Элизабет дышала неглубоко и часто. Она забылась и перестала преодолевать себя, сдерживаться, следить за собой со стороны. Она думала о Джонни, и все ее тело вспоминало Джонни. Вот и все.

...Собственно, никогда, с детства, лет с одиннадцати, когда это впервые пришло к ней, — она не относилась к этому, как к преступлению или к чему–то постыдному. Девчонки в классе называли это «гладить себя». «Ты гладишь себя?» — смех, перешептывание, стыдливость.

А когда она после пятого класса год прожила в скаутском лагере, подруги однажды зазвали ее в лес и там проделывали это все вместе. На скорость. Кто застонет и кончит быстрее. Ей и теперь было тошно вспоминать об этом. В последние годы, когда мужчины были не слишком частыми гостями в ее доме, она занималась этим довольно часто, особенно по утрам, когда просыпалась одна. Она умела осторожно возбудить себя так, чтобы забыть об окружающем. Умела нежно защемить сосок большим и указательным пальцем. Умела... Умела все, что умел сделать с ней Джон, но чего, кроме него, никто так не чувствовал и потому дать ей не мог.

Она вспоминала, как он начинает — движениями нежными, редкими и неглубокими толчками, словно боясь причинить боль. Как его руки поддерживают ее на весу. Как его губы бродят от ключицы к соску. Но потом, постепенно распаляясь, он проникал глубже, глубже, до боли — самой сладкой боли, которую она знала, — и она всем телом ощущала то страшное напряжение, в которое приходило все его большое, сильное тело. Все мышцы напряжены. Он содрогался, сжимая ее плечи, она откидывалась на подушки. Он замирал.

...Она поднесла влажный палец ко рту. Лизнула. Потом расстегнула верхние пуговицы на блузке. Грудь с потемневшим, набухшим соском высвободилась из блузки, и Элизабет осторожно водила пальцем вокруг соска. Пульт выпал из ее левой руки. Что–то в нем замкнулось, когда он ударился о пол, и картинки на экране пошли сменяться с головокружительной быстротой. Серое пустынное поле и огромный одинокий глаз над ним. Буря в пустыне. Угрюмое лицо старика. Молодая толстуха с похотливым, жадным ртом и тупыми глазками. Хаос красных и зеленых пятен. Туши в мясной лавке. Пасмурный пейзаж побережья. Все здесь дышало тоской и тревогой, все предостерегало — казалось, от самой жизни.

Элизабет не смотрела на экран. По-прежнему запрокинув голову, она шире расставила ноги, уперлась в пол. Тело ее выгнулось, как тело рыбы на прилавке. Она качала бедрами, движения ее рук были все быстрее, лихорадочнее. Блузка была расстегнута до последней пуговицы. Рот приоткрылся, языком она проводила по пересохшим губам. Блаженство и мука боролись на ее лице.

В этом действительно не было ничего стыдного. Один из способов отключиться от мира. Уйти. Одна из разновидностей мечты. Сублимация. Замена несостоявшегося. Утешение. Но сейчас она не искала оправданий. Боже мой, я не думаю вообще. Я уже не прежняя Элизабет. Он сделал из меня животное, которое может водить за собой на поводке. И пусть, пусть...

Она вспомнила его неожиданно узкие бедра. Гладкую кожу. Горячие, мягкие ладони, скользящие вдоль тела, к бедрам...

Жаркая волна захлестнула ее. Короткий вздох, всхлип. Не открывая глаз, она тяжело, расслабленно опустилась на кресло, потом опомнилась, торопливым движением натянула трусы и чулки и только потом затихла. Дрожь не проходила еще долго. Она действительно ни о чем не думала. Впервые. Ни о чем.

Слайды кончились. Желтое пятно света, как единственный глаз, смотрело на нее с экрана. Но она не открывала глаз, склонив голову набок, по-прежнему зажав руки между ног.

Шефу она сказала, что картинами вполне довольна, но такую интимную сторону жизни едва ли стоит выносить на всеобщее обозрение. Ее эстетическое чувство вполне удовлетворено, но просмотр картин утомит и эпатирует зрителя. Шеф кивал, не подозревая, до какой степени она была с ним откровенна. Старина Шеф.


Брюс глядел прямо перед собой, шевеля губами и сдержанно жестикулируя. Люди, проходившие мимо в двери ресторана, оглядывались на него. Молли постояла рядом, послушала. Понять ничего было нельзя. Как и всякий человек, разговаривающий сам с собой, Брюс проглатывал окончания слов, а то и целые фразы, поскольку собеседнику и так все было понятно. В тоне его звучал упрек, а то робкая просьба, лицо его непрерывно менялось. Вот он презрительно улыбнулся и вдруг страстно, громко зашептал: «Ты думаешь, что... а мне ничего от тебя не надо, понимаешь, ничего, лишь бы...» Он слепо поглядел перед собой и погрозил кулаком кому–то. Молли это надоело, да и жутковато сделалось. Она тронула его за плечо.

— Ты опять опоздала, — произнес он явно заученную фразу, — ты ведешь себя так, как будто мечтаешь выскочить замуж за меня.

Молли расхохоталась.

— Точно, Брюс, только накорми сперва, ладно?

Он с недоумением поглядел на нее.

— Молли? Привет. А где же Элизабет?

— Элизабет? Она не придет, Брюс. У нее дела.

— А ты что здесь делаешь?

— Голодаю, я же сказала. — Молли рассматривала Брюса в упор, без улыбки. — Ты пригласишь меня в ресторан? — жалобно спросила она.

— Конечно, — он глядел куда–то в сторону, — конечно...

— Учти, я не динамщица.

— Правда? — он медленно открывал дверь.

— Даму пропускают вперед, — сказала она.

— Правда?

— И предлагают меню.

— Вот как?

— И охмуряют при помощи белого вина.

— Белого?

— И отвозят домой на своей тачке. И раздевают. Нет, я не хочу так, я хочу так. Чуточку быстрее. Еще. Еще!.. Ты... лучше всех. Ты хороший.

— Правда?


...Молли поглядела в глазок и медленно открыла дверь. Элизабет проскользнула на кухню. Молли вернулась в комнату и нырнула под одеяло. «Я не одна, — крикнула она Элизабет, — не входи, пожалуйста».

Элизабет рывком раскрыла дверь.

Молли лежала, раскидав волосы по подушке.

В руках у нее была пластмассовая кукла, которую она прижимала к груди.

Элизабет с облегчением рассмеялась.

— Спи.


...Они долго бежали под дождем, взявшись за руки, как дети. Это был последний теплый дождь в году. Так, по крайней мере, сказал Джон. Элизабет скинула туфли. Она была без чулок, в бежевой мини-юбке. Ее ноги разбрызгивали лужи, она не чувствовала холода. Но когда они вбежали в подъезд и поднялись к нему, Джон коснулся ее щиколоток и почувствовал, что они холодны как лед.

— Быстро в душ, — сказал он голосом, не предполагающим возражений. — Там белый купальный халат и махровое полотенце, готовые служить тебе верой и правдой.

— Я не замерзла, Джонни! Горничная моя, разбери постель!

— Разберу, но прежде ты отправишься в душ, грязнуля. Не хочешь же ты с грязными ногами, пробежавшись по городским лужам, лезть в мою чистенькую кроватку!

— Но Джонни!

— Шагом марш!

Она капризно захныкала, и тогда он подхватил ее на руки и отнес в ванную.

— Слышишь, толстяк! Напускай поменьше воды! Если ты действительно намерен туда плюхнуться вместе со мной, мы устроим небольшое наводнение. Ты помнишь закон Архимеда?

— Слушай, Лиз, я иногда поражаюсь, какая ты умная! Я даже иногда сомневаюсь, действительно ли ты паршивый художественный критик или Мари Кюри!

— Закрой воду, Винни-Пух!

— Лиз, посмотрю я на тебя лет через сорок! Когда ты станешь отвратительной старухой! Жирной, мерзкой, злобной старухой! Провидение накажет тебя за то, что ты издевалась над бедным Джонни, который никогда не весил больше сотни фунтов! Жирная, ворчливая старуха, гнусно пристающая к прохожим, — он снял брюки, — мерзкая потаскуха, вся в складках, и никто не верит, что когда–то она была такой сушеной рыбиной, как ты сейчас! — Он плюхнулся в воду, разбрызгивая небольшой фонтан, и хвойная, зеленая вода поднялась почти до бортиков ванны. — Подвинься, стерва!

Он сидел теперь напротив нее и улыбался непостижимой своей улыбкой. Она долго, не отрываясь, смотрела в его желто-зеленые глаза. Подняла из воды мокрую руку. Провела по его щекам и губам. При его росте ему приходилось сидеть по-турецки, поджав ноги.

Элизабет забыла о тех временах, когда стеснялась наготы. Нет, перед собой — никогда: она знала, что хороша. Но перед другими, даже перед Брюсом... Но теперь осталось только восхитительное чувство свободы.

Джон чуть наклонился вперед. Она почувствовала, как его рука гладит ее колени, потом бедра, потом...

— Что ты там ищешь, хотела бы я знать?

— Постигаю бесконечность.

— С какой это стати ты стал так любознателен? Оставь бесконечность в покое!

— Скажи спасибо, что я пока постигаю ее разумом, а не чувством!

— Ах ты развратник! Сейчас твое чувство будет ущемлено! — и она потянулась рукой к тому, что он так изысканно назвал чувством, и осторожно погладила кончиками пальцев. Он любил эту робкую, застенчивую ласку, ее легкие руки, ее осторожные объятия.

— Чувство мое при виде тебя возрастает неимоверно!


В белом махровом халате, доходившем ей почти до пят, в белых носках из плотной, но мягкой ткани она сидела на кровати и неотрывно глядела на него. Это было то выражение, которое он хорошо знал, — выражение лица, которое бывает только у любящей женщины. Действительно любящей, забывшей обо всем, о чем большинство женщин помнит даже в самые счастливые минуты: о том, как она выглядит, о том, чем все кончится, о том, как полнее завладеть мужчиной и ловко удержать его. Он и это знал и привык не обольщаться, но здесь все было серьезнее. Она смотрела на него с тем отчаянием, с той безнадежной, тоскливой, беззащитной нежностью, которую он видел в своей жизни только раз, и об этом лучше не вспоминать. Господи, говорил ее взгляд, что с нами происходит, что делается, и что нам делать теперь?

— Лиз, — прошептал он. Он сам почти забылся в эту секунду. Почти.

Он наклонился к ее губам. Нижняя губа с ложбинкой. Мягкие губы влюбленной женщины. На секунду ему стало страшно.

Со своим поразительным тактом, которому он не переставал изумляться, — нет, нет, все–таки в его руки попало сокровище! — она спасла положение, и он снова обрел почву под ногами.