Джордж Элиот - Адам Бид

Комната верхнего этажа в скучной стонитонской улице, с двумя постелями, из которых одна на полу. Четверг десять часов вечера. Мрачная стена против окна не допускает света месяца, который, может быть, вступил бы в борьбу с светом одной маканой свечи, у которой сидит Бартль Масси, показывая вид, будто читает, между тем как в действительности смотрит сверх очков на Адама Бида, сидящего близ темного окна.

Вы едва узнали бы, что то был Адам, если б вам не сказали этого. Его лицо похудело в последнюю неделю, глаза у него впали, борода в беспорядке, как у человека, только что вставшего с одра болезни. Тяжелые черные волосы висят у него на лбу, и в нем нет деятельного побуждения, чтоб откинуть их с лица и пробудить его к тому, что происходит вокруг него. Одна рука его покоится на спинке стула; он сидит, наклонив голову, и смотрит на свои сложенные руки. Его пробуждает стук в двери.

– Вот он! – произнес Бартль Масси, поспешно встав и отворив дверь.

То был мистер Ирвайн. Адам поднялся с места с инстинктивным почтением, когда мистер Ирвайн приблизился к нему и взял его за руку.

– Я пришел поздно, Адам, – сказал он, садясь на стул, который Бартль поставил для него. – Но я позже выехал из Брокстона, чем намеревался, и был все время занят с тех пор, как приехал. Я теперь, однако ж, сделал все… по крайней мере, все, что можно сделать сегодня вечером. Присядемте все.

Адам машинально взял снова стул, а Бартль, для которого не оставалось стула, сел на кровать в глубине комнаты.

– Видели вы ее, сэр? – спросил Адам дрожащим голосом.

– Да, Адам. Я и капеллан были оба у нее сегодня вечером.

– Спрашивали вы ее, сэр… говорили вы что-нибудь обо мне?

– Да, – сказал мистер Ирвайн с некоторой медленностью, – я говорил о вас. Я сказал, что вы хотите видеть ее до суда, если она согласна.

Мистер Ирвайн замолчал; Адам устремил на него пожирающие вопросительные взоры.

– Вы знаете, она отказывается видеть кого бы то ни было, Адам. Не только для вас одних… какое-то роковое влияние, кажется, закрыло ее сердце для всех ближних. Она почти только и говорила что «нет», как мне, так и капеллану. Три или четыре дня назад, когда я еще не упоминал ей о вас, а спросил ее, не хочет ли она видеть кого-нибудь из своих родных, кому она могла бы открыть свою душу, она сказала с сильным трепетом: «Скажите им, чтоб они не приближались ко мне… я не хочу никого из них видеть».

Адам снова опустил голову и сидел в безмолвии.

Молчание продолжалось несколько минут, потом мистер Ирвайн произнес:

– Я не хочу советовать, чтоб вы действовали против ваших чувств, Адам, если они настоятельно требуют, чтоб вы повидались с ней завтра утром, даже и без ее согласия. Действительно, может быть – хотя, по всей видимости, скорее можно заключать противное, – свидание подействует на нее благотворно. Но я, к сожалению, должен сказать, что едва имею на это надежду. Она, казалось, вовсе не была тронута, когда я назвал ваше имя. Она сказала только «нет» тем же холодным, упорным тоном, как всегда. А если свидание не произведет на нее хорошего действия, то оно будет только бесполезным страданием для вас, и, я боюсь, суровым страданием. Она чрезвычайно переменилась…

Адам вскочил с своего стула и схватил шляпу, лежавшую на столе, но потом остановился и посмотрел на мистера Ирвайна, будто хотел обратиться к нему с вопросом, который, однако ж, ему было нелегко произнести. Бартль Масси встал тихонько, повернул ключ в двери и положил его в карман.

– Что, он возвратился? – спросил наконец Адам.

– Нет еще, – отвечал спокойно мистер Ирвайн. – Положите шляпу, Адам, или вы хотите ли, может быть, выйти со мною и подышать свежим воздухом? Я думаю, вы опять не выходили сегодня.

– Вам не нужно обманывать меня, сэр, – сказал Адам, пристально смотря на мистера Ирвайна и говоря тоном гневного подозрения, – вам не нужно опасаться меня. Я желаю только правосудия. Я хочу, чтоб он чувствовал то, что чувствует она. Это его дело… Она была ребенком, и у каждого сердце радовалось при виде ее… Мне все равно, что бы ни сделала она… это он довел ее до этого. И он узнает это… он почувствует это… Если есть на небе справедливый Бог, то он почувствует, что значит ввергнуть ребенка, как она, в грех и горе…

– Я не обманываю вас, Адам, – сказал мистер Ирвайн. – Артур Донниторн не возвратился… Еще не возвратился, когда я уехал. Я оставил ему письмо: он узнает обо всем, лишь только приедет.

– Впрочем, вам это все равно, – сказал Адам с негодованием. – Вы считаете это вздором, что она лежит тут, убитая позором и горестью, и он ничего не знает о том… вовсе не страдает.

– Адам, он узнает, он будет страдать долго и горько. У него есть сердце и совесть: я не могу вполне обманываться в его характере. Я убежден… я уверен, что он пал под искушением не без борьбы. Он, может быть, слаб, но не притуплен, не холодный эгоист. Я вполне уверен, что это будет для него ударом, действия которого он будет чувствовать в продолжение всей своей жизни. Отчего вы таким образом жаждете мести? Какие бы терзания вы ни причинили ему, ей они не принесут никакой пользы.

– Нет… Боже мой, никакой! – простонал Адам, снова опускаясь на свой стул. – Да потому-то я так страшно и проклинаю все это… в том-то и заключается вся гнусность этого дела… оно никогда не может быть исправлено. Мои бедная Хетти! Никогда не будет она опять моею очаровательною Хетти, прелестнейшим творением Господа… никогда не будет она улыбаться мне… Я думал, что она любит меня… что она добра…

Голос Адама мало-помалу дошел до сиплого шепота, будто он только разговаривал сам с собою. Вдруг он отрывисто спросил, смотря на мистера Ирвайна:

– Но она не так виновна, как говорят? Ведь вы не думаете этого о ней, сэр? Она не могла сделать это.

– Мы, может быть, никогда не узнаем об этом с достоверностью, Адам, – кротко отвечал мистер Ирвайн. – В подобных случаях мы иногда основываем наш приговор на том, что нам кажется вполне достоверным, а между тем только потому, что нам неизвестен какой-нибудь ничтожный факт, наш приговор ложен. Но предположим самое худшее. Вы не имеете права говорить, что вина ее преступления падает и на него и что он должен подвергнуться наказанию. Нам, людям, не следует распределять степени нравственной вины и наказания. Мы находим невозможным избегнуть ошибок даже в простом определении, кто совершил преступление, и задача о том, насколько человек подвергнется ответственности за непредвиденные последствия своего собственного поступка, очень может заставить нас трепетать, когда мы принуждены заняться ею. Мысль о дурных последствиях, которые могут скрываться просто в эгоистической необузданности нашей воли, до того страшна, что непременно должна пробуждать чувства менее надменные, чем необдуманное желание наказания. Ваше сердце в состоянии понять это вполне, Адам, когда вы станете хладнокровнее. Не предполагайте, что я не могу войти в ваше отчаянное положение, которое влечет вас в это состояние ненависти, жаждущей мести. Но подумайте об этом: если вы захотите повиноваться вашей страсти – а это страсть, и вы сами обманываете себя, называя это правосудием, – с вами может случиться решительно то же самое, что было с Артуром, даже хуже: ваша страсть может вовлечь вас самих в ужасное преступление.

– Нет, оно не будет хуже, – сказал Адам с горечью, – я не думаю, что это хуже… я скорее сделал бы это… Я скорее совершил бы преступление, за которое мог бы пострадать сам, чем довел бы ее до того, чтоб она совершила преступление, а потом стоял бы и смотрел, как будут наказывать ее, между тем как меня оставят в покое… и все это за мгновенное удовольствие. Да если б у него было сердце мужчины, то он скорее отрубил бы себе руку, чем решился на это. Что ж, если он и не предвидел всего, что случилось! Ведь он предвидел довольно; он не имел права ожидать для нее чего-нибудь другого, кроме вреда и позора. И потом он хотел загладить это ложью. Нет, людей вешали за множество дел, которые были далеко не так гнусны, как этот поступок. Пусть человек делает что хочет; если он знает, что сам должен подвергнуться наказанию, то он не поступает и вполовину так дурно, как низкий себялюбивый трус, который облегчает для себя все, зная между тем, что наказание падет на другого.

– В этом вы снова отчасти обманываете себя, Адам. Не существует дурных дел такого рода, за которые человек может подвергнуться наказанию один; вы не можете отделить себя совершенно и говорить, что зло, находящееся в вас, не разольется. Жизнь людей так связана одна с другою, как воздух, которым мы дышим: зло необходимо распространяется так же, как и болезнь. Я понимаю весь ужасный объем страдания за этот грех, которое причинил Артур другим; но таким же образом каждый грех причиняет страдания и другим, кроме тех, которые совершили его. Порыв мщения с вашей стороны против Артура будет только новым злом, присовокупленным к тем, под которыми мы уже страдаем: вы не могли бы одни подвергнуться наказанию, вы передали бы самое страшное горе всем, кто любит вас. Ваш поступок был бы поступком слепого бешенства, который оставил бы все настоящее зло именно в том положении, в каком оно находится теперь, присовокупив к нему еще худшее зло. Вы, может быть, скажете мне, что не замышляете рокового поступка мщения, но именно чувство, находящееся в вас, порождает такие действия; и пока вы будете потворствовать ему, пока вы не будете видеть, что, обращая все свои мысли на наказание Артура, вы думаете о мщении, а не о правосудии, вы находитесь в опасности увлечься к совершению какого-нибудь великого зла. Вспомните, что вы говорили мне о ваших чувствах после того, как нанесли удар Артуру в роще.

Адам хранил молчание: последние слова вызвали живую картину прошедшего, – и мистер Ирвайн оставил его при его мыслях и заговорил с Бартлем Масси о похоронах старика Донниторна и о других незначительных предметах. Но наконец Адам повернулся и сказал более кротким тоном: