Эмили, разумеется, всего этого знать не могла. Не могла она знать и того, что Гэлбрейт панически боялся дантистов, но, слава Богу, природа дала ему превосходные зубы. И полные губы, и квадратный подбородок, и безволосую, но мускулистую грудь, и отличную кожу, загоравшую мгновенно, без обязательного для блондинов этапа обгорания и покраснения.

Впрочем, откуда Эмили было это знать? Из всей этой информации ее могло заинтересовать одно: Гэлбрейт был весьма посредственным юристом и мог взять только обаянием здоровья. Чем и брал. Он и сам–то о себе не слишком много знал. К чему осложнять жизнь, которая ни разу нс ставила перед ним вопросов о своем смысле?

— Слушай, того... — сказал он Эмили на плохом испанском, приняв за местную по ее выговору и общению с барменом, да и по цвету кожи, вероятно. — Латиноамериканский этот ваш... — выговорил он по-английски. По-американски, говоря его словами. — Того... пить хорош? Я иметь вид — о-кей пить? Хорош вин? Ты тоже хорош...

Он чертыхнулся.

— Вот язык–то! Я американец. Джером. Американос.

— Си, — сказала Эмили, не глядя на него и опустив голову. «То, что надо», — подумал Уолтер Гэлбрейт, который никогда не называл себя Уолтером Гэлбрейтом, когда общался с девушками. Единственный писатель, который ему нравился, был Джером К. Джером. Иногда, правда, он назывался Уолтом Уитменом, а один раз — даже Сэмом Клеменсом.

— Понимай! — сказал он по-испански. — Ты понимай!

Эмили пригубила вино и стала думать об Уидлере. Который запаздывал. Впрочем, вполне в его духе будет дождаться очередной драки и всех тут раскидать. Но она уже знает об его боксерских способностях, — хватит, честное слово, зачем же опять доводить ситуацию до кипения?!

— Знаю по-испански пять слов — доверительно сказал Уолтер Гэлбрейт, которого сегодня звали Джером. — «Си», «каррамба», «американос», «мьерда», «мухер», «мухерьего». — Этот набор должен был произвести на нее впечатление, и она нс удержалась, улыбнулась уголком рта, ибо мужчина, произносящий подряд: «Да, американец, черт побери, дерьмо, женщина, бабник», — не может не вызвать умиления и радости.

— Чертовски глупо чувствую себя в этой полумаске, — сказал он по-английски. Все–таки хорошо она знает язык и держится. Ее, значит, проще принять за местную. Из нее вышла бы неплохая разведчица. Так и будем себя вести. Как резидент. Очень успокаивает. Чего только ему от меня надо, в конце концов? Неужели меня можно принять за... за...

— Чертовски жаль, что вы меня не понимаете, — сказал Гэлбрейт. — Потому что я хотел сделать вам комплимент. — Голос его привычно сделался ниже, страстнее, как ему казалось. Он зашевелил ноздрями и заговорил с придыханием. — Как только я увидел вас... Я вас захотел больше, чем когда–либо чего–либо в жизни. Клянусь вам. Честное слово. — Он, видимо, все еще надеялся, что она немного понимает английский. Но интонация и так была достаточно красноречива. — Но вам–то насрать на это, да? — Переход был столь внезапен, что Эмили чуть не прыснула, но именно это спасло ее от смущения, и она умудрилась также не покраснеть. — Вам с высокой горы насрать. Насрать! — крикнул он и пристукнул по стойке. — Вам только деньги мои нужны, да? Всем вам нужны мои деньги. И только! А жаль.

Видимо, его всерьез припекло, потому что на остальных он не обижался, когда они изображали неприступность. А тут ему захотелось большой и чистой любви. Каждому когда–нибудь хочется любви большой и чистой, как слон под душем.

— Вообще, — сказал Уолтер Гэлбрейт, который сегодня был Джером, — с такой внешностью, как у вас, можно было бы сейчас круто перевернуть всю свою жизнь. Я бы вас взял к себе домой. Туда, где я живу, — он пальцами изобразил самолет. — Вы, верно, там никогда не бывали. Прекрасная, могущественная Америка. Макдоналдс, биг мак, испанские ресторанчики, так что будете как дома. — В понятиях Уолтера Гэлбрейта патриотизм мог быть по преимуществу гастрономическим. — Кучи зеленых валяются под ногами, и я по мере надобности и сил их буду поднимать и класть к вашим ногам. Нужды не будете знать ни в чем. Совью вам за хорошие деньги прелестное гнездышко. — Он искренне верил всему, о чем говорил. — Прекрасный дом, привратник, потолок роскоши. Все, что можно. Ванная комната с розовым кафелем и все такое. Вы сами, конечно, не из бедных, судя по манерам и упаковке, но там... Вы себе не представляете, что там было бы. Деньги тебе нужны? — ладно, были бы тебе деньги. Сама понимаешь, сначала я должен попробовать как оно с тобой будет, и не будешь ли ты ломаться, как целка, или вяло лежать как бревно, и не храпишь ли ты, и чистые ли у тебя ноги, и не слишком ли они волосатые ближе к... — Он осекся. Но был вполне убежден, что она его не понимает. Страстным, хорошо отрепетированным голосом, изображая любовный монолог и наслаждаясь этой идиотской игрой, он говорил: — А то бывает вонючая девка, корчит из себя целку, — он страстно посмотрел на нее, — а на самом деле шлюха, портовая шлюха! Ты, правда, не из таких. Хотел бы я посмотреть на твою киску. Поцеловать ее. Понюхать. Проникнуть сначала пальцем. Или даже двумя. Потом этим пальцем коснуться твоих губ. Дать его пососать. — Эмили молчала, глядя в стену, но краска уже заливала ее щеки. — Ты спала бы до полудня в этом домике, — вернулся он к теме гнездышка, — чувствовала бы себя королевой.

Интересно, понимает ли его бармен? Или он только и знает, что свои мартини?

Бармен его, конечно, понимал. Но ничем не обнаруживал своего понимания, потому что он был уже немолодой и умный мужчина, всего навидавшийся на своем веку, на вечном карнавале.

— Ты ела бы в роскошных ресторанах. Слушай, я вполне серьезно. Только сделай для меня один пустяк. Ну что тебе, трудно? Что, лучше с каким–нибудь из местных вроде него? — он кивнул на бармена, тот обернулся — с готовностью услужить. — Ничего, ничего, — на плохом испанском сказал ему Гэлбрейт. — Так вот. Крошечный пустяк. Тебе же нетрудно. Ты же не пожалеешь. А? Ну, положи мне руку вот сюда. На колено. Я тебе за одно это отвалю — вот, видишь? — Он достал стодолларовую бумажку. Ничего. У него сейчас как раз намечалось недурное дельце, так что можно было и купить на ночь такое тельце. — Ну, положи мне руку на колено!

Он подвинулся к ней, выставил колено, коснулся ее ноги. Она дернулась, как от тока, покраснела еще гуще и посмотрела на него в упор.

— Можешь не снимать полумаску, — сказал он, откровенно любуясь ею, но не так, как Уидлер. Для Уидлера она была чем–то вроде произведения искусства.

И он любовался ею иначе. А этот смотрел уже как на собственность, которая кобенится.

— Ну! Уно, дос, трес! Раз, два три! Еще раз: считаю до трех, и ты кладешь мне руку на колено! Уно, дос, трес! Сделай это! Это твое! Уно, дос, трес!

Он взял ее руку и положил к себе на колено.

Эмили вскочила, выдернула руку и, не найдя в себе сил дать мерзавцу по морде, все еще чувствуя себя в его горячих тисках, направилась к выходу.

Навстречу ей вошел Уидлер, — поразительно вовремя, надо сказать. Вслед смотрел Гэлбрейт, временно — Джером.

— Этот сукин сын, — прошептала Эмили прерывисто и хрипло, — этот сукин сын хотел меня купить. Он мне предлагал... Он мне предлагал...

— Ну и что же? Это очень естественно.

Эмили отпрянула. К этому она готова не была. Она была готова к тому, что Уидлер окажется ее союзником и набьет морду нахалу, который пытается занять его место и говорит его девушке всякую дрянь. Его девушке? Да, его, несомненно, она знает себя.

— Ты серьезно?

— А ты посмотри. Он–то уж точно серьезнее, чем ты думаешь.

Уидлер кивнул на стойку бара. Эмили с негодованием обернулась. Гэлбрейт-Джером клал на стойку триста долларов и сверху — ключ от своего номера.

Эмили повернулась к Уидлеру.

— Он мне прямо предлагает идти в его номер.

— Так иди.

Слава Богу, он, кажется, ревнует. Или шутит.

— Я что, действительно так выгляжу?

— Как именно?

Гэлбрейт резко вышел мимо них, нарочно чуть не толкнув Уидлера, но тот посмотрел на него с таким ласковым любопытством, что Гэлбрейт отвел взгляд и еще стремительнее выбежал из ресторанчика.

— Как ты выглядишь? Желанной? Такой, что тебя хотят?

— Да.

— Безусловно, именно такой ты и выглядишь. Смею тебя уверить. И не вижу в этом ничего плохого. Наоборот. Радоваться надо. Тебя это удивляет? Неужели это так плохо — хотеть кого–нибудь?! Настолько хотеть, что люди даже готовы за это платить. За то, что, по идее должно им доставаться даром, как всякое истинное счастье, всякая радость...

— Что ты хочешь этим сказать?!

— То, что таким образом это даже более возбуждающе. И для тебя.

— Для кого?!

— Для тебя. И для меня. Что, ты хочешь сказать, что не согласна? Тогда тебя бы здесь не было. Но ты ведь сама захотела сыграть в эту игру!

— Я?!

— Ну конечно.

Она начала догадываться.

— Ты сам... ты сам даже не дотрагиваешься до меня, говоря, что дело во мне, не во мне, в тебе... Путаешь, темнишь... Ты... хочешь взять меня чужими руками?!

Лицо его было жестко. И непроницаемо.

— Ну да... но это не совсем точно сказано. Хотя — да, и руками тоже.

— Ты сам уже ничего не чувствуешь... и хочешь почувствовать через меня?! Когда я буду принадлежать другому? В этом дело?

Он закурил.

— У меня нет слов, — медленно сказала она. — Нет слов сказать тебе, что я сейчас чувствую. Невыносимо.

— А ты скажи. Нет, правда. Мне интересно.


Эмили поднялась на этаж. Ключ от чужого номера болтался у нее на пальце. Глаза ее были широко раскрыты. По ковровой дорожке она шла быстрой, решительной походкой. «А ты скажи, — бормотала она, — мне интересно... ему интересно... сволочь паршивая... где же комната этого недоноска... ему интересно... сейчас тебе будет еще интереснее...»

Дверь! Уверенным движением она всадила ключ в замочную скважину. Замок не открывался. Эмили растерянно оглядела пустой коридор. Снова попыталась открыть дверь. Замок не поддавался. Она тихонько вскрикнула — ошибка! Номер принадлежал ей... Нет, не ей конечно. В этом проклятом чужом отеле она поднялась на свой этаж и теперь как бы ломилась в дверь своего номера. Потому что в своей комнате она хотела дождаться Джима. И разговаривать с ним. И любить его. И спать — в обнимку, послав к черту всех этих американских свиней.