Джордж Элиот - Адам Бид

– Я с большим удовольствием хотел бы увидеться с нею, и это все равно как бы то ни было далеко отсюда, если б только ей не было неприятно это, – отвечал Сет.

– Ей не будет неприятно это, – сказал Адам выразительно, вставая и сбрасывая с себя остальную одежду. – Это было бы для всех нас большим счастьем, если б она захотела иметь тебя своим мужем, потому что матушка удивительно как привязалась к ней и, казалось, была так довольна, имея ее при себе.

– Да, – сказал Сет с некоторой робостью. – И Дина любит также Хетти, она много заботится о ней.

Адам не отвечал на это, и между ними не было произнесено другого слова, кроме «покойной ночи».

Уже в это время не было так светло, чтоб можно было ложиться спать без свечи, даже в доме мистрис Пойзер, где дела по хозяйству оканчивались рано, и Хетти взяла с собою свечу, отправившись наконец наверх, в свою спальню, вскоре после ухода Адама, и заперла за собою дверь на задвижку.

Теперь она прочтет письмо. Оно должно, непременно должно успокоить ее. Каким образом Адам мог знать истину? Ведь от него можно было ожидать того, что он сказал.

Она поставила свечу и вынула письмо. Оно имело слабый запах роз, который заставил ее почувствовать, будто Артур находится вблизи ее. Она поднесла письмо к губам, и движение пришедших на память ощущений рассеяло весь страх на несколько мгновений. Но ее сердце как-то странно забилось и руки задрожали, когда она сломила печать. Она читала медленно: ей нелегко было разбирать почерк джентльмена, хотя Артур и старался писать четко.

«Дражайшая Хетти! я говорил истину, когда уверял, что любил вас, и никогда не забуду нашей любви. Я буду вашим верным другом до конца жизни, и надеюсь доказать это вам различными способами. Если я скажу вам в этом письме нечто такое, что огорчит вас, то не думайте, что это происходит от недостатка любви и нежности к вам: для вас я готов сделать все на свете, если б знал, что это действительно составит ваше счастье. Я не в состоянии спокойно думать о моей миленькой Хетти, проливающей слезы, когда меня нет около нее, и я не могу осушить их поцелуями; и если б я повиновался моей склонности, то в эту минуту не писал бы письма, а был бы с нею. Мне чрезвычайно тяжело расставаться с нею, еще тяжело писать слова, которые могут показаться ей неласковыми, хотя они истекают из самого истинного расположения.

Дорогая, дорогая Хетти! как ни была для меня сладостна наша любовь, как ни было бы сладостно для меня, если б вы любили меня всегда, я чувствую, что лучше было бы для нас обоих, если б мы никогда не знали этого счастья, и что на мне лежит обязанность просить вас: любите меня и думайте обо мне как можно меньше. Вся вина лежит на мне, потому что я не был в состоянии противиться страстному желанию, которое влекло меня к вам, хотя все это время сознавал, что ваше расположение ко мне могло причинить вам горесть. Я должен был бы сопротивляться своим чувствам. И я поступил бы таким образом, если б был лучше того, чем я в действительности, но так как нельзя изменить прошедшего, то в настоящее время я обязан спасти вас от всякого зла, которое в силах предупредить. А я чувствую, это будет большое несчастье для вас, если ваше расположение будет постоянно так обращено на меня, что вы не будете в состоянии думать о другом мужчине, который своей любовью мог бы сделать вас счастливее, чем я могу, и если вы будете постоянно ожидать в будущем того, что никак не может случиться. Дорогая Хетти! если б я сделал то, о чем вы говорили однажды, и женился на вас, то это было бы вашим несчастьем, а не благополучием, в чем вы сами непременно бы убедились в скором времени. Поверьте мне, вы тогда только будете счастливы, когда будете иметь мужем человека вашего же сословия; и если б я женился на вас теперь, то я только увеличил бы зло, которое сделал, уж не говоря, что поступил бы против долга в других отношениях жизни. Вы ничего не знаете, милая Хетти, о свете, в котором я всегда должен жить, и вы скоро перестали бы любить меня, убедившись, как мало между нами общего.

И так как я не могу жениться на вас, то мы должны расстаться… с этой минуты мы должны преодолеть чувства, влекущие нас друг к другу. Я чувствую себя несчастливым, говоря таким образом, но другого исхода нет. Сердитесь на меня, душа моя, я это заслуживаю, но верьте, что я всегда буду заботиться о вас, всегда благодарен вам, всегда помнить мою Хетти; и если б случилось несчастье, которого мы не предвидим теперь, будьте уверены, что я сделаю все, что находится в моей власти.

Я сказал вам, куда адресовать письмо, если вам нужно будет писать, но я все-таки помещаю внизу адрес, на случай, если вы забыли его. Пишите мне, однако ж, только о том, что я действительно могу сделать для вас, потому что, дорогая Хетти, мы должны стараться думать друг о друге как можно меньше. Простите меня и постарайтесь совершенно забыть обо мне, помня только о том, что я всю жизнь мою буду ваш верный друг.

Артур Донниторн».

Медленно Хетти читала это письмо, и когда, прочитав его, подняла голову, то в старом тусклом зеркале отразилось бледное лицо, белое, как мрамор, с круглыми детскими формами, но с выражением грустной, вовсе не детской печали. Хетти не видела лица, она не видела ничего, она чувствовала только холод, и боль, и дрожь. Письмо с шелестом затряслось в ее руке. Она положила его. То было ужасное ощущение, этот холод и эта дрожь: оно совершенно рассеяло даже те мысли, которые произвело оно. Хетти встала, чтоб достать теплый салоп из платяного шкафа, закуталась в него и села, как бы думая только о том, чтоб согреться. Потом она более твердою рукою взяла письмо и принялась перечитывать его. Тогда только слезы скатились на ее щеки, крупные, быстро текущие слезы, которые ослепили ее и закапали письмо большими пятнами. Она сознавала только, что Артур поступал жестоко, что писал таким образом, поступал жестоко, что не хотел жениться на ней. Причины, по которым он не мог жениться на ней, не существовали в ее мыслях. Как могла она верить, что случится какое-нибудь несчастье от исполнения всего того, чего она так страстно желала и о чем так мечтала? У нее не было и идеи, по которой она могла бы составить себе понятие об этом несчастье.

Когда она снова бросила письмо, то заметила в зеркале свое лицо, оно было красно теперь и орошено слезами, оно почти казалось ей подругой, с которой она могла разделить свое горе, которая будет сожалеть о ней. Опираясь на локти, она наклонилась вперед и смотрела в эти черные влажные глаза, смотрела на эти дрожавшие губы и видела, как слезы становились крупнее и обильнее и как рот начинал судорожно искажаться от рыданий.

Ея незначительный мир мечтаний разбился вдребезги, ее недавно родившейся страсти был нанесен решительный удар, это причинило ее жаждавшей удовольствий природе страшную грусть, которая уничтожила всякое побуждение к сопротивлению и на время прервало ее гнев. Она сидела, рыдая, пока не погасла свеча, затем, утомленная, больная, оглушенная от продолжительных слез, бросилась на постель, не раздеваясь, и заснула.

В комнату проникал слабый свет раннего утра, когда проснулась Хетти, вскоре после четырех часов, с чувством неясного несчастья, причина которого становилась ясна для нее мало-помалу, по мере того как она, при слабом свете, начинала различать предметы, окружавшие ее. Вскоре ею овладела ужасавшая мысль о том, что ей нужно скрыть свою грусть, а также и переносить ее в этот скучный день, который наступал. Она не могла оставаться долее в постели, встала и подошла к столу. Там лежало письмо. Она открыла свой сокровенный ящик: там лежали серьги и медальон – все залоги ее кратковременного счастья, залоги пожизненной тоски, которая должна была следовать за ним. При виде этих небольших драгоценностей, которых она касалась и на которые смотрела с такою любовью, как на задаток своего будущего рая украшений, она мысленно переживала те минуты, когда они были даны ей с такими нежными ласками, с такими чудными, милыми словами, с такими жаркими взглядами, наполнявшими ее чудным, восхитительным изумлением, они были гораздо сладостнее всего, что она только могла вообразить себе на свете. И этот Артур, который разговаривал с ней и смотрел на нее таким образом, который будто находился с нею даже и теперь, который, она чувствовала, обнимал ее рукою, касался своими щеками ее щек, дыхание которого смешивалось с ее дыханием, был жестокий, жестокий Артур, написавший это письмо – письмо, которое она быстро хватала, мяла и снова открывала, чтоб прочесть это еще раз. Но полуонемевшее настроение духа, которое было следствием ее страшных рыданий вчерашней ночи, необходимо заставляло ее снова посмотреть на письмо и увидеть, действительно ли справедливы были ее грустные мысли, действительно ли письмо было в такой степени жестоко. Ей нужно было держать его у самого окна, иначе она не могла бы прочесть его при слабом свете. Да! оно было даже хуже… оно было еще более жестоко. Она снова смяла его с гневом. Она возненавидела написавшего это письмо… возненавидела его по той самой причине, что привязалась к нему всей своей любовью, всею девическою страстью и тщеславием, составлявшими эту любовь.

У нее не было слез в это утро: она пролила все слезы вчерашнюю ночь, а теперь сознавала бесслезную утреннюю скорбь, которая хуже первого удара, потому что заключает в себе будущее, как и настоящее. Каждое утро во всю ее будущность, как рисовало ее воображение, она встанет и будет чувствовать, что день не принесет ей никакой радости. Отчаяние безусловно, которое является в первые минуты нашего первого большого горя, когда мы еще не узнали, что значит нервность страдания и возможность исцелиться, вынести отчаяние и снова получить надежду. Когда Хетти томно начала снимать платья, в которых провела ночь, чтоб вымыться и вычесать голову, она испытывала болезненное ощущение, что ее жизнь будет влачиться все таким образом: ей всегда придется делать вещи, в которых она не находила никакого удовольствия, заниматься старым делом, видеть людей, о которых она никогда и не думала, ходить в церковь, в Треддльстон, к чаю к мистрис Бест и не иметь никакой счастливой мысли. Ее непродолжительные, ядовитые наслаждения навсегда похитили ее небольшие радости, некогда составлявшие прелесть ее жизни. Новое платье, приготовленное для треддльстонской ярмарки, вечеринка у мистера Бриттона в брокстонский годовой праздник, поклонники, которым она будет говорить: «Нет!» долгое время, и перспектива свадьбы, которая будет наконец, когда она получит шелковое платье и множество новой одежды сразу, – все это представлялось ей теперь неинтересным и скучным; каждая вещь будет утомлять ее, и у нее навсегда останется безнадежная жажда и страстное желание чего-то иного.