— Я принесу воды, — заволновалась Молли.

— Не надо. Лучше дай мне сигарету, мои кончились, — Элизабет глубоко затянулась. — Знаешь что, — жалобно заговорила она, — не могу я его понять, этого Джона. Иногда с ним так легко... так бывает, когда люди одни и те же книги читали. А потом вдруг — тяжесть, нелепость, невнятица...

— А он что, начитанный? — пробормотала Молли.

— Что? Нет, какие книги... ты опять права. Ни черта не читает. Я вообще не понимаю, как он живет. И... я не понимаю, что у меня с ним... что меня с ним... связывает... что у нас... происходит... и все это откладывается куда–то в подсознание. А знаешь, что самое ужасное?

— Самое ужасное, — медленно и отчетливо, как первая ученица, вдруг заговорила Молли, — заключается в том, что неизвестно, чем все это кончится. Эта ваша Большая Любовь.

— Да, — сказала Элизабет. — Эта наша Большая Любовь. Это маленькое время, отмеренное нам для счастья. Ты знаешь, Молли, ведь я, правда, счастлива.

Зазвонил телефон. «Слушаю, — Молли кивнула подруге. — Тебя».

...Пропустили ее легко, да и кто, собственно, мог бы ее задержать? — хотя ей отчего–то представлялось, что в такого рода местах обязательно должен сидеть у входа или страж с пистолетом, или угрюмая секретарша с непроницаемым лицом. Но у лифта ей встретился чрезвычайно обаятельный и неприлично молодой человек в безукоризненном костюме и популярно объяснил, как найти нужный кабинет.

И секретарша у дверей этого кабинета кивнула ей понимающе, даже, как показалось Элизабет, несколько игриво, — многих ли она сюда пропускала? Или он так же, как и с ней, предпочитает обходиться свободным временем, а на службе имеет дело только со служебными делами. И было ли у него что–нибудь с секретаршей? «Была у меня одна секретарша, так у нее была привычка в постели пукать и икать от страсти...» Нет, такого он, разумеется, никогда не говорил, но фразочка вполне в его духе. Что–то будет после нее? «Была у меня одна экзальтированная блондинка, относившаяся ко всему с комической серьезностью, плакавшая в оргазме и с высоты своего образования презиравшая минет, потому что при этом рот занят и не поговоришь...» Нет, никогда!..

Через три минуты секретарша вышла с кротко потупленными глазами. Нет, так быстро он не мог успеть.

— Вас ждут.

Впервые у него на службе.

И без приглашения.

Впрочем, он любит сюрпризы. И хоть раз инициатива в них не будет принадлежать ему.

Кабинет был огромен, но Джон в нем не выглядел ни меньше ростом, ни, как бы это подумать без иронии, стройнее, скажем так. Хотя он всего лишь чуть полноват, но мягок, значителен и крупен. Плюшевый медведь из детства — вот кого он ей напоминал. Все хорошее в своей жизни она возводила к детству. Когда ее кормили с ложечки, но не претендовали на власть и не валяли по столу с раздвинутыми ногами и порванной юбкой...

— Ммм?

Он поднял на нее глаза. Посмотрел одобрительно, нежно и призывно. Сейчас будет очередная авантюра.

— Вот, — она протянула ему пакет. — Твое любимое.

Это были печенья из китайского ресторанчика внизу. С предсказаниями. Он любил предсказания даже больше, чем печенье, хотя был большим сластеной.

— Ну–ка, ну–ка! — Он оживился, но оживление у него выражалось всегда только в особенной глубине голоса, мягкости и плавности движений, как у тигра перед удачной охотой. Элизабет протянула ему пакетик.

— Тяни, фаталист.

— А вдруг ты все подменила, и там написано: «Еще одно печенье, и под лемуром сломается ветка»?

— Ты что! Как можно подменять судьбу?! Там, скорее всего, написано: «Той, что любит тебя, ты не предложишь сесть даже на пол».

— Посмотрим, посмотрим... — его серьезность и вера в судьбу умилила ее и заставила пожалеть о сказанном.

Он откусил половину одного из печений. Развернув бумажку, Джон прочел нараспев, словно молясь:

— «Твое сокровище в твоих руках, все прочее — лишь ветер».

— То есть воздух, — уточнила Элизабет. — Которым ты торгуешь.

Но Джон был рассеян и не обратил внимания на этот выпад. Он стоял у экрана дисплея и внимательно, по обыкновению, следил за курсом акций, за информацией, за темными и светлыми полосами диаграммы. «Ветер, — бормотал он. — Ветер, это ведь воздух с направлением, воздух, который заставили вертеть мельницу... Ну да, торговля воздухом — но это совсем не так плохо, правда, Элизабет?»

— Судя по тебе, это превосходно.

—- А теперь ты.

Она вынула предсказание и вчиталась в буквы, стилизованные под иероглифы:

«Ровно через двое суток ты встретишь свою судьбу. Доверься»

— А если я уже встретила свою судьбу?

— Это значит, что двое суток спустя ты опять придешь к бедному, старому Джонни, чтобы принести ему поесть, — он прожевал рассыпчатое, нежное печенье. — И чтобы увидеть наконец, чем он, собственно, занимается, пока ты там в поте лица своего продаешь чужие безумства. Которые тем и отвратительны, что неестественны, неорганичны и рассудочны.

— А то, что делаешь ты, конечно, гораздо почетнее.

— Конечно! Я, по крайней мере, не порываюсь назвать дисплей произведением искусства (хотя в галерее у них было и не такое — один из учеников и последователей Дали выставил унитаз на середину зала и на полном серьезе пытался уверить окружающих, что это новое слово в искусстве. Какой смысл из унитаза выводился — она уже не помнила. Да и к чему это ему? — ему, Джонни, который и к серьезному–то искусству равнодушен).

— Ну, и какие же радостные открытия ты для себя сделала, прелесть моя?

Она села на пол. Ибо приглашения от него так и не дождалась. Она чуть откинулась назад, оперлась на руки, согнула левое колено, все это время поглядывая на Джона хитро, вызывающе и лукаво — как он научил ее. Вся она была — насмешка, и вся — призыв. Он был таким, и она уже никогда не станет другой. И будет такой со всеми, хотя лучше бы после него никого не было...

— Я открыла для себя, что у тебя огромный кабинет. Очень привлекательная секретарша. Очень серьезные дела. Одним словом, я решила представить себе, куда девается большая часть твоего времени. И чем вызваны эти внезапные перерывы в наших встречах. Теперь я знаю: на работе ты работаешь. И устаешь. И поэтому быстро засыпаешь, и снятся тебе колонки цифр, столбцы информации, сводки по стоимости воздуха... Грозовой воздух — из России, влажный — из Англии, теплый — на Франции...

— Ты действительно могла предположить, что я изыскиваю предлоги и бегаю от тебя?

— Нет, ну конечно, я не могла этого предположить. Я даже сказала себе: кто согласится его терпеть, где он найдет другую такую идиотку? Но подозрение есть подозрение, с ним ничего поделать нельзя.

— Другую такую я действительно нигде не найду. А какая ты еще будешь! — он тихонько засмеялся.

— Может быть, сейчас — хоть слово о браке? Хоть отдаленная надежда на перспективу?

— Ты будешь просто изумительна, Элизабет, — нараспев говорил он. — Я научу тебя всему. Научу совсем не думать. Научу достигать оргазма при одной мысли обо мне...

— И чем все кончится?

— А этот вопрос ты вообще забудешь. Потому что почему, черт побери, все должно кончаться? Или ты пришла ко мне, чтобы услышать о будущем. Так предсказаниями будущего занимаюсь не я, а китайское печенье. Через двое суток судьба к твоим услугам.

Элизабет медленно встала. С улыбкой посмотрела на него. Эта улыбка ничего не должна была ему сказать. Загадочная и медлительная. Пусть думает, что хочет. Повернулась на каблуках. Это он научил ее такой кошачьей мягкости, загадочности, медлительности. Пошла к двери. Оглянулась. Он следил за ней с восхищением, как учитель на достойную ученицу. Вот, кажется, все, что ему было нужно — женщина, не требующая ничего. Она резко распахнула дверь.

Он не пошевельнулся.

Гибко покачивая бедрами, стараясь идти как можно независимее и прямее, она вышла из кабинета.

Он стремительно нажал кнопку на пульте и, приблизив губы к встроенному микрофону, приказал секретарше:

— Не выпускайте ее!

У секретарши, видимо, был опыт выполнения таких распоряжений.

— Простите, мисс, во вы не можете выйти.

— Почему?

— Чтобы покинуть этот кабинет, нужно специальное разрешение. Пропуск.

— Очень странно. Чтобы войти, не нужно, а чтобы выйти...

— Сожалею, мисс, во таковы правила. Вернитесь в кабинет, вам выпишут пропуск, он даст вам право спуститься, а я по внутренней связи предупрежу служащего, что стоит у входа.

— Когда я входила, у входа никого не было.

— Вы просто никого не заметили.

Элизабет хмыкнула и вернулась в кабинет Джона.

— Судьба! Выпусти меня из своих лап, пожалуйста. Напиши мне расписку, что я тебя не убила, не ограбила я не уношу в кармане. Чтобы похищать такого бегемота, надо заранее договориться о предоставлении ему жилья в зоопарке.

— Иди сюда, — сказал Джон с самой обворожительной из своих улыбок. — Я займусь предсказанием. Сейчас тебе предстоит посещение мемориала «Здесь возлюбленный подкреплялся».


Их столовая напоминала скорее ресторан — никогда в жизни, кажется, Элизабет не видела такого количества людей во фраках, в идеально начищенных ботинках, в идеально отглаженных сорочках. Впрочем, здесь это не производило впечатления роскоши и выглядело скорее униформой, а потому угнетало. Она не любила униформы, даже если речь шла о столь презентабельном ее варианте.

Джон и здесь выделялся — то ли потому, что фрак сидел на нем очень уж по-домашнему, то ли потому, что в его поведении не было напыщенной важности, присущей остальным. Здесь и ели, словно священнодействовали. Урвав время у дел и ни на секунду не роняя себя в собственных глазах. Интересно было бы представить такого типа в сортире. Он, наверное, и на унитазе восседает с важностью вершителя судеб. И, опорожняя желудок, продолжает прикидывать в уме наибольшую выгоду, которую можно из этого извлечь. Яппи как он есть, да еще в такой концентрации. Впервые Элизабет присутствовала при подзарядке такого количества роботов. Яппи ей были противны с университетских времен. Впрочем, как и хиппи. Грязнуля и чистюля — одного поля ягоды.