Катя нервно засмеялась:

— Вы сейчас говорите, а мне кажется, что это вы очередную пьесу разбираете: мотивировки поступков, сверхзадача, сквозное действие… Но вообще правда страшно. Это же не на сцене, а в жизни, и не с какими-то выдуманными персонажами, а с нами… А вы, наверное, могли бы быть классным следователем, Алена Владимировна, — интуиция, наблюдательность и потом… способность анализировать, аналитическое мышление.

— Плюс генетический фактор. Моя мама была следователем по особо важным делам. Отец — судьей. Я с детства привыкла к разговорам о запутанных преступлениях. Мама советовалась с отцом, они часто ссорились… Отец сердился на маму, что она подозревает ни в чем не повинных людей, а потом, как правило, оказывалось, что мама была Права и эти самые что ни на есть неповинные совершали преступления, от которых волосы вставали на голове дыбом. Я хорошо помню, как она приносила домой фотографию нежного, хорошенького юноши, почти подростка, с ямочками на щеках и обворожительной улыбкой. Он убил мать и двух маленьких сестренок.

— Ужас какой! — Катя судорожно сглотнула. — За что он так с ними?

Алена не успела ответить — в дверях появился Максим Нечаев, считавшийся в театре одним из ее любимчиков. Некрасивый, с большим ртом, ранними залысинами и глубоким бархатным взглядом, Максим был, наверное, самым неожиданным актером труппы. Непредсказуемость его сценического существования была для партнеров тяжелым испытанием. Он не менял рисунка роли, не разрушал выстроенных мизансцен, не нес отсебятины, напротив — был, как никто, корректен к авторскому тексту, но его органика предполагала такие непредвиденные реакции, его способ существования на сцене был настолько по внутренней линии импровизационным, что многие актеры терялись. Вместо ожидаемого взрыва эмоций в «Бесприданнице», где он блистательно играл Карандышева, Максим потерянно затихал, и партнеры томились этой долгой удушливой паузой, которую абсолютно точно вдруг подсказала его никогда не допускающая подмен природа. Там, где он затравленно рыдал на предыдущем спектакле, на следующем вдруг разражался диким истерическим хохотом, и те же слезы обиды и боли делали мокрым его лицо в конце сцены. Единственной партнершей, всеми клетками откликавшейся на любое движение его души, была Воробьева. Они были замечательным примером актерского партнерства и, будучи необычайно интересны друг другу на сцене, были настолько заразительны и азартны, что благодарный зрительный зал щедро отзывался шквалом аплодисментов на такое доверие участвовать в процессе подлинного творчества. Сказать, что в жизни Катя и Максим так же обожали друг друга, было бы неправдой. Максим по совершенно непонятным для Алены причинам явно недолюбливал Катю, а она, чувствуя это, оборонялась иронично и чуть свысока.

— Да, Максим? Хотел поговорить? Проходи. — Алена встала навстречу молодому человеку, но он удержал ее.

— Нет, нет, я думаю, мой вопрос решается не сходя с места.

— Такой простой вопрос, что даже с моего места можно не сходить? Или все же мое отсутствие крайне желательно? — склонив голову набок, насмешливо спросила Катя.

— А это как удобней твоей ноге, — прохладно парировал Максим и, повернувшись к ней спиной, протянул Алене лист бумаги.

— Это официальное письмо, Алена Владимировна. О моей поездке на чемпионат по стрельбе.

— Я ужасно горжусь, что мой партнер — заслуженный мастер спорта по стрельбе, и всем об этом рассказываю, — встряла Катя. — Вот только когда ты в финале «Бесприданницы» целишься в меня из своего старинного коллекционного, отнюдь не бутафорского пистолета, я вся трепещу от ужаса. И как тебе разрешают с настоящим оружием выходить на сцену?! Наверное, лишь по большому блату.

Максим оставил без вниманий реплику Воробьевой и спросил Алену:

— Можно? С Синельниковой мы посмотрели все числа — я свободен.

— Ну тогда скажи Глебычу, что я тебя отпускаю, и пусть он подпишет твое заявление. — Алена вернула бумагу Максиму. — У тебя что-то еще?

— Да. — Голос Максима прозвучал неуверенно. — Я хотел давно вам сказать… но потом решил, что, наверное, неправильно вас этим грузить… Я собирался связаться со следователем, но теперь уже не успеваю до отъезда. В общем… у меня это чисто профессиональная цепкость взгляда, ну и зрение соответственно… Я ведь вошел тогда на проходную следом за вами. В сжатой руке Оболенской был малюсенький кусочек ворса, вы его, конечно, не заметили… После того, как собралось много народу, я вышел на улицу и вернулся, когда практически все разошлись, но еще до приезда милиции. Тогда уже ворса в руке Елены Николаевны не было. Кто-то забрал его как ненужную улику.

— Если это был ворс, то наверняка эксперты обнаружили его следы, — подала голос Катя. — Они даже невидимые волосинки и то определяют.

— Ну, короче, вот так… Я пошел.

Алена на прощание пожелала ему выиграть соревнование. Когда Максим удалился, в кабинете затрещал телефон. Звонил Глеб Сергеев из машины.

— Алена, дорогая, мы договаривались на пять, а сейчас уже половина шестого. Я у театра, во двор не стал въезжать потому, что не получил от вас установки на легальность нашего мероприятия.

— Бегу, извините, Глеб.

Алена схватила из шкафа пальто, на ходу надевая его, закрыла кабинет на ключ и виновато обратилась к Кате:

— Вот видишь, опять все на бегу… Так мы с тобой и не договорили. Но это важно! Поэтому пообщаемся завтра.

Катя, сильно хромая и опираясь на палочку, проводила Алену до лифта.

— Не волнуйтесь, Алена Владимировна. — И, лукаво прищурившись, добавила: — Сергееву — пламенный привет!


Красивая серебристая машина мчалась по подмосковному шоссе, оставляя позади пригороды, застроенные в лихорадочном беспределе архитектурными мутантами, и открывая израненному городской сутолокой взгляду ширь вечереющих полей и лугов. Алена давно не видела так много неба и с волнением всматривалась в покрытую таинственными сумерками природу. Она отвыкла от такого пейзажа и теперь, испытывая первобытное чувство сопричастности с тем, что бежало за окном, дивилась той торжественной многозначительной строгости, с которой готовила себя природа к подступающей зиме. Оголенные потемневшие березы с почти надменным одиночеством проживали свою наготу, и их смиренная стойкость ожидания пушистого белого одеяния вселяла надежду дожить до лучших времен, когда всегда верный заведенному обычаю Творец невидимым могущественным жестом снимет наложенный на природу обет безбрачия и жизнь выплеснет себя благословенной весенней вседозволенностью. И тогда отхлынет у берез кровь зимнего румянца, побледнеют они корой, заневестятся кудрями сережек… И трудно будет поверить, что совсем недавно гляделись строгими темными монашками…

Алена приоткрыла окно и вдохнула густой пряный запах — щемящий запах земли, несущий такую бездну информации человеку, что у Малышки внезапно закружилась голова. Она вдруг вспомнила день, когда хоронили Оболенскую. Было холодно, и на кладбище вот так же мощно, промозгло и неотвратимо пахло свежевзрытой горечью мокрой, тяжелой земли. Тогда было много хризантем, и они тоже горько и надсадно пахли…

— О чем вы? — прервал затянувшееся на много километров молчание Глеб.

Алена подняла стекло и вопросительно взглянула на его сглаженное сумерками лицо.

— О чем вам так тяжело вздыхается?

— Да так… Просто вспомнила запах хризантем и подумала, что они пахнут разлукой, расставанием.

— Возможно, — вежливо согласился Глеб. — А какие цветы пахнут счастьем?

— Ну, запахи — дело субъективное, я бы даже сказала — интимное. Лично для меня — фрезии. Все разного цвета, и никогда не угадаешь, какой из них ты предпочтешь на сей раз. Счастье — это же как пунктир — проживаешь коротенький миг, а дальше — разрыв, бездна, и главное — не ухнуть в нее, непременно дождаться следующего спасительного «тире». В запахе фрезий — дерзком, хмельном, чувственном — существует намек на эту мгновенность.

Алена внезапно почувствовала дикую усталость и затихла, а Глеб, чутко подчиняясь ее настроению и промолчав еще несколько километров, тихо сказал:

— Вы поразительная женщина…

— Почему? — так же тихо спросила Алена.

— Вы даже не спрашиваете, куда мы едем.

Алена, не поворачивая головы, ответила:

— Потому что я знаю, что мы едем туда, куда вы меня привезете. — И, помолчав, добавила с улыбкой в голосе: — И надеюсь, сдержите слово и накормите меня ужином.

Глеб тряхнул головой, что, видимо, означало обещание сдержать слово, включил фары и протолкнул диск, вставленный в магнитофон. Полилась тихая, грустная мелодия. Алена мысленно отдала должное тонкой организации Глеба. Эта музыка, она как бы порождала тот неяркий печальный свет, который отвоевывал у тьмы бегущую впереди машины дорогу. Эту музыку конечно же написал Глеб. Алена повернула к нему голову, и он утвердительно кивнул.

Впереди показался небольшой поселок, обнесенный высоким ажурным забором. Глеб пультом открыл раздвижные ворота, и автомобиль плавно въехал на территорию парка или хорошо ухоженного леса, ярко освещенного теплым, желтым светом. Около роскошного трехэтажного дома Глеб остановил машину.

— Приехали!

Алена вылезла на улицу и сразу ощутила сладкое бремя свалившейся тишины и покоя. Пахло хвоей и еще чем-то заморским, экзотическим.

— Так вот чем для вас пахнет счастье!

— Да, мне здесь хорошо, — согласился Глеб и пригласил Алену в дом.

То, что она увидела внутри, совсем не соответствовало ее представлениям о начинках богатых домов, которым казалось это роскошное сооружение снаружи. Было просторно, обстановка больших светлых комнат сводилась к минимуму, и весь дом буквально утопал в зелени. Каких только растений здесь не было! Чувствовалось, что все в доме подчинено необходимой жизнедеятельности этого зеленого царства. В нескольких комнатах цветы, расположенные вдоль стен на специальных деревянных стеллажах, умудрялись проникнуть даже на потолок, а те, что непременно должны были расти близко к свету, буйствовали возле каждого окна, окаймляя их живописными рамами и занавесями.