— Хочешь почувствовать себя одним из этих мужчин?

А что, — было бы забавно!

— Каким образом ты предлагаешь мне это сделать? Поиграть на бирже?

— Зачем же. Чтобы представить себя женщиной, вовсе не обязательно отдаваться. Пошли, сейчас вернемся.

— Что ты собираешься делать?

— Не задавай лишних вопросов.

Она заразилась его весельем, которое было на этот раз каким–то болезненным, почти лихорадочным. Все–таки он здесь чужой, не менее чужой, чем она, — даром что с ним уважительно здоровались, раскланивались и обменивались дежурными фразами.

— Тебе ведь тут нравится?

— Не нравится.

— Я тебя понимаю. Это зависть, да?

— Господи, Джонни, чему тут завидовать?!

— Сейчас поймешь.

Потайной шкафчик в его кабинете, куда они вернулись почти бегом, держась за руки, — потряс ее. О, у этого маньяка, как у всякого настоящего маньяка, заготовлен целый арсенал! На полках были аккуратно разложены брюки, фрак, бабочка, сорочка, туфли, — все настоящее, только на несколько размеров меньше, заготовленное в расчете явно на женскую фигуру.

— Не будешь же ты утверждать, что закупил все это специально для меня?

— Не буду, — сказал он, глядя ей прямо в глаза.

— Ты что, уже устраивал здесь подобный маскарад?

— Допустим...

— С журналисткой? Засылал се в качестве шпионки? Подслушать разговоры конкурентов?

— Как они проводят уик-энды, я и сам примерно догадываюсь.

— Тогда зачем же?

— Чтобы тем вернее вызвать отвращение к ней. Журналистка во фраке — это был уже некий предел, который переходить нельзя.

— Ты хочешь вызвать у себя рвоту при виде меня?

— Если этого до сих пор не произошло, ситуация безнадежная.

Она и не хотела возражать. Ей не нравилась шутка. Но в ней было странное обаяние безумия, была новизна, и Элизабет ощущала себя все большей и большей рабыней этой новизны. Он умело разжигал в ней страсть к постоянному обновлению жизни. И, видимо, он чувствовал, как болезненно и неотразимо влекут ее любые проявления безумия среди рутинного однообразия жизни, — того безумия, которое мелькнуло ей единожды и с тех пор сопровождало на каждом шагу.

— Как я выгляжу?

— Чертовски возбуждающе.

— Джонни, клянусь, ты скрытый педик!

— Подожди, мы забыли существенную деталь!

Из кармана ее фрака он извлек небольшие рыжие усики, купленные, видимо, в магазине театральных принадлежностей, где обычно закупают антураж для школьных спектаклей. Он осторожно приладил усы под ее носом, сдвинул вправо, влево, потом удовлетворенно полюбовался и, не удержавшись, сдернул чуть наискось. Левый ус залезал ей в рот.

...На него посмотрели с удивлением, на худощавого новичка в коротковатых штанах — с чувством презрительного превосходства. Джон, едва отвечая кивками на приветственные возгласы, вел ее к свободному столику.

— Билли, дружище, — громко говорил он, глядя прямо на нее, — как я рад, что сейчас мы наконец–то поговорим о делах! Поправь цилиндр, старина, вечно он у тебя съезжает. Отрастил лохмы.

Джон заказал два коктейля, как выяснилось, довольно крепких, потому что после первых глотков у Элизабет прошли все страхи и опасения, неприятный осадок исчез, и в душе она хохотала над ничего не подозревающими ублюдками вокруг. Ее слегка лихорадило, возбуждение росло, она чувствовала, что сегодня он выкинет еще что–то. Да, пожалуй, его изобретательности хватит надолго. Связывает ли их что–нибудь, кроме этих авантюр? О да, несомненно. Она многажды задавала себе этот вопрос. И теперь, когда желание росло в ней с каждой секундой и сердцебиение учащалось, она не представляла, как могла опасаться за их будущее.

А Джонни блистал. Здесь он был в своей стихии. Импровизация и эпатаж, да еще где? — среди своих, среди ослов, считающих его равным, здесь, где репутация — превыше всего! Может быть, и его лихорадило. Но скорее всего, он четко вел роль, готовый к любым неожиданностям. Неужели это уже было у него с кем–то? Ложь, чушь, быть того не может! Он все это заготовил для меня. Иначе почему все так прекрасно сидит, только брюки коротковаты?

— Работаешь, работаешь, работаешь, — говорил он чуть громче, чем нужно, и на такое нарушение нормы соседи немедленно оборачивались, чтобы уже не оторвать взгляда от странного блондина рядом с Джонни: светлые длинные волосы, нервное лицо, рыжие усы...

— Весь в трудах, весь в бегах... встречаешься с людьми... А люди тебе не нужны. Нет, бывают, конечно, исключения вроде тебя, старина Билли, но в основном... Они пытаются что–то продать тебе. Это не то слово — продать. Всучить, всучить, не питай иллюзий, старина. А потом ты возвращаешься домой. Один-одинешенек, выжатый, как лимон, полный неосуществленных планов, радужных надежд, — да, лимон, полный неосуществленных надежд. Помнишь меня в колледже. Романтические устремления, стихи... Как сейчас помню: как пахнет роза... э-ммм... да, как пахнет роза, тьфу ты черт... вот видишь, все перезабыл. Падаешь на кровать, мысли путаются, жизнь проиграна... Ложь и обман! Да в каком мире мы живем, черт возьми?! Готовишься к следующему дню. который ничем не будет отличаться от предыдущего. Опять те же люди, которые чего–то от тебя хотят, хотят... а ты от них — только одного, но не подумай, старина Билли, не того, чего всегда хочешь ты. Совсем другого: чтобы все они провалились в задницу, теснясь, толкаясь, и чтобы всем хватило места! И знаешь, что меня поддерживает? Ну, уж ты–то, казалось бы, должен догадаться. Единственное, что держит меня в форме, — это женщина. Готов поспорить на что угодно, у тебя никогда не было такой бабы! Клянусь, не было! Потрясающая баба, я даже иногда не могу поверить, что она моя...

И весь этот спектакль — ради меня, ради меня! Чтобы показать всю разницу между собой и прочими! Как он все понимает, что он творит!

— Н-да. — Он отрезал кусочек бифштекса, машинально протянул ей на вилке, но, спохватившись, проглотил сам. Она поперхнулась смехом. Он жевал и не умолкал ни на секунду. — Особенно когда я вижу ее голой. Умница, образована, как я не знаю что, хотя, пожалуй, в этом вас с ней можно сравнить. Чиста, как снег, в смысле принимает душ четырежды в день. Но самое главное — у нее великолепный зад. Просто великолепный! Ты знаешь, что меня еще в колледже страстно влекло к задам. В женщине прекрасно все, например, уши, — мне очень нравятся уши, — и еще передний зуб, который должен быть чуть кривоват, и вообще желательно, чтобы баба была убогонькая, хроменькая, например, или с врожденным пороком — типа заикания. Это несказанно возбуждает. Но у этой такой зад, что он искупает все. Если бы кто–то спросил меня, что вкладываю я в слово «жопа», то, я сказал бы тебе, я сказал бы каждому, что вкладываю я в эту жопу! Это жопа пар экселянс, жопа из жоп! Вот такой формы. Ты спросишь: а сиськи? И я отвечу тебе: глаза! Но все остальное — жопа... — И тихо, наклонившись к ней, он прошептал ей в самое ухо, обжигая его жарким дыханием:

— Ты действительно прекрасна! Действительно! Потрясающе красива! Поцелуй меня, поцелуй, я не выдержу...

И в следующую секунду он уже прильнул к ее губам. Это был один из тех поцелуев, который действовал на нее неотразимо — он обнял ее и чуть покусывал нижнюю губу, поглаживал пальцами ее висок и щеку...

— Отдай мне усы!!! — крикнул он на весь ресторанчик. — Старина Билли, отдай мне усы!!!

Он сорвал рыжие усики с ее верхней губы и исступленно накинулся на нее с объятиями и поцелуями. На них смотрели с брезгливым презрением, в котором она напрасно надеялась уловить испуг. Яппи были непроницаемы, непрошибаемы, — их может испугать только то, что касается их лично. Это их лично не касалось.

— Бежим отсюда!

— А моя одежда?

— Ничего, полежит у меня!

— Но куда ты?!

— Куда угодно.

Они растолкали поджимавшихся, расступающихся яппи и вылетели в коридор, а оттуда, не разнимая объятий, — на лестницу. Кубарем скатились вниз (она едва не падала в неудобных и великоватых ботинках). На улице хлестал ливень.

Машина неслась на них стремглав и едва успела затормозить. Элизабет в негодовании стукнула кулаком по капоту.

— Педик проклятый!

Как ни странно, это было единственное ругательство, приходящее ей на ум в любых ситуациях. Другого она, видимо, просто не знала.

Водитель, и без того обозленный, выскочил из кабины. Он показался ей похожим на того итальянца, который без особенной доброжелательности посмотрел на нее еще во время их первого свидания с Джоном, в итальянском ресторанчике, когда Джон — Господи, тысячу лет назад! — рассказывал ей про чьи–то выбитые мозги. Конечно, это вряд ли был тот самый итальянец. Это был просто итальянец. Усатый, в расстегнутой рубахе, открывающей волосатую грудь. У итальянцев, как и у всех вообще южан, здорово развита солидарность. Следом за ним из кабины выскочили еще двое, и судя по солидарности, это тоже были итальянцы. Они что–то кричали Джону и Элизабет, и Элизабет непременно разобрала бы итальянский у них акцент или какой–то другой. Она была здорово пьяна, и пьян был Джонни, но он, по всей видимости, пьянел от того, что ввязался наконец в нормальную историю, — пьянел от опасности.

Они стремглав неслись по каким–то мокрым тротуарам. Она не узнавала мест. На улице случился еще какой–то итальянец, который побежал вслед за соотечественниками. Впрочем, может быть, это был враг тех итальянцев, человек из другой мафии, который решил их догнать. Мысли ее путались, дыхание прерывалось.

— Джонни! Не беги так! Я за... за...

— Заикаешься?

— Задохнусь!

— Удерем — поговорим.

— Ууу, сукин сын! — крикнул волосатогрудый, приблизившийся на критическое расстояние.

— Он не сукин сын! — крикнула Элизабет. Ей стало обидно за Джонни. Чего доброго, они их догонят, ее не тронут, а его прибьют. А что сделают ей? Наверное, изнасилуют. Как приятно, наверное, как интересно быть изнасилованной итальянцем! Мафиози! Чтобы Джонни лежал рядом и сквозь синяк пытался на это смотреть. Интересная инсценировка. Вполне в его духе. Она расхохоталась на бегу. Джон втащил ее в подворотню, а затем...