А потом оказалось, что всё обман, мои иллюзии и девичьи мечты, и это сердце — самое холодное и безразличное на Земле.

Но разве может так биться сердце, которое ничего не чувствует?

Сознание снова покидает меня, и на этот раз, кажется, не из-за ударов или ядовитой химии, попавшей в мою кровь, а по причине внезапно нагрянувшего расслабления, уверенности, что всё будет хорошо, я в безопасности, потому что в самых надёжных и желанных руках в мире…

Открываю глаза и вижу прямо перед собой довольную Лёшкину морду:

— Ну как, жива? Дебютантка! — посмеивается.

— Да вроде, — отвечаю.

— Как тебя угораздило так наклюкаться-то, а? Даже я так не умею!

Протяжно вздыхаю, осознавая, что тайна белой таблетки ещё не раскрыта, и мне по-любому лучше унести её в могилу.

— Помнишь, что случилось-то?

— Помню… — вяло отвечаю.

Брат гладит меня по руке:

— Алекс тут всю ночь с тобой просидел, вышел кофе попить, настраивайся, у него к тебе разговор, сестрёнка!

Мои глаза раскрываются шире, я паникую, но брат беспощаден:

— Да-да! Кажется, наступила и твоя очередь отхватить по полной! А я, кстати, своё уже получил! — сообщает довольно.

— За что?

— За то, что притащил девочку в чёртов клуб! Ты же его знаешь… отца, я имею в виду. Кстати, родной наш отец тоже к тебе придёт сегодня. Так что готовься: двойная порция пендюлей светит тебе, сестра!

Снова вздыхаю, рассматривая уютную палату: стены закрыты деревянными панелями, высокие узкие окна в пол, напротив моей широкой больничной койки ярко красная вместительная софа и на ней подушки и плед Алекса, те, что я видела у него в машине.

— Как вы поняли, где я?

Брат многозначительно поднимает брови:

— Это Эштон. Ты же его знаешь: вечно следит за всем и всеми, изучает. Он видел с кем ты ушла.

— Ушла?

— Да вроде так он сказал: «Ушла с подозрительным типом. Давай проверим?…».

Я точно помню: мой герой ни разу не взглянул на меня, пока лизался со своей девицей. Когда успел заметить?

Брат, словно услышав мою мысль, предлагает ответ:

— Прикольно, да? Не смотрит, но всё видит, за всем сечёт… Все-то у него под контролем, под колпаком «всевидящего ока»! Слушай, и ты знаешь, он мне и раньше нравился, но после этого случая…

Лёша некоторое время молчит, потом добавляет, отвернувшись в сторону:

— Мне стыдно перед тобой, Сонь. Это я — твой брат, и это я не доглядел. Мальчишка какой-то оказался внимательнее и взрослее меня, если б не его привычка следить за всем происходящим… боюсь даже думать, что было бы…

— Я тоже боюсь. А привычка эта у него от Алекса, он ведь тоже вечно держит руку на пульсе. Разве не «контроль» было его любимым словом, всякий раз как он тебе мозги промывал за косяки?

— Плохо промывал! Бить надо было! — брат уже улыбается, склонность к рефлексии никогда не была его слабостью.

— У Эштона совсем отца не было… Его и не били, и нотаций не читали, и советов не давали…

— У Эштона — порода, сестрёнка. Мы с тобой попроще будем, оттого и косячим так. Дурында! Ну надо ж было так вляпаться! — треплет волосы на моей голове.

Алекс долго смотрит, насупившись. Когда его брови сведены вот так, как сейчас, это означает только одно — он неимоверно рассержен. Смотрел он своими умными карими глазами в мои бестолковые синие минут пять, потом просто спросил:

— Ну как? Таблетка была вкусная?

— Нет, — отвечаю как на духу.

— Будешь ещё?

— Нет! — искренне и с чувством.

— То-то же. Собирайся, домой поедем.

— У меня всё болит! — ною.

— С трещиной в ребре можно и дома поваляться. ПОД ПРИСМОТРОМ! Так доктор сказал, так что вставай, хватит разлёживаться!

— Лёшка сказал, отец приедет…

— В другой раз он приедет, а через пару дней ты и сама сможешь к нему поехать.

В тот день — день моего позора, Алекс не произнёс больше ни слова о моём падении. Мама причитала долго и упорно, опробовала на мне с десяток методов промывки мозгов о том, как должны и как не должны себя вести приличные девочки, съехав в итоге на тему адекватности и обдуманности принимаемых решений. Я со всем согласилась, вот абсолютно с каждым её словом. А чего спорить? I definitely messed up[1]…

Но ни один потраченный матерью час на апгрейд моих мозгов не имел такого мощного влияния, как один единственный, не такой уж и длинный, разговор с отцом. Случилась наша беседа спустя недели, когда страсти вокруг моего «падения» поутихли, Лурдес и Аннабель почти перестали стебаться, а брат Лёшка всякий раз обнимать… Перепугался до чёртиков братик мой! Вот так вот в такие моменты и понимаешь, как дорог ты своим близким…

Отец проник в мой мозг незаметно, ненавязчиво, когда я не ожидала, не была готова, а потому не успела закрыться своими тинейджерскими заслонами:

— Я был однажды по ту сторону, Сонь. И знаю, что это такое не из книг, журнальных статей или чьих-то слов — проверил всё на себе, будучи на самом дне. На самом что ни на есть, Сонь. Вылезти оттуда нелегко, почти невозможно.

Я молчу, потрясённая его словами. Отец много рассказывал о себе… но больше о своём отношении к моей матери, совершённых ошибках… Но никогда не признавался в том, что был наркоманом. Не знаю почему, но мне вдруг становится жутко…

— Меня угораздило вляпаться в это дерьмо из-за уверенности в полнейшем своём неисправимом одиночестве. Мне было тридцать лет, и за эти годы я умудрился запороть все до единого шансы на главное — семью…

Отец медленно наливает в белые чашки цветочный чай — для себя и для меня, затем продолжает:

— Всё, что было мне нужно — знание, что в месте, называемом домом, меня ждёт хотя бы один единственный человек. И такой на мою удачу неожиданно нашёлся. Как ни странно, это была не твоя мать, хотя я уже давно привык связывать с ней не только всё самое лучшее в своей жизни, но и просто хорошее. Но в тот момент это оказалась не она, а совсем другая женщина. Совершенно чужой человек, казалось бы, не значимый, не имеющий для меня какого-либо веса, стал тем, кто вытащил безнадёжно отчаявшегося мужика из самого отвратного места, какое только можно себе представить. И я понял, что даже в те моменты, когда, казалось бы, ситуация видится беспросветной, появляются люди, которым ты важен, нужен, и которым будет бесконечно больно от твоих эгоистичных решений, убивающих, как ты думаешь, только тебя… Это иллюзия, Сонь. Мы не принадлежим себе, как хотим думать, мы часть тех, кто нас любит, и кого любим мы. И я понятия не имел, прозябая в притонах и потеряв человеческий облик, упиваясь собственными мечтами о несбыточном, как сильно в это самое время твоя мама любила меня, как жила воспоминаниями о том времени, которое мы двое щедро выделили себе в юности…

Алекс смотрит в мои глазами своими тёмными, проникая очень глубоко, доставая, кажется, до самого дна моей души, а у меня от его слов и признаний в буквальном смысле истерика…

— Соня, меня в квартире, которую я заставлял себя считать домом, ждал только один человек, тебя ждут и любят пятеро. А сколько ещё любящих тебя раскидано по свету? Принимая любые решения, которые касаются только тебя самой, помни о том, какую боль принесут их последствия твоим близким. Поразмысли, как скоро они смогут её пережить, и у всех ли вообще это получится. У меня вот точно нет, потому что мы с тобой родственные души, так ведь?

— Так… — меня душат слёзы, и я, пожалуй, впервые осознаю до самого конца, что именно сотворила.

— Помни, всегда помни о том, как сильно я люблю тебя, как болит мамино сердце о твоих ошибках и промахах, и что будет с ней и со мной, если один из них вдруг окажется фатальным. Подумай о том, какую выбоину это событие оставит в сердцах сестёр и брата, бабушки с дедушкой, твоего родного отца… Ты видишь, сколько людей ждут тебя? И это не случайные люди, как было у меня, а твои самые родные, роднее не бывает, понимаешь?

Я киваю, как игрушечная собачонка, потому что не в силах произнести ни слова — в горле одни рыдания. Отец обнимает меня обеими своими ручищами, и на груди у него так хорошо, так спокойно… Я больше никогда, никогда-никогда не прикоснусь ни к одному наркотику…

Глава 21. Мир без НЕГО

Я не имела даже отдаленного представления о том, к чему приведёт выходка в клубе. Если б только мой глупый девичий мозг мог это предвидеть…

Понимание содеянного не дошло до меня, даже когда мама, как бы невзначай, сообщила за ужином, что Эштон принял решение вернуться домой, в Париж, к матери.

— В Сорбонне готовят не худших бизнес-специалистов, нежели в нашем Университете!

— А как же медицина? — расстроено интересуется Лурдес.

— Ну, это уж он сам решит: если захочет, поступит и на медицинский!

А я не могу разжать рта. Горе. В моей душе горе выжгло пустыню в считанные секунды осознания этой новости.

Я приняла свою кару покорно. С понурой, можно сказать, головой.

Но никто и никогда не остановил бы меня, если бы ни та его фраза: «зачем ты приволок её сюда?».

Подлая, ненавистная фраза, разрушившая надежды, уничтожившая мечты и меня. Я не нужна ему. Не интересна. Безразлична. Даже докучлива, если хотите.

Это известно всем, и именно поэтому мне так заботливо помогают излечиться от болезни, создавая буквально тепличные условия. Я не виню ни отца, ни мать, потому что знаю: будь у меня хоть малейший шанс на взаимность, они никогда не совершили бы ничего подобного.

И я только-только начинаю догадываться, что мои чувства — не единственная причина «самостоятельного» решения Эштона вернуться на Родину. Ведь не существует абсолютно чёрствых людей, напрочь лишённых возможности любить, зато уж точно есть заблуждения и слепота некоторых наивных девочек…