— Ты уверена, что они не потребуют купчую на отель? — спросила Кло, бледная, как скатерть. Эта мысль давно не давала ей покоя.

— Каждая сделка с западным партнером для них — событие, — сказала Эмили. — Пусть еще спасибо скажут. Так что не они будут требовать, а мы. Нам должны верить на слово.

— Твоими бы устами... — вздохнула Кло.

— Если желтозадые попробуют, — сказала Эмили, стараясь сделать Клаудии приятное употреблением ее жаргона. — мы напустим на них местных черножопых.

Обе расхохотались.

VII

— Пошли, — сказала Кло, улыбаясь из последних сил.

Они решительно зашагали навстречу китайцам. Шедший впереди желтолицый, низенький и толстый, протянул Кло руку лодочкой, безошибочно угадав в ней старшую.

Кло протянула руку, как для поцелуя. Китаец потряс ее и повторил ту же процедуру с Эмили. Лицо его лучилось, как блин.

— Они что, всегда так здороваются? — одними губами спросила Кло.

Эмили протиснула в щелочку между китайскими приветствиями английское «Заткнись, дура, это обычай».


...Стол сверкал. Как ни была Эмили увлечена Уидлером, а договориться с ближайшим китайским ресторанчиком не составило для нее особенного труда. Тут были жареные кузнечики, похожие по вкусу на их родные западные подсолнуховые семечки; была фаршированная змея, была свинина с рисом, был гусь, и все это было зря, но напоследок, перед крахом, можно было покушать и повеселиться от души. Бог с ней, с карьерой, не все потеряно. Теперь она будет умнее, только и всего. Веселое отчаянье овладело ею.

Аппетит противился любым приветствиям, но китайское сознание ритуализовано до предела. Встал низенький и толстый.

Он заговорил на том плохом китайском, на котором говорит всякий уроженец страны, который усвоил все ошибки крестьянского произношения, не имел времени их исправить в процессе подъема по служебной лестнице и научился корявым витиеватостям на высших ступенях партийной карьеры. Это был суконный, аппаратно-крестьянский язык, обильно политый соусом национальной мифологии.

— Прекрасна моя страна, — журчал китаец, — как прекрасно рисовое зерно на рассвете (он, вероятно, хотел сказать «роса на рисовом поле», как говорилось в «Речных заводях», но плохо знал собственную литературу). Но есть страны столь же прекрасные, и я счастлив добавить прекрасное и в эту и без того прекрасную землю.

Китайцы одновременно зааплодировали, шестым чувством угадав, когда именно это следовало сделать, по опыту съездов.

— Благодарю, — сказала Эмили и перевела. Кло тоже захлопала в ладоши и предложила выпить.

— Господин Чин еще не закончил, — сказала Эмили и по-китайски обратилась к желтолицему: «Продолжайте, прошу вас, наши уши ожидают вашей речи, как поле жаждет дождя».

Китаец благосклонно сглотнул.

— Земля, рождающая таких красавиц, — он окинул Эмили взглядом, приняв ее за уроженку Бразилии, — достойна того, чтобы посланцы великой державы, жители Поднебесной, под мудрым руководством коммунистической партии Китая, строящей социализм на нашей земле, прекрасной, как капля солнца на листе банана, — он запутался в двух землях, но вскоре вынырнул: — Земля, рождающая таких красавиц, как улитка рождает жемчуг, достойна, чтобы коммунистическая партия Китая крепила с ней контакты!

Китайцы восторженно зааплодировали. Эмили еле сдерживалась, чтобы не прыснуть, представляя улитку, рождающую жемчуг. Партийный босс позабыл, что жемчуг родится в других раковинах.

— Примите этот скромный, как сельская девушка, дар в ознаменование нашего контракта, — медоточиво сказал китаец и вручил Эмили и Кло по коробочке. В коробочке была еще коробочка, в той — еще одна, в ней — бумажка, а в бумажке — ожерелье из речного жемчуга. Эмили потупила глаза и пролепетала слова признательности. Грянули барабаны. Музыка прервала неостановимого китайца. Он благосклонно кивнул и сел под овации соплеменников. Американцы и Флавио тоже хлопали, сдерживая смех и страх. Господин Чин принялся за кузнечиков и расправился с ними быстрее, чем с речью.

С ответной речью к собравшимся обратилась госпожа Клаудиа.

— Нас разделяет многое, — начала она, изящно приподняв двумя пальчиками бокал с шампанским. — Нас разделяют океаны и материки, цвет кожи и политические убеждения. И лишь в одном мы заединщики, — Кло намеренно употребила это редкое английское слово, но Эмили без труда нашла ему китайский аналог — нечто среднее между душеприказчиками и просто душевными людьми. — Мы заединщики в бизнесе. Мы мечтаем построить на этой прекрасной земле прекрасные отели, которые будут приносить нам огромную прибыль. А это значит, что наши великие народы станут еще богаче, ведь мы, американцы, от каждой сделки платим в казну налоги, а вы, китайцы, — Кло на мгновенье задумалась, — вообще только тем и живете, как бы облагодетельствовать свой народ. Я хочу выпить за дружбу между нашими народами, которая рано или поздно, подобно рисовому зерну, прорастет на чахлой почве взаимных предубеждений, недоверия... ну, и прочего дерьма, — обратилась она к Эмили, и та вместо «дерьма» еще за что–то похвалила великий китайский народ.

— Я поднимаю свой бокал за неизбежность смены! — возвысила голос Кло. — За нашу дружбу и любовь! И пусть он перетрахает всех китаянок вместе с вами, товарищи, пусть этот поганый Уидлер пустит всех нас по миру, но сегодня мы выпьем за дружбу! Вот протокол о намерениях, господин Чин! Подписывайте его, ни хрена не боясь! За вас, дорогие вы мои то-ва-ри-щи!!!

Захмелевший китаец подмахнул протокол не глядя. Молодая китаянка вынырнула у него из–за плеча и ловко шмякнула печать на белоснежную бумагу. В ту же секунду радуга разноцветных огней вспыхнула на черном бразильском небе. Душераздирающе взвыла труба, и в яростном ритме латиноамериканских танцев закружились толпы полуголых «дикарей». Кло вцепилась в плечи господину Чину и закружила его в каком–то немыслимом темпе. Новый залп салюта слился с восторженным ревом толпы. «Веселись, — орала Кло прямо в лицо бледному, перепуганному, жалко улыбающемуся китайцу. — Веселись и ни о чем не думай! Мы остановим этого сукиного сына! Мы ему яйца оторвем! Через четыре года здесь будет город-сад!!!»

— Прощай, Уидлер! — кричала Эмили, задыхаясь в объятиях гориллообразного бразильца. — Прощай, мать твою так! Подавись этими вонючими отелями, любимый!

— Верно, Эмили! — откликалась Кло. — Пусть подавится! Пусть жирует, капиталист хренов! Мы еще отомстим! Мы еще вернемся сюда под знаменами китайской освободительной армии! Мы ему покажем социализм с человеческим лицом! Будет он у нас на рудниках тачку катать, сучий потрох! Но пасаран! Да здравствует пе-ре-строй–ка! Виват председателю Мао!

Оттолкнув китайца, она бросилась в гущу танцующих, разодрала на себе платье и заколотила ногами по асфальту в жутком остервенении. Какой–то мулат облапил ее, она боднула его лицом в живот, подбежала к Эмили и потащила ее за собой.

— Ну, — кричала она, хрипло дыша, — ну, Эмили, ну же!..

Эмили, туманно улыбаясь, рвала у себя на горле галстук, словно освобождаясь от удавки и легким жестом смуглой руки отбрасывала удавку в сторону. Галстук, кувыркнувшись в воздухе, растворился в атмосфере. Подняв с земли кем–то сброшенное шмотье, Эмили накинула его на плечи и отправилась бродяжкой шляться по карнавалу.

Праздник выл, ликовал, визжал, орал, отдавался, расфуфыривался, тряс грудями, взметал ноги к разноцветным небесам, шумел петардами, булькал из горла, кололся, щетинился, бил по морде, оттягивался, сосался, тянул верхние ноты, лежал в отключке, оттаптывал, кусался, бормотал — и неотвратимо влек медленно бредущую бродяжку прямо навстречу медленно бредущему мужчине в черном костюме.

Они увидели друг друга одновременно, Эмили и Джим. Бродяжка в серебряном парике глядела, не отрываясь, как воду пила, с такой неизбывной тоской и горечью, что Уидлер, не выдержав, первым опустил глаза.

Рядом с Эмили выросла Кло в золотистом парике. Ее слегка шатало. Взор был слеп, на губах застыла улыбка удава, размышляющего о кролиководстве. «Пойдем», — шепнула она Эмили, та вырвала руку.

— Почему? — Простой этот вопрос Эмили произнесла тоном известного проповедника Билли Грэма, с тем лишь отличием, что знаменитый жулик-миссионер только притворялся, что знал ответ на него, а Эмили не умела притворяться. Она точно знала, что Джим предал и унизил ее, и даже ответ на свой вопрос знала, и не собиралась читать проповеди, но поглядеть в глаза предателю и задать этот бессмысленный вопрос считала необходимым.

— Пойдем, что с ним разговаривать?

Быстрым шагом они пошли мимо него. Джим не оглянулся. И медленно побрел дальше, ступая по лужам своими черными лакированными ботинками.

Странное чувство владело им. Ему казалось, будто жизнь только что кончилась, он умер, вознесся на небо, но там не приняли его, а, пробормотав что–то вроде «иди, попробуй еще раз», столкнули вниз, прямо в эти лужи. В той, прошедшей жизни он точно знал цену всему: деньгам, дружбе, измене, любви. Он прожил ту жизнь как умел. Он нравился себе в той жизни. А в этой оказался растерянным мальчиком тридцати с чем–то лет, одиноким и жестоким от одиночества.

Карнавал остался где–то сзади, за спиной, и глухо бушевал там, перемалывая своими волнами обезумевших людей. Джим брел по городу, маленький, ничтожный, богатый, и не знал, что ему делать с этим ненужным подарком — другой жизнью, которая начиналась сейчас, в эту минуту, в эту ночь. Что–то хрустнуло у него под ногами, он опустил глаза. Осколки разбитой бутылки, цветок орхидеи, вбитый подошвой в асфальт. Стараясь не поцарапать руку, он осторожно поднял цветок с земли. Зачем–то сунул его в петлицу и полез в карман за сигаретами. Спички отсырели, он долго и безуспешно ломал их о коробок. «Эмили», — пробормотал он и двинулся дальше. В прежней жизни не было счастья, но он и не мечтал о нем. Хватало простых удовольствий: денег, женщин, власти над людьми. В этой, дарованной, удовольствий будет немного, зато счастья — с избытком. Он подумал о том, что неплохо бы сейчас повеситься. Или выпить. Или увидеть Эмили.