— Ну как, ходить можешь?

Коля попытался встать, но голова так кружилась, что он снова сел. Хотелось спать.

— Может, в травмопункт? Тут близко.

— Нет, я в порядке.

Евгений Николаевич не настаивал. Боялся, что дома узнают: вот, мол, в драку ввязался, и какой ты после этого отец?!

— Ладно, посиди немного, а потом мы тебя проводим.

— Я сам, что вы.

Это было глупо — что он, маленький? Но сил спорить у Коли не было. Поднявшись вместе с Колей на третий этаж, Евгений Николаевич и Марина отправились домой. — Вы извините, — сказал Коля, — я не хочу, чтобы мама вас видела. Испугается, вообразит неизвестно что, сами понимаете.

— Вот и ладно, — улыбнулся Евгений Николаевич. — Нам дома тоже влетит. Били-то просто так или задело?

— Вроде за дело. Так, пустяки.

— Пустяки, а чуть не убили. Ладно, иди, тебе лежать надо.

— Спасибо, что проводили.

— Пока, — сказала Марина и немного смутилась. — Поправляйся.

Марина видела: он на нее злится, потому что она знает, она одна знает, за что его били там, на площади.

— Слышишь… — Он как будто читал ее мысли.


— А?

— Ты Юле не говори, ладно? Это не то. Понимаешь… это само по себе, а велосипед тут ни при чем.

— Я понимаю. Пап, ты идешь?

— Ну, бывай. — Евгений Николаевич крепко пожал его руку, как будто они сто лет друг друга знали. — И смотри, тебе лежать надо.

Подождав, пока они уйдут, Коля отпер дверь и, не включая света, на цыпочках пробрался в ванную. Мама уже спала.

18

Марина привыкла жить так, как она привыкла, а привыкла она так: утром, выглянув из ванной, она видела бабушку. «Муся, завтракать!» — говорила бабушка. «Мама уже ушла?» — спрашивала Марина. «Уже ушла». Каждое утро Марина задавала бабушке этот вопрос, и всякий раз Генриетта Амаровна отвечала: «Уже ушла». — «А папа?» — «Уже ушел». И казалось, никто не в силах этого изменить. Но на этот раз бабушки на кухне не было, и только ее передник лежал на табуретке как единственное напоминание о тех счастливых временах, когда Генриетта Амаровна три раза в день варила «геркулес»: для мамы, для папы и для Марины.

— Бабушка! Никто не ответил. — Мама?

Елена Викторовна сидела за столом, подперев голову рукой. Ее заплаканное бледное лицо не выражало ни грусти, ни разочарования — оно вообще ничего не выражало. На ней были голубые матерчатые тапочки и такого же цвета халат. Нарядная блузка, макияж и прическа — все это было забыто и как-то само собой потеряло смысл. Но это еще не означало, что в таком виде она может выйти из дома. Не такой она человек.

— Мам, ты чего? — удивилась Марина.

— Я взяла отгул, — сказала Елена Викторовна не то чтобы грустно, а как будто даже мечтательно.

— Зачем?

— Свобода. Хочу — иду на работу, не хочу — не иду.

— В каком смысле? — не поняла Марина.

— Просто не иду — и все. Свобода.

— Это как?

Елена Викторовна пожала плечами: мол, не знаю как, сама не понимаю.

— А папа? — спохватилась Марина. — Где папа? — Он ушел.

— На работу? — спросила Марина.

— На работу — и вообще. — Елена Викторовна достала из кармана платок и высморкалась.

— Он ушел.

— Ушел?

— У-у-шел.

И, закрыв лицо руками, Елена Викторовна заплакала.

— Мам, не надо, — сказала Марина и, притянув ее к себе, поцеловала Елену Викторовну в щеку, как будто это Марина была ее мамой, а не наоборот. Не надо, не плачь, хорошо?

— Я не буду, — сказала Елена Викторовна, вытирая лицо рукавом халата. — Прости. Папа ушел.

— Я поняла, — улыбнулась Марина, намекая на халат и тапочки, имея в виду всклокоченные волосы и заплаканное лицо.

Ей нелегко далась эта улыбка — и Елена Викторовна это поняла. Поняла и оценила.

— Мам, — сказала Марина, когда она немного успокоилась, — а папа совсем ушел? Он уже не приедет?

— Придет. За вещами.

Елена Викторовна едва удержалась, что бы снова не заплакать, но вспомнила эту улыбку, и ей как будто стало легче.

— Понимаешь…

— Я понимаю. Ты только не плачь. Пускай уходит — будем жить вдвоем: я и ты.

— А бабушка? — улыбнулась Елена Викторовна.

— И бабушка.

Марина вышла из подъезда — и остановилась. Куда идти? Все равно куда: главное — куда-нибудь идти. Пройдет не один день, прежде чем она сможет к этому привыкнуть: папа ушел. Навсегда.

Марина привыкла жить так, как она привыкла: мама любит, папа любит — все любят. Она ни в чем не знала недостатка, и если кто-то обходился с ней плохо, это скорее было странно, но не могло причинить ей боли. Это ее всегда жалели, это ее оберегали, как цветок, ее одну. Мир взрослых был ее любимой игрушкой, и ничто не омрачало ее счастливого детства. Но время идет. И теперь она видела его иначе — этот жестокий, этот несовершенный мир, мир взрослых. Детство, как солнце в пасмурный осенний день, выглянуло из-за туч — и погасло. Она уже никогда не будет маленькой. Никогда.

Теперь Марина многое поняла и, наверное, стала лучше. Ей было жалко этот мир. Ей было жалко их всех: папу, маму, бабушку — всех. И чтобы облегчить их страдания, она, не жалея сил, лгала и притворялась. Как искусно она играла эту роль. И всех это забавляло. И всем это нравилось. Если она не могла им помочь, то хотя бы могла их утешить. А она? Кто поможет ей? Мама, которая двух слов не может сказать, чтобы не заплакать? Папа, который их бросил? Кто?

— Извините.

Марина едва не сбила с ног старика, который вышел из телефонной будки.

— Работает?

— Вроде. — Старик беспомощно развел руками, как будто просил ему объяснить, почему все так устроено в этом мире: если дали прибавку к пенсии значит, цены вырастут; если в поликлинике бесплатный рецепт выписали, тогда — крышка: либо будет понос, либо сердце остановится. — Слышно плохо.

— Странно, — пожала плечами Марина. — Только что починили.

— А, — махнул рукой старик, — ну их… Однажды Бог посмотрит на мир и скажет: «А ну вас» — и махнет рукой. И тогда мир содрогнется. Тогда люди поймут.

«Хороший старик, — подумала Марина. — Очень хороший старик. Красивый. На деда похож».

Она уже давно не вспоминала деда, но теперь ей казалось, все это время он был с ней. Наверное, он и сейчас смотрит на нее с высоты — и плачет.

«Почему они не понимают? — сказала Марина. Почему? Если бы ты знал, дед, если бы только ты мог знать…»

— Але! Юля?

В трубке раздалось невнятное мычание.

— Ты ешь?

— Нет. Кто это?

— Это я! Слышишь?

— Марина? Ты где?

— На остановке.

— А?


— На остановке!

— Я сейчас приду.

— Нет, не надо. Лучше на площади.

— Что?

— У метро! На площади!

— Лошади?..

Старик оказался прав: слышно было неважно.

И все-таки это телефон: пускай плохо — но слышно— Можно позвонить Юле, и если она услышит, то придет. А она услышит. Обязательно услышит.

— Я тут уже полчаса сижу, — сказала Марина.

— Извини, папа просил хлеба купить.

— Ты уже знаешь?

— Знаю, отец сказал.

Какое-то время они молчали. Юля грустно наблюдала за толстой женщиной с сумками и ребенком: она страшно ругалась, потому что не знала, куда деть сумки, а потом не знала, куда деть ребенка. Он путался у нее под ногами и плакал. Она поставила сумки, всплеснула руками и сказала:

— У других — дети как дети! А ты — наказание какое-то!

Ребенок заплакал еще громче. Он тер кулаками зареванные глаза и повторял: «Ма-а-ма… ма-ма-а…»

— Странная она, — сказала Юля, — он же тоже человек.

— Ма-а-а-а-а-ма, — не унимался ребенок.

И вдруг замолчал, как будто понял: его услышали.

— А мама как? — спросила Юля.

— А ну их…

— Я понимаю. Давай сходим куда-нибудь? Может, в Парк культуры?

Марина молчала.

— Тогда просто пройдемся. Хочешь, в центр поедем, на Патриаршие пруды? Давай?

— Ма-ма-а! — снова заплакал ребенок. — Ма-аа-а-а-ма!

В метро было душно, и, когда они вышли на улицу, Марина впервые за эти несколько дней почувствовала облегчение.

У магазина «Наташа» стоял фотограф с обезьянкой: обезьянка доставала из его кармана орехи и отправляла в рот. Иногда она искоса поглядывала на прохожих, как будто говорила: «А ну вас» — и снова доставала из кармана орех. Один из прохожих остановился, чтобы посмотреть, как ловко она это делает: наверное, она не понимала, что в этом может быть интересного, и, чтобы его не видеть, отвернулась.

— Маша, — сказал фотограф, — это нетактично. Дети несли разноцветные шары и улыбались.

Казалось, если сейчас кто-нибудь бросит обертку на тротуар или скажет грубое слово, его немедленно закуют в цепи и бросят в темницу. Это был другой мир. И даже женщины тут были другие: красивые и беззаботные. «Какое хорошее место», — подумала Марина. И улыбнулась.

Юля сразу заметила в ней эту перемену. Глупо было радоваться, когда Марина так несчастна. Но теперь ничто не могло омрачить их радости, потому что трудно грустить, когда тебе четырнадцать и ты влюблен.

— Давай выпьем сока, — предложила Юля. Фонтан и кафе «Лира», фотограф и обезьянка все тут напоминало о Коле. И даже лица прохожих казались Юле знакомыми. Марина это знала и завидовала Юле. Она тоже хотела влюбиться, но у нее не выходило. Когда-то ей нравился Сережа из девятого, а потом Юра из одиннадцатого. Но это быстро прошло.

— Я тут одно кафе знаю, — сказала Юля, — мы там однажды с Лизой были: на углу, где почта.

— Кто откажется от стакана апельсинового сока в жаркий летний день?