Примерно в половине первого ночи чувствую, что уже не могу стоять на ногах. Подхожу к Эштону, спрашиваю:

— Где можно отдохнуть?

— На втором этаже есть спальни — выбери любую… Только не master-bedroom, пожалуйста!

— Пожалуйста! — выдыхаю в его лицо свои алкогольные пары.

И никуда не иду. Оскорблена… НЕ место мне в его супружеском… почти супружеском ложе…

Я пьяна, и я продолжаю себя спрашивать: зачем он поцеловал меня тогда в лесу? Не сдержался, просто физически хотел, как наиболее доступное в данный конкретный момент женское тело, или всё же «что-то» есть не только у меня, но и у него тоже, «между нами» то есть…?

Лурдес едва ворочает языком, так же, как и я, на ней весь вечер провисел какой-то очередной бойфренд, показавшийся мне в трезвом состоянии нормальным, но теперь его нет…

— А где твой друг? — спрашиваю.

— А…, - машет рукой. — Все мужики — суки!

— Поссорились, значит… — констатирую, едва выговаривая слова. — Для справки: суками могут быть только женщины, а вот мужчины… КОЗЛАМИ!

Мы синхронно ржём.

— Скажи-ка, сестра…

Лурдес прикрывает рот рукой, затем шёпотом:

— Ты всё ещё девственница?

Если б я была трезвой девственницей, то этот вопрос точно поверг бы меня в замешательство и залил бы моё лицо багровой краской, но я в этот роковой в своей жизни момент — пьяная девственница, а потому смело вываливаю все свои выболевшие внутренности:

— Конечно! Берегу самое ценное для одного человека… Только он … он женится на другой, — я ржу как ненормальная и Лурдес тоже, хотя говорю я совсем не смешные вещи, просто мы слишком много выпили.

— Знаешь, что… — выдавливает сквозь смех сестра.

— Что?

— Меня эта его курица таааак бесит!

— Это не новость, — отвечаю, всё также смеясь. — Меня она вообще выворачивает наизнанку, но… — моё веселье враз рассеивается, — ему наплевать на наше мнение, он ЕЁ любит, а не…

— Хера он её любит! — сестра даже на мгновение протрезвела. — Когда любят не ложатся в постель с другой девушкой… без одежды!

На моё лицо, очевидно, вылился шок, потому что Лурдес решилась на некоторые уточнения:

— Ты думала, я не знаю? Все знают! Все видели, как он лечил тебя!

— Ничего не было… — и я уже сама сомневаюсь.

— Если ты говоришь — я верю, но… это уже не имеет никакого значения, Софи! Вы были в одной постели всю ночь, и на вас обоих не было одежды!

Мне нечего сказать, но зато у сестры много накопилось:

— Вот если бы я была тобой, — и она машет своим указательным пальцем между нами, долго так машет, пытаясь сформулировать свою мысль, — то я бы поступила так, как нужно и удобно МНЕ!

— Что ты имеешь в виду?

— Я бы переспала с ним! Ты хотела, чтобы он был первым? Ну вот и сделай так, чтобы именно это и произошло! Все мужики сволочи! Говорю тебе, ВСЕ! Не жалей никого из них, не жалей!

— Слушай, Лу… Тебе ж всего шестнадцать, а надралась ты как… Ооох!

— Ну, ты же не настучишь отцу, так ведь?

— Не настучу, — соглашаюсь.

— Тогда я тоже не настучу!

— На что? — мои брови взлетают в удивлении.

— На то, что ты сейчас сделаешь.

— А что я сделаю?

Лурдес многозначительно поднимает брови, вытягивая своё лицо:

— Поднимись наверх, займи одну из спален. Он вскоре придёт к тебе. Если ты позволишь ему — он это сделает. Давно уже хочет, поверь, я знаю, что говорю!

— С чего это он вдруг придёт?

— Предоставь это мне, сестрёнка! Всё будет в лучшем виде! Ноги ты побрила?

— Не помню…

— А … не важно, он всё равно вдрызг пьяный…

Не вдрызг, как оказалось.

Эштон вошёл в комнату почти сразу за мной со словами:

— Что с тобой?

И он не выглядел пьяным. Хотя был… Недавно. Совсем недавно.

— Со мной всё в порядке, — отвечаю, и у меня даже получается чётко выговаривать слова. — Даже более, чем…

— Но Лурдес сказала…

— А я её обманула! — хоть и пьянь, а ума хватает не впутывать в эту подлость сестру.

Подхожу, смотрю ему в глаза. Он тоже не отводит взгляда и не уходит — ждёт, что дальше будет. Это придаёт мне уверенности: захотел бы, был бы так уверен в своём выборе — ушёл бы сразу.

Ставлю бокал на пол, у своих ног, затем, почти не шатаясь, делаю ещё один шаг к нему, развязав на шее один единственный шёлковый узел своего голубого платья длиною в пол … И оно бесшумно сползает по моим бёдрам вниз, прямо как в рекламе духов. Этого даже не планировалось — само собой вышло.

В его глазах испуг… или удивление, соперничающее с разочарованием… Но он так и не двигается с места. Всё также стоит.

Я кладу ладони на его грудь, она пылает жаром вечеринки и выпитого, он сам весь словно горит, и снова во мне прибавляется уверенности: мои пальцы расстёгивают одну за другой пуговицы его нежно-розовой рубашки…

На белом персидском ковре этой спальни голубой и розовый… Наши тела — белое и смуглое, так непохожи, но поле вокруг них звенит напряжением, искрится желанием… как мне кажется.

Он молчит и ничего не делает. А я совсем уже наглею: провожу ладонью медленную линию от его груди к животу и ниже, задерживаюсь на пряжке ремня, замешкавшись, испугавшись вдруг собственных действий.

Эштон оборачивается и бросает один нервный взгляд на дверь: и хочется и колется, догадываюсь я.

Поднимаю глаза, заглядываю в его, но желания в них не вижу… В них злость… Жгучая, опаляющая ненавистью злоба…

— Чего ты хочешь?

— Идиотский вопрос. Разве это не очевидно?

— Здесь моя невеста! — его зубы стиснуты, и он скорее прошипел эту фразу, нежели сказал.

Меня разбирает смех:

— Забавно! — признаюсь, смело расстёгивая его ремень. — Представляешь, я тоже когда-то вообразила себя почти невестой!

От этих слов Эштон дёргается так, будто его кипятком ошпарили.

— И тогда же, — продолжаю свои наглые признания, — я решила, что ты будешь первым!

— Да ну!

— Именно. И ты не поверишь, — не знаю, почему мне так смешно, когда должно быть либо стыдно, либо… я должна возбуждаться в этот момент или хотя бы в общих чертах хотеть секса. — Я до сих пор девственница!

И тут Эштон с шумом выдыхает.

— Всё жду тебя, жду, когда же ты нагуляешься. Ты же по этой причине от меня отказался? Разнообразия хотел, свободы… Как же так вышло-то, что ты женишься теперь? Как? Я же жду?! Тебя…

На его лице на мгновение мелькает мягкость и… участие, что ли, но так же мгновенно исчезает, уступая место всё той же горячей злобе. Я ещё никогда не видела его таким злым. Никогда.

— Ты же ещё не женат… формально свободен от обязательств, так сказать, — проклятая весёлость, — так давай и меня тоже! Для полноты, так сказать, многообразия… Пополни коллекцию!

Стягиваю его джинсы, но он не даёт, хватает за запястья и отбрасывает мои руки в сторону.

— Что? Неужели отказываешь? Тогда придётся вручить своё девичье сокровище кому попало… Антону, например… Или вообще, выдерну вот прямо сейчас какого-нибудь твоего друга из толпы, уж он-то точно не откажется, не такой дурак, как ты!

Лицо Эштона — неживая маска. Не человек — статуя. Но меня в настолько пьяном состоянии, не смущает даже это. Я сажусь на край кровати и снимаю бюстгальтер, оголяя свою немаленькую грудь. Швыряю его в угол спальни.

— Иди, пригласи сюда кого-нибудь на свой выбор! Раз уж тебе не нужен мой подарочек, вручу его другому! Давай-давай!

И он ведётся. Неожиданно. Может, тоже пьяный, а может, просто я каким-то чудом задела его честолюбие: как же так, любимая дочь его отца переспит по пьяни с проходимцем, и тот лишит её девственности, когда он мог бы сделать это сам…

Его джинсы слетают с него в одно мгновение ока, носки тоже. Он совершенно голый, стоит в центре комнаты в полной экспозиции.

А у меня шок: от необъяснимого и неясного выражения его лица, от красоты и мощи его обнажённого тела, от впервые в жизни увиденного мужского органа в возбуждённом состоянии… Да, именно это — и было тем, что напугало меня.

Я пьяная, а потому глупая. Испугалась его члена. Не ожидала… Не представляла себе, что они такие…

— И… эта штука в меня войдёт? — сама в ужасе от всей инфантильности своего вопроса.

Мгновение, и Эштон прижимает меня к постели своей собственной гостевой спальни:

— Ещё как войдёт, сестричка! — цедит сквозь зубы. — Предлагаю сделку.

— Давай. Излагай.

— Я тебя трахну сейчас, и даже постараюсь быть нежным. Но ты сваливаешь на хрен навсегда из моей жизни! НАВСЕГДА! — буквально орёт он в моё лицо, нависая надо мной, пугая, и я впервые осознаю, насколько гадкой и мерзкой выгляжу в его глазах:

— Эштон, прости меня… — успеваю только вымолвить, как дверь в комнату открывается.

Это Маюми.

Эштон поворачивает голову, и они встречаются взглядами. Один быстрый как мгновение, но длинный как вечность диалог двух влюблённых людей. В её глазах боль, в его — бездна сожалений.

— Маюми… — шепчет он, но от шока не может даже шелохнуться.

Она вылетает за дверь, Эштон, наконец, отскакивает от меня с криком:

— Маюми!

И в этом имени столько отчаяния… столько страха…

Я всегда считала его безэмоциональным. Ошибалась — он эмоционален. Ещё как. Его руки сжимают лицо, он то ли скулит, то ли воет, затем убирает их, смотрит в мои глаза своими, полными слёз, и буквально выплёвывает свою всепоглощающую ненависть ко мне:

— Ну ты и сссука…

Столько боли, горечи, отчаяния, как в этой «суке» мне ещё не доводилось слышать.

Маюми улетела домой, в Токио. Да, она родом из сильно обеспеченной семьи, в Париже училась в одном с Эштоном институте, в Сорбонне. Там они и познакомились год назад. Почти сразу стали жить вместе, и Эштону удалось её убедить переехать вместе с ним в Штаты. Своё предложение он сделал не где-нибудь, а в Соборе Парижской Богоматери — решил последовать примеру отца. Об этом милом нюансе из личной истории моих родителей он знал от меня: я была тем человеком, который открывал ему отцовские секреты, почти интимные моменты, сердечные тайны.