— Подождите секундочку, Алена Владимировна, — вдруг взволнованно завопил Гладышев. — Я настолько… я просто уничтожен тем, что вы сказали, я… даже не могу собраться и слушать дальше.

— А до тебя всегда, как до жирафа, — на третьи сутки, — не упустила возможности ввязаться в диалог извечный его оппонент Маша Кравчук. — Все давно все переварили — один ты пробуксовываешь… Тормоз…

— За «тормоз» ответишь, — охотно пообещал Гладышев. — Придется Трембич делиться с тобой бальзамом для волос.

— Трепещу от ужаса! — всплеснула руками Маша, но Шкафендра зыркнул на нее неодобрительно, и она замолчала.

«Ей-богу, как дети, — устало подумала Алена, опять не вмешиваясь в их мгновенную перепалку. — Ну какой взрослый будет вот так по-детски заводиться из-за ерунды, выяснять отношения, обижаться… Вот про то и речь, что актер сродни ребенку с его абсолютной верой в игру и предлагаемые обстоятельства… Они устали, и главным становится уже не главное, а какая-то пустяковина…»

— Это что же получается, Алена Владимировна, — продолжил Гладышев и опасливо метнул быстрый взгляд на Машу. — Вот-вот, правильно, вы свою супругу-то попридержите, Валентин Глебыч, а то у нее реакции неадекватные.

— Причем исключительно на тебя, — немедленно отозвалась Маша.

— К чему бы это? Учти, так долго подавлять свою страсть вредно для организма! Извини, но ответить взаимностью — не могу, — с удовольствием парировал Гладышев.

— Бог ты мой! Навоображал-то! Нарцисс полуденный!

Шкафендра перекрыл широкой ладонью нижнюю половину Машиного лица, и все невольно заулыбались, даже послышались редкие смешки.

Гладышев подошел к Алене и спросил отчаянным голосом:

— Получается… Катя могла не умирать?

Алена вздохнула, нежно взлохматила волосы взволнованного Валеры и тихо ответила:

— Да.

В зале вновь воцарилась тишина, от которой звенит в ушах. Казалось, люди перестали дышать и сердечная боль и недоумение подменили на время работу легких.

— Возможно, каким-то уголком угасающего сознания она понимала, что несет наказание… заслуженное наказание за убийства людей, желавших ей только добра. И… не сопротивлялась смерти? — Гладышев вопросительно глядел на Алену, как глядят пятерочники-первоклашки на свою учительницу.

— Возможно. — Голос Алены прозвучал так тихо, что все вдруг поняли, как она устала.

— Давайте устроим небольшой перерыв, — предложил Валентин Глебович.

Все согласно загудели, но Алена отрицательно мотнула головой.

— Давайте потерпим еще совсем чуть-чуть. Через час у нас назначен худсовет. Вот перед ним и передохнем. Вот только… мне бы полстакана воды — запить таблетку. Нет-нет, не потому, что я себя плохо чувствую, просто по времени полагается ее принять…

Мы остановились на том, что Энекен послушно отправилась в гостиницу ждать моего прихода. — Алена знобко передернула плечами и помолчала. Потом взяла из рук Мити воду и запила лекарство. — Перепуганная Катя позвонила по мобильнику Стивену… верней Адаму… короче, позвонила своему мужу и сообщила, что надо перехватить после прогона Женю Трембич: ей может быть известно, где остановилась Энекен, так как та ненадолго забегала в театр. Со всем остальным Воробьева предпочла справиться в одиночку. После спектакля Миша повез ее на служебной машине в поликлинику. По дороге их преследовал черный джип, которым мастерски управляла Джой, и это нагнало на бедного Мишу такого страху, что он в тоннеле мысленно уже попрощался с жизнью.

— Да уж! Когда на тебя такой танк прет на скорости, а справа лишь бетонный парапет, тут вспотеешь… А почему вы решили, что этим джипом баба управляла? — обиделся вдруг Миша. — Там же мог быть этот… американец?!

Алена отрицательно покачала головой.

— Стивен в то время охмурял Женю Трембич, высадив ее из такси, в котором она мчалась на Юго-запад к дальним родственникам Энекен в надежде на то, что она остановилась у них… По стечению обстоятельств я позже села в то же такси, и водитель мне поведал, как у светофора высокий мужчина в пальто с поднятым воротником и темных очках вылез из машины и, сделав знак Жене открутить боковое стекло, о чем-то переговорил с ней, после чего пассажирка в радостном возбуждении от встречи извинилась перед таксистом и пересела в машину незнакомца.

— Так это тот таксист, который искал вас, когда вы были в больнице?! — воскликнул Максим Нечаев. — Он приходил в театр… такой скуластый, с раскосыми глазами.

— Правильно, — подтвердила Алена. — Он хотел мне сообщить, что несколько дней спустя видел того же типа, поджидавшего на улице, как он выразился, «вертлявого паренька в очках и с длинными волосами».

— И кто же его расколол? — удивился Максим. — Нам он ничего не пожелал рассказывать.

— Ко всем свой подход нужен, — усмехнулась Алена. — Вы же ему сразу стали угрожать, а человек был не в курсе, кому что можно говорить, а для кого его информация будет иметь печальные последствия. Он все выложил Глебу Сергееву, который догнал его возле театра. По словам таксиста, тип довез паренька к задам театра, куда выходят окна реквизиторского цеха и пошивочных мастерских, высадил его там, и тут парень повел себя странно — вместо того чтобы, как все люди, войти во двор с противоположной стороны, перелез через изгородь…

— Это было, когда на вас штанкет рухнул! — вскрикнула Мальвина. — Ужас какой! Севка тогда видел, как она вышла переодетая из дома…

— Да, именно так. — Алена задумчиво поплескала в стакане остатками воды. — Сегодня Сева сказал мне то, о чем забыл написать в письме… Когда Катя, увидев меня без сознания под штанкетом, лишилась чувств (насколько подлинным был ее обморок, сейчас уже никто не узнает), так вот Севка заметил, что на переднем Катином зубе зияет та самая щербинка, которую в юбилейный вечер, тщательно изучая лицо молодого человека, вызвавшего в нем целую бурю ощущений, он заметил во рту Адама. Видимо, она забыла или не успела снять искусно смоделированный Стивеном ряд искусственных зубов, который изменял визуально прикус и демонстрировал такую запоминающуюся деталь, как слегка надломленный передний зуб. Катя спохватилась, проследив за Севкиным взглядом, и тогда последовала та ночь любви, о которой писал в письме Сева.

— Но ведь это… это уже не от лица Адама позволила себе Катя?! Это же гнусный, подлый, циничный расчет, — разразилась Валюша-бубенчик. — Он ведь боготворил ее!

Алена жестко прервала Валюшин эмоциональный монолог.

— Не будем раскладывать на составные морально-этический облик Кати Воробьевой. Оставим это.

— Да боже мой! Когда перед тобой маячат десятки миллионов долларов! Тут уж не до добродетели… в наше-то время, — глубокомысленно изрек Гладышев и покосился на Машу Кравчук, но та на сей раз великодушно промолчала.

— Ну все, все. Давайте продолжим, — сказала Алена. Она потерла виски и попыталась вернуть своему повествованию временную последовательность. — Миша доставил Катю в поликлинику якобы на контрольный снимок ноги, но она сразу выбежала предупредить, что очередь не менее чем на два часа, и предложила ему съездить пока куда-нибудь. Ей совершенно не нужно было, чтобы он дежурил у входа в поликлинику.

— Не поехал я никуда… У меня тогда руки тряслись полдня. Но от входа я, правда, отъехал — просто чтобы не мешать другим машинам. Да если бы и остался на месте, честно говоря, никакого Адама все равно не заметил бы. Потом — кто знает? Возможно, там и другой выход был…

— Скажи, пожалуйста, Миша, а когда спустя два часа Катя вернулась и села рядом с тобой, ты ничего такого… необычного… в ней не заметил? — спросила Галя Бурьянова и дрожащим голосом добавила: — Ведь у нее уже руки были в крови убитого ею человека.

— Никакой крови там не было, — восприняв образ завлита буквально, возразила Нина Евгеньевна. — По заключению, обнаружены следы на шее — она пыталась задушить Энекен — и сильный удар по затылочной части головы тяжелым предметом.

— Вот тяжелый предмет в ее рюкзачке был — это точно, — возбужденно проговорил Миша. — Подозрительного в ней я ничего не углядел… разве только села она почему-то не рядом со мной, а сзади и рюкзак свой в машине забыла, когда к театру подкатили. Я тогда схватил его, чтобы догнать Катю и отдать, и удивился его весу. Еще подумал: «Кирпичи, что ли, она с собой носит?»

Алена взглянула на часы и продолжила:

— Мы подошли к тому, что, когда убрали Энекен, главную опасность для этих троих людей стала представлять я.

В тот день, когда Ольга Белова принесла такое неоспоримое, внятное, наглядное доказательство тому, что Катя и Адам — это одно и то же лицо, я постаралась сделать так, чтобы никто не увидел этих эскизов. Тогда слишком многое было неясно. Единственный человек, который знал абсолютно все, был Михаил Михайлович Егорычев, и я сразу сообщила ему по телефону и эту новость. Он к тому времени уже вышел на Интерпол, и история княжны Нины Оболенской начинала обретать некоторую ясность. Я не успела ему сказать только одного. Хотела перезвонить дяде Мише позже — и оказалась на неделю вырубленной из жизни. Так вот, не сказала ему, что Ольга Белова показала эскизы Кате и теперь на очереди моя жизнь…

Хотя мне всегда были чужды какие-либо иллюзии, этот раз оказался исключением. Я не могла поверить тому, что Катина рука может подняться на меня. Наверное, наша с ней совместная творческая жизнь, та воистину уникальная связь, которая так нечасто возникает между режиссером и актрисой, может взорваться таким уродством…

Следующий день был для меня настоящим кошмаром. Перед глазами неотступно стояла Энекен — то живая, красивая, наивная мечтательница, то всплывало ее мертвое лицо, которое смерть еще не успела обезобразить. Я понимала, что сообщать об этой трагедии перед спектаклем никак нельзя, надо было держать это в себе. С другой стороны, на протяжении двух часов я видела перед собой на сцене ее убийцу. А Воробьева еще никогда так блестяще не играла свою роль в «Столичной штучке»; я глядела на нее из зала и вспоминала, как мы работали с ней над образом Яны, убивающей своего возлюбленного и его сестру. Я предлагала более мягкий рисунок для образа Катиной героини, даже преувеличенно мягкий, чтобы зрители испытали подлинный шок, узнав, что это милое, женственное создание — хладнокровный, безжалостный убийца… Катя не поддавалась мне до конца и находила в роли кусочки, где все же умудрялась насторожить и дать понять, что не так уж она проста. Но на том спектакле она целиком выполняла мои указания. Убойное обаяние, тихий обволакивающий смех, никаких резких ходов — все в полутонах, в недосказанности, в мягкой грациозной пластике… На предыдущих прогонах после совершенного героиней убийства ее глаза буквально горели торжеством и безумием зла, в этот раз она подняла вверх полные слез глаза и беззвучно, беспомощно что-то шептала неповинующимися, дрожащими губами. Выйдя на поклон, она встретилась со мной взглядом, и ее мокрые глаза благодарно улыбнулись…