Не намерены ли вы спросить: может ли это быть тот самый Артур, который два месяца назад обладал такою свежестью чувства, такою тонкою честью, который содрогался при одной мысли оскорбить только чувство и считал решительно невозможным остановиться на какой-нибудь более положительной обиде, который полагал, что его собственное самоуважение было высшим судилищем, чем какое-либо внешнее мнение? – тот самый, уверяю вас, только при различных обстоятельствах. Наши поступки управляют нами в такой же степени, в какой мы управляем нашими поступками; и до тех пор, пока мы не знаем, какое собственно было или будет соединение внешних фактов с внутренними, по которому человек составляет критику своих поступков, нам лучше и не думать о том, что нам вполне известен его характер. В наших действиях существует ужасное понуждение, которое сначала может превратить честного человека в обманщика и потом примирить его с этою переменою по той причине, что второй дурной поступок представляется ему уже под видом единственного возможного справедливого поступка. Действие, на которое до исполнения его вы смотрели и с здравым смыслом и с свежим, неомраченным чувством, составляющим верный глаз души, рассматривается впоследствии сквозь лупу остроумного извинения, сквозь которую все вещи, называемые людьми красивыми и безобразными, представляются по своей ткани письма схожими одна с другой. Европа примиряется с fait accompli; таким же образом поступает и отдельная личность, пока это спокойное примирение не будет встревожено судорожным возмездием.

Никто не может избегнуть этого развращающего действия обиды на собственное чувство справедливости человека, и это действие оказывалось в Артуре тем значительнее, что он сознавал в себе сильную потребность в самоуважении, которое было его лучшим хранителем в то время, как его совесть находилась в спокойном состоянии. Самообвинение было для него слишком тягостно; он не мог встретить его смело. Он должен был убедить себя, что не был достоин весьма сильного порицания. Он даже стал сожалеть, что находился в необходимости обманывать Адама: этот образ поведения был так противен честности его натуры. Но потом он думал опять, что ведь ему только и оставался этот образ действия.

Но какова бы там ни была его вина, последствия ее делали его довольно несчастным: он чувствовал себя несчастным относительно Хетти, относительно письма, которое обещал написать и которое казалось в эту минуту страшно варварским поступком. А по временам сквозь все эти рассуждения с быстротой молнии пробегало внезапное побуждение страсти, увлекавшее его пренебречь всеми последствиями и увезти Хетти, все же другие соображения послать к черту.

В этом настроении духа четыре стены его комнаты были для него невыносимою тюрьмой; они, казалось, вгоняли в комнату и теснили на него весь рой противоречащих мыслей и борющихся чувств, из которых одна часть непременно рассеялась бы на чистом воздухе. Ему оставался какой-нибудь час или два, чтоб собрать свои мысли, и голова его должна быть ясна и спокойна. Верхом на Мег, упиваясь свежим воздухом этого прекрасного утра, он будет в состоянии больше владеть собою.

Прелестное животное изгибало на солнце дугою свою гнедую шею, ударяло передними ногами по песку и дрожало от удовольствия, когда господин трепал по морде, гладил его и говорил с ним ласковее обыкновенного. Артур любил Мег еще больше, потому что она не знала его тайн. Но Мег была так же хорошо знакома с душевным состоянием своего господина, как знакомы многие другие ее пола с душевным состоянием милых молодых джентльменов, которые заставляют сердца их биться трепетным ожиданием.

Артур проехал рысью около пяти миль за Лесную Дачу, пока не достиг подошвы холма, где ни изгороди, ни деревья не окаймляли дороги. Тут он бросил поводья на шею Мег и приготовился собрать свои мысли.

Хетти знала, что их вчерашняя встреча должна быть последнею перед отъездом Артура. Устроить еще одно свидание, не возбуждая подозрения, было решительно невозможно. Она, как испуганное дитя, не была в состоянии думать ни о чем, а только плакала при одном намеке на разлуку и потом поднимала лицо, чтоб ее слезы исчезли под поцелуями. Он только и мог, что утешать ее и убаюкивать, чтоб она продолжала мечтать. Письмо было бы страшно резким средством к ее пробуждению. А между тем, что говорил Адам, была истина: оно спасет ее от продолжительного заблуждения, которое может быть гораздо хуже резкого, немедленного страдания. Притом же это было и единственное средство для удовлетворения Адама, который должен быть удовлетворен по многим причинам. Если б он еще раз мог видеть ее! Но это было невозможно: между ними была такая колючая изгородь препятствий и неблагоразумие может иметь роковые последствия. А если б он мог увидеть ее еще раз, что ж вышло бы из этого хорошего? Он страдал бы еще более при виде ее отчаяния и при воспоминании о том. Вдали от него все, что окружало ее, служило для нее побудительною причиною владеть собою.

Вдруг его воображение охватил, как тень, страх, страх о том, чтоб Хетти в своей горести не сделала над собою какого-нибудь насилия, вслед за этим страхом его охватил другой, и тень стала еще мрачнее. Но он оттолкнул все эти опасения со всею силою юности и надежды. На каком основании было ему рисовать будущее такими мрачными красками? Ведь представлялось столько же вероятностей, что случится противное. По мнению Артура, он вовсе не заслуживал того, чтоб обстоятельства разыгрались дурно; до настоящего времени он никогда не думал сделать что-нибудь такое, чего бы не одобряла его совесть: его привели к этому обстоятельства. Он был безусловно уверен, что в глубине души своей был действительно добрый малый и Провидение не поступит с ним сурово.

Что бы там, однако ж, ни было, не в его власти изменить то, что должно случиться теперь: все, что он мог сделать, это принять такой образ действия, какой казался наилучшим в настоящую минуту. И он убедил себя, что этот образ действия был – уничтожить все препятствия, существовавшие между Адамом и Хетти. Может быть, ее сердце действительно после некоторого времени обратится к Адаму, как говорил последний; в таком случае во всей этой истории не было еще большой беды, если только Адам все так же пламенно желал иметь Хетти своею женой. Конечно, Адам быль обманут, и обманут таким образом, что Артур счел бы это глубоким злом, если б это совершилось над ним самим. Это рассуждение расстраивало утешительную надежду. При этой мысли щеки Артура разгорелись даже от стыда и раздражения. Но что ж оставалось делать человеку в подобной дилемме? Честь его не позволяла ему произнести хотя бы одна слово, которое могло бы повредить Хетти: его первым долгом было беречь ее. Ради своей собственной пользы он никогда не решился бы сказать или сделать что-нибудь против истины. Боже праведный! каким он был жалким глупцом, что поставил себя в такую дилемму. А между тем если только у человека были какие-нибудь извинения, так именно у него. Жаль, что последствия определяются поступками, а не извинениями.

Итак, он должен написать письмо. Это было единственное средство, обещавшее разрешение того затруднительного положения, в котором Артур находился. Слезы навернулись на глазах Артура, когда он подумал, как Хетти будет читать письмо. Но ведь и ему так же тяжело писать это письмо. Он не делал того, что было легко для него самого, и последняя мысль помогла ему дойти до решении. Нарочно он никогда не мог решиться на поступок, который приносил с собою страдания другому и нисколько не беспокоил его самого. Даже порыв ревности при мысли о том, что он уступает Хетти Адаму, убедил его, что он приносит жертву.

Дойдя до этого заключения, он повернул Мег и поехал домой снова рысью. Прежде всего он напишет письмо, а остальное время дня он уже посвятит другим делам: так ему не будет времени оглянуться назад. К счастью еще, что Ирвайн и Гавен приедут к обеду, а завтра в двенадцать часов он будет находиться от Лесной Дачи на расстоянии целых миль. В этом постоянном занятии заключалось некоторое обеспечение против непреодолимого побуждения, которое могло овладеть им, побуждения броситься к Хетти с каким-нибудь безумным предложением, которое погубило бы все. Быстрее и быстрее скакала чувствительная Мег при каждом незначительном знаке своего всадника и наконец пошла быстрым галопом.

– Кажется, говорили, что молодому барину нездоровилось вчера вечером, – сказал угрюмый старый грум Джон во время обеда в людской. – А как он скакал-то сегодня утром! Удивительно, что его лошадь не распалась надвое!

– А может быть, по этому-то и видно, что он болен, – ответил шутник-кучер.

– Ну, так пусть бы пустили ему кровь за это, когда так, – еще угрюмее возразил Джон.

Адам рано утром заходил на Лесную Дачу, чтоб узнать о здоровье Артура. Узнав, что молодой сквайр поехал кататься, он перестал беспокоиться о том, какие последствия имели его удары. Ровно в пять часов он опять зашел на дачу и сказал, чтоб доложили о нем. Через несколько минут Пим сошел вниз с письмом в руке и передал его Адаму. «Капитан, – сказал он при этом, – очень занят и не может видеть его, и написал все, что он хотел сказать ему». Письмо было адресовано Адаму, но он открыл его тогда только, когда вышел из дверей. В нем заключалась запечатанная записка, адресованная Хетти. Внутри конверта Адам прочел:

«В приложенном письме я написал все, что ты желал. Предоставляю тебе решить как лучше: передать ли его Хетти или возвратить мне? Спроси еще раз самого себя, не причинишь ли ты ей этою мерою большей боли, чем одним молчанием.

Нам нет необходимости еще раз видеться друг с другом теперь. Мы встретимся с лучшими чувствами через несколько месяцев.

А. Д.

«Быть может, он и прав в том, что нам незачем видеться с ним, – подумал Адам. – К чему нам встречаться для того, чтоб еще наговорить друг другу жестких вещей? К чему нам встречаться для того, чтоб пожать друг другу руку и сказать, что мы опять друзья? Мы ведь больше не друзья, и лучше не иметь и притязаний на это. Я знаю, прощение есть долг человека, но, по моему мнению, это значит только, что человек выкинул из головы все мысли о мщении, это не может значить, что ваши прежние чувства снова возвратятся, потому что это невозможно. Он для меня уж не тот же самый человек, и я не могу чувствовать к нему то же самое. Боже мой! я не знаю, чувствую ли я теперь то же самое к кому бы то ни было; мне кажется, что я все мерил свою работу неверною меркой, и теперь мне надобно перемерить все снова».