Чудом доставшиеся нам апартаменты включают спальню и гостиную — обе комнаты завалены вещами, рюкзаками, надувными матрасами и спальниками.

— Сегодня освободился один семейный номер, и Кейси с Джейсоном уже его заняли. К вечеру будет свободен ещё один, одноместный — он за Антоном. А у нас план такой: в спальне на кровати поместятся три девочки, остальные на надувных матрасах в гостиной. Девчонки, решите между собой, кому достанется кровать.

— Чур, я! — тут же отзывается Лурдес. — У меня спина уже болит спать как недочеловек!

— И я! — Аннабель.

Мы с Маюми молчим. Одна из нас должна взять на себя надувной матрас, и что-то подсказывает, что сделать это придётся мне.

— Пусть сёстры спят вместе, — разумно предлагает Эштон.

Все соглашаются. Однако ближе к вечеру, выждав момент, когда парни отлучились выпить пива в ресторане отеля, Маюми просит нас:

— Девочки! Я так соскучилась по нему! Уступите нам спальню, а?

Лицо Лурдес вытягивается:

— С какой это стати?!

— Ну, Лу, поставь себя на моё место! Мы не спали вместе вот уже две ночи! Ты же знаешь, каково это — быть до беспамятства влюблённым!

— Девчонки, уступите ей, не жмитесь, — встаёт на сторону нашей невесты Марго, Лёшкина подруга. — Да и ему, наверное, уже невтерпёж!

От этого «невтерпёж» меня передёргивает, но я знаю, что Марго не со зла это сказала, она — хорошая, умная, добрая, и мы с ней отлично ладим. Просто Маргарита не в курсе: из выданного ею предложения я делаю вывод, что Лёшка держит наши внутрисемейные тайны под замком, не доверяя даже тем, с кем спит. На мою беду…

— Софи, пожалуйста!!! — просит Маюми, поднимая свои милые тёмные бровки домиком. — Это ведь спальня для молодожёнов, а мы с Эштоном почти уже поженились! Сколько тут до ноября осталось…

— Ну…, - я в растерянности, — мне не сложно и на матрасе… в принципе…

— Пфф, — фыркает Лурдес.

Но моя сестра отнюдь не злобный и не стервозный человек, какой многим кажется, поэтому хоть и выпячивает своё недовольство, но разворачивает надувной матрас, включает его в розетку, злобно повернувшись к нам спиной. Наши уши заполняет отвратительный шум насоса, а Маюми счастлива и подпрыгивает на месте: всем ясно, что Лурдес уступила.

Надуваю и я свой, впервые за всё время полностью ощутив всю накопленную за последние три дня усталость. Лурдес с Аннабель спускаются к мальчикам ужинать, а мы с Маюми впервые остаёмся наедине.

— Софи, ты самая хорошая, самая добрая из всех сестёр! — мило улыбается Маюми.

— Спасибо, конечно, но ты меня переоцениваешь, — отвечаю на комплименты невесты.

Ага, думаю, «самая хорошая», как же! Особенно после того, что делала с твоим будущим мужем прошлой ночью в дремучем лесу…

— Нет, это правда. Я пожила у вас уже достаточно времени, чтобы понять, что вы за люди, и моё мнение в корне поменялось: теперь больше всех мне нравишься ты!

Замечательно. Страшно признательна за оказанное доверие!

— Каждый человек по-своему хорош. Не бывает плохих или хороших, все мы иногда совершаем плохие или хорошие поступки.

— Да! Так говорят и в Японии! Знаешь, странно, но именно о тебе Эштон ничего и никогда не рассказывал. Не поверишь, но я удивилась, когда поняла, что у него три сестры! Я всегда думала, что только две! — смеётся. — Ты и в Париж ведь никогда не приезжала!

— Приезжала и не раз, — возражаю со вздохом, — но не в последние три года.

— А почему?

— Учёбой занята была.

— О, да! Я знаю! Ты такую замечательную профессию выбрала! В Японии очень уважают врачей, очень!

Пожимаю плечами.

— И всё-таки странно… — Маюми задумчиво рассуждает вслух, — Эштон всегда так много говорил о сёстрах, я имею в виду Лурдес и Аннабель, но никогда о тебе!

— Может быть, потому что я ему не сестра?

У Маюми мгновенно меняется выражение лица:

— А кто?

— Ну… как бы сестра, но только сводная. Знаешь, что это значит?

— Нет, такого слова не знаю…

— Это означает, что у нас нет общей крови, и теоретически мы можем жениться и делать детей.

У нас в молодёжной тусовке это называется drop the bomb[1] — вот так вот выводить человека на эмоции. И Маюми делает это легко — вспыхивает, заливается розовым цветом, глаза выдают нервозность, она в панике. Действительно, двое молодых никак не связанных кровно людей провели в лесу почти трое суток, включая две ночи, имея при этом только один на двоих спальник. Говорят, восточные женщины отличаются исключительным спокойствием и рассудительностью, особенно японки. Маюми проглотила мою пилюлю с огромным, просто огроменным трудом. Кажется, я ей разонравилась, причём полностью. За всё оставшееся время нашего пребывания в одном пространстве мы больше ни разу не перекинулись и парой слов.

В тот вечер я уснула первой, не стала даже ужинать — так сильно хотелось спать, а надувной матрас после спальника показался королевской периной…

Утром мои глаза обжигает самая жестокая картина, какую может увидеть влюблённый человек: дверь в спальню для молодожёнов открыта, тусклый свет раннего ненастного утра едва освещает огромное ложе, на котором я вижу спящего Эштона. Он лежит на животе, уткнувшись носом в подушку, волосы растрёпаны, взъерошены и выглядят так, будто он засунул голову в стиральную машинку. К счастью, мне не видно никаких непристойных подробностей, но, как и любой нормальный мужчина, он спит со своей женщиной без одежды… Его необъятная смуглая спина, выставленная на обозрение, замотанные в белую простынь бёдра, руки, обнимающие подушку — самая интимная картина из всех, какие мне довелось видеть в жизни. Она ранит меня, терзает, потому что любимый мужчина принадлежит другой женщине, спит в её постели, дарит ей свои ночи, нежность, любовь…

Лучше не смотреть, не смотреть… — твержу себе.

Но нечто непокорное внутри меня орёт с оглушающим визгом: «Он целовал меня! Целовал! Он повторял моё имя, моё!»

Маюми нет в постели, я слышу шум воды в ванной — очевидно, она там, и радуюсь тому, что могу украсть кусочек её счастья, любуясь на то, как безмятежно спит её жених.

Мне сладко и больно одновременно, знаю, что самое правильное — отвернуться, но глаз своих оторвать не могу, не в силах, не в состоянии.

И вдруг мой взгляд замечает на сверкающем лаком дубовом полу дорогого номера некий мусор. Я приглядываюсь… и вижу фольгу от презерватива. Две такие фольги…

Прячу голову под одеяло и рыдаю. Так горько, как, наверное, никогда ещё в своей жизни.

Michael Kiwanuka — Cold Little Heart

Дождливая ночь в почти непромокаемом спальнике не могла пройти бесследно для такого сахарного создания, как я: у меня жуткая боль в горле, голову распирает воспалением всего, что могло в ней воспалиться, из носа льёт в три ручья, и к вечеру я теряю голос и нормальную температуру тела — у меня жар.

Вся компания развлекается на озере, пока мой несчастный организм сражается с простудой. Но, просыпаясь, я всякий раз нахожу рядом со своим матрасом на полу наполненный стакан с водой и термометр, потому что кто-то, очевидно, следит за моей температурой. Я выпиваю всю воду, но при этом не бегаю в туалет, потому что всё выходит моим больным потом.

В следующий раз просыпаюсь на руках… Эштона! Вижу его подбородок и закрученные над ухом и около шеи каштановые локоны и пытаюсь понять: сплю или мечтаю?

Продолжаю молча любоваться предметом своих безутешных страданий, и в тот момент, когда его нога одним бесцеремонным ударом открывает какую-то дверь, понимаю, что это не сон.

Охаю, Эштон тут же смотрит на моё лицо, и я замечаю синяки у него под глазами…

— Комната освободилась … вернее, мы с Маюми освободили, потому что тебе нельзя спать на полу в таком состоянии.

С этими словами я оказываюсь на их кровати кинг-сайза, мне жутко холодно, тороплюсь залезть под простыни, но Эштон останавливает меня:

— Подожди, ты вся мокрая, возьми мою футболку и переоденься. У тебя в сумке нет ни одной подходящей! Вот скажи мне, зачем тебе в лесу столько платьев? Куда ты собиралась их надевать?

— У меня ж День Рождения, — шепчу в ответ, потому что голоса нет… совсем!

— Это только один день и одного платья, думаю, было бы достаточно!

Он улыбается, и эта улыбка — самое лучшее лекарство в мире, оно может вылечить от чего угодно, да от всего плохого вообще!

— Ну… я же должна иметь выбор… смотря, какое настроение будет! — тоже улыбаюсь своей несмешной шутке.

— Два учебника по фармакологии, пять платьев, мешок косметики, увесистый дневник на толстой металлической пружине — это как раз необходимый минимум выживания в Канадском дремучем лесу! — улыбается ещё шире…

Я хриплю в ответ, а должна была рассмеяться.

— Ну, в принципе, фармакологией можно отбиваться от медведей при случае, а платья пустить на строительство палатки, которую никто из нас не додумался взять с собой на случай дождя!

Мы оба смеёмся, и я узнаю в эти неожиданные минуты того самого Эштона… Того, который остался жить в прошлом, в предрождественские декабрьские, самые счастливые в моей жизни недели…

— Где ты был, Эштон? — хриплю.

И мысленно добавляю всё, что не дают произнести вслух воспалённые связки: «Где ты всё это время был, все эти годы моих мучений, моей боли, моей отчаянной в своём упорстве и неразделённости любви к тебе, Эштон?»

Он думает, что я брежу, вижу это по выражению его лица, по нахмуренным бровям, но он отвечает:

— Я всё время здесь. Если температура не спадёт, или тебе станет хуже, позвоню в 911.

— Не надо! — шиплю.

— Знаю, что не хочется двадцатый День Рождения отмечать в больнице, поэтому пока и не звоню. Но ты молчи, тебе говорить нельзя. И да, есть хорошая новость: мне удалось найти твой любимый травяной чай!