударила в рот, в лицо! Она задрыгала ногами, отпихивая невидимого Джона, захохотала, забыв обо всем на свете. Это было невыносимо, как всякое счастье.

— Я прошу: не открывай пока глаза!

Как хочешь, все — как хочешь, только что ты еще собираешься делать?! Воображаю, что сейчас творится на столе, на полу, какой разгром он учинил ради меня!

— Высунь язык!

Она высунула узкий, медный язык, который затрепетал, ожидая даяния. Сладкая тягучая капля пролилась сверху. Мед, свежий, прекрасный мед! Такого ужина она никогда не знала.

— Дальше... Дальше!

Она высунула язык, насколько могла. Мед не переставал течь, и стоило ей на секунду втянуть язык, донести до рта это благоухающее летним лугом, сладостное великолепие, как струя попала на колени, потекла по коленям, мед затекал в носки... Она подставила ладони под струю, облизала их, ткнулась в них лицом, размазывая мед по щекам, по повязке... Пропади все пропадом! Счастье есть счастье!

— Браво, Элизабет! Я только этого и ждал!

Да, он только того и ждал, чтобы она перестала бояться, беречься и вошла в игру — нет, не на равных, игрой это не предусмотрено, игра предусматривает неравенство, но она принимает все, любые правила, как всем существом, всей наконец раскрывшейся глубью принимает в себя его, когда сжимает его плечи, когда позволяет ему вытворять с собой что угодно...

Он приблизил свое лицо к ее лицу — она чувствовала это по его горячему, пахнущему легким белым вином дыханию. Он лизнул ее щеку. Взял ее губы в свои. Принялся облизывать с них медовую сладость. Она обхватила его за шею. Он спустил халат с ее плеч, и она высвободила руки, хотя он, быть может, и не хотел этого, во всем любя недосказанность, игру, неполноту. Но на ней и так оставались носки и повязка.

Его руки скользили по ее бедрам, размазывая мед, а губы не отрывались от ее губ. Она снова напряглась в предвкушении блаженства, и блаженство было на этот раз сильнее всего, что ей пришлось испытать. Мед, мед тек по их телам, мед тек в жилах, она прижималась к нему всем телом, сливаясь с ним в горячий, нежный, неразрывный клубок.


Разумеется, на следующий день она не могла ни о чем думать, и шеф отчитал ее за рассеянность, но она не придала этому значения. В жизнь ее прочно и окончательно вошло нечто, без чего это все уже нельзя будет назвать жизнью, и все, что было до этого, тоже называлось теперь иначе. В рассеянности она покусывала ручку, приоткрыв губы. Молли изредка бросала на нее быстрые взгляды и поражалась происшедшей в ней перемене. Перед ней сидела невероятно помолодевшая и раскрепостившаяся, юная женщина, похожая на школьницу, впервые узнавшую любовь и открывшую в своем теле новый источник наслаждения. Молли никогда не видела ее такой. Она смотрела на нее не с завистью, не с восхищением, — почти со страхом. Наконец Молли не выдержала, встала и принялась ходить по комнатке, где они сидели, между столов, задевая за них бедрами.

— Нет, нет и нет! — воскликнула она. — Я бы могла этого не делать, но я это сделала! Нет, нет, нет!

Элизабет не сразу расслышала ее.

— Ты ко мне обращаешься?

— Помнишь, ты сказала, чтобы я пошла на свидание с твоим бывшим мужем?

— Да, и что же из этого?

Молли собралась с духом и выпалила:

— Так вот, я пошла. И не смогла сказать ему «Нет».

— То есть?!

— В общем, я с ним переспала.

Элизабет обалдело уставилась на нее, потом губы ее растянулись в улыбку:

— С Брюсом? С моим бывшим мужем?!

Старина Брюс. Старина Молли. Вот так штука!.. Господи, да уж не ревнует ли она? О, как эгоистично и жестоко это было бы! Два одиноких, не слишком счастливых человека... Когда она так счастлива, — правда, недавно и ненадежно, но, может быть, в самом деле навсегда! Ведь не ушел же он, когда она попросила его уйти сразу! Значит, все надолго... А у Молли с Брюсом — скорее всего нет. И разве Молли нужен в постели такой мужчина, как Брюс?