Однако же… смог бы он поступиться всем ради Элизы? Смог бы жить, презирая себя и свое дело, ради счастья жены? И была бы она счастлива, если бы жила с презренным торгашом? Алексу казалось, что Элизу, в отличие от ее родителей и сестер, не заботят деньги. Можно было подумать, что ей просто никогда не приходилось о них беспокоиться, но это значило недооценить ее. Она не являлась материалисткой, и если бы поняла, что Алекс отринул все свои принципы, чтобы выкупить ее у семьи как красивую безделушку, то потеряла бы всякое уважение к нему.

Был и другой путь, крайне опасный и ненадежный. Во всем мире, во все времена, всегда – по крайней мере, для мужчин – существовало то, что ценилось дороже денег, и это была слава. Та слава, которую можно получить, лишь проявив доблесть в бою. Там, где бьют копытом кони, сверкают сабли, гремят ружья и пули свистят в воздухе. Рискуя жизнью ради важного дела – а что может быть важнее, чем демократия? – можно было заслужить любовь и уважение соотечественников, попасть в высшие круги общества и получить возможность влиять на политику, экономику и людей. Слава приносила деньги быстрее и надежнее, чем вложения в золотые слитки или барбадосский ром. Но в отличие от других поприщ, на этом можно было заработать и уважение. Такое, которое даже Скайлеры примут во внимание.

И хотя Лоуренс и Лафайет постоянно поддразнивали его за то, что он просиживает войну в штабе, пока другие рискуют жизнью в бою, он уже бывал на полях сражений. Как главный адъютант генерала Вашингтона, он всегда держался в нескольких футах от его ставки. Но современный генерал уже не бросался в любую атаку, как древний король. Он стоял в отдалении, обычно на холме или другой возвышенности, наблюдая за сражением и направляя его ход, а его секретари держались неподалеку. Алекс попадал в бой около полудюжины раз, но во всех случаях, кроме одного, не имел возможности вытащить саблю или достать ружье. Вместо этого он вел записи – приказов генерала Вашингтона, передвижений сил противника и американской армии, просьб о помощи или поставке снаряжения. Военными правилами запрещалось стрелять в офицеров командования (хотя это и не спасало от случайного выстрела пушки «со сбитым прицелом»), и Алекс впервые почувствовал вкус битвы лишь в сражении при Монмуте в 1778 году. Когда показалось, что силы Корнуоллиса вот-вот прорвут линию американских войск, генерал Вашингтон кинулся в битву, и Алекс, отбросив карандаш и бумагу, устремился за ним. Вместе им удалось сплотить американских солдат и спасти ситуацию, и пусть сражение закончилось вничью, такой результат был намного лучше, чем нависавший над ними полный разгром. Мало того, это был первый раз, когда американцы встретились с британцами на равных и устояли, а весть об их храбрости вдохновила другие батальоны по всей линии фронта.

Алекс мало что запомнил о том дне, за исключением того, что стояла невыносимая жара. Позже выяснили, что больше половины полегших на поле битвы в тот день не были ранены – они умерли не от пуль или штыков, а от этой жары. Конь самого генерала Вашингтона, великолепный белый жеребец, подаренный ему губернатором Нью-Джерси, Уильямом Ливингстоном, умер от солнечного удара, и конь Алекса тоже пал прямо под ним, но от пули, которая лишь чудом не попала в него самого. От падения мужчина потерял сознание. Получил серьезные растяжения руки и ноги, хотя каким-то чудом умудрился не сломать ни то, ни другое. Очнувшись, Гамильтон обнаружил, что его вытащили с поля боя. Весь мундир на нем пропитался кровью, но лошадиная она или вражеская, он сказать не мог. С сабли тоже капала кровь, но он не помнил, чтобы сражался с кем-нибудь. Алекс проявил отвагу, это правда, но никто не станет прославлять солдата, которого в бою заменил его конь.

Ему нужно было проявить себя во что бы то ни стало. Ради себя. Ради своей страны.

Но прежде всего, ради Элизы.

Около двух часов пополудни Алекс постучал в дверь дальней гостиной на первом этаже, которую генерал Вашингтон использовал в качестве личного кабинета, и вошел.

– Ваше Превосходительство.

Даже сидя за широким, покрытым бумагами столом, генерал производил внушительное впечатление своей внешностью: военной выправкой, широкими плечами и густыми, сильно напудренными волосами. Он не сразу поднял глаза, продолжая что-то писать еще несколько минут. Алекс терпеливо ждал.

Наконец, главнокомандующий Континентальной армии вернул перо на подставку. После слегка присыпал лежащий перед ним пергаментный лист песком, чтобы убрать излишек чернил, сдул его на пол и сложил бумагу втрое. С наружной стороны он вывел единственную огромную М, а затем посмотрел на Алекса и протянул письмо ему.

– Для миссис Вашингтон, – пояснил генерал.

Но Алекс и сам понял, кому предназначено это письмо. Единственным человеком, которому генерал писал лично, была его жена.

Вашингтон снова посмотрел на стол и уже потянулся за стопкой писем, когда заметил, что Алекс все еще не ушел.

– Да, полковник? Я о чем-то забыл?

– Нет, Ваше Превосходительство, – ответил Алекс. – Я надеялся, что смогу поговорить с вами.

Генерал на минуту замер, задумавшись над просьбой Алекса так серьезно, словно у него попросили взаймы тысячу шиллингов или спросили, казнить или нет вражеского солдата. Наконец он произнес:

– Расскажите-ка, что у вас на уме, полковник.

Алекс бы с удовольствием присел, но генерал Вашингтон не допускал фамильярности ни с кем, кроме своих близких. Ходила шутка – очень личного свойства, – что М, которым он подписывает письма жене, означает не Марта, а миссис, поскольку на людях он называл ее только так. Прежде чем обратиться к генералу, Алекс глубоко вдохнул.

– Я по поводу того вопроса, который мы обсуждали прошлой осенью. Вы тогда сказали напомнить вам о нем весной.

– А, – сказал Вашингтон, отвернувшись к окну. Он посмотрел на укрытые снегом ветви вяза, а затем на яркое пламя в камине позади него, лишь благодаря которому в комнате было теплее, чем снаружи. – По мне, так это не очень похоже на весну.

– Сегодня уже второе марта, Ваше Превосходительство. На Пассейике и Гудзоне ломается лед. Военные действия возобновятся совсем скоро.

– Действительно, – согласился генерал. – Интересно только, почему вы так ждете их возобновления. Большинство людей хотели бы избегать их как можно дольше.

– Я жду начала военных действий, поскольку чем раньше мы начнем сражаться, тем скорее победим и сможем навсегда избавить себя от необходимости вести бои.

– Действительно, – повторил генерал и взглянул на Алекса. – Я полагаю, вы хотите повторить свою просьбу о предоставлении вам дивизии под командование?

– Так и есть, Ваше Превосходительство.

– Вы никогда прежде не командовали дивизией. Почему вы решили, что справитесь с такой ответственностью?

– Поскольку мы – молодая страна, большинство наших военачальников имели небольшой опыт командования или не имели его вовсе. Я учился всему, что знаю о войне, у лучших из них.

Что-то похожее на улыбку промелькнуло на губах генерала Вашингтона.

– Я бы не согласился с вами, но, в таком случае, должен буду признать, что не отношусь к лучшим, а это было бы с моей стороны явным проявлением ложной скромности.

Ходили слухи, что у генерала нет чувства юмора, но это было не совсем так. Зубы его находились в ужасном состоянии, и Вашингтон боялся, что они выпадут, начни он улыбаться слишком широко, не говоря уже о громком смехе. Конечно, никто никогда не видел, как генерал смеется. Однако было похоже, что Алекс только что услышал, как Вашингтон шутит, хоть и непонятно на чей счет, его или собственный.

– Я присутствовал при нескольких самых значительных наших сражениях, – продолжил Гамильтон. – Изучил тактику врага и, простите мою дерзость, вашу тоже, не забыв и про способность вдохновлять солдат своими речами и храбростью.

– Не могу поспорить с первым, – заметил генерал Вашингтон, – поскольку бóльшая часть моих речей была написана вами. Но, должен сказать, есть огромная разница между храбростью и безрассудством. Командующий войсками не может быть абсолютно бесстрашным и ставить под угрозу свою жизнь.

– Вы говорите о Монмуте, Ваше Превосходительство?

– Не я говорю о Монмуте, а другие солдаты и офицеры, которые видели вас на поле. Никто не поставил под сомнение храбрость, но многие усомнились в оправданности вашего рвения.

Алекс собрался было сказать слово в свою защиту, но генерал его опередил.

– Многие, но не я. Монмут был настоящей мясорубкой, и в конце дня единственным, что спасло нас от поражения, был боевой дух наших солдат. Я очень гордился вами в тот день.

– Спасибо, сэр, – скромно произнес Алекс.

– Но мне трудно представить, что буду делать я – да и весь штаб, – когда вас не будет рядом. Сказать проще, вы слишком хороши в своей работе. Вы помогаете мне стать лучше, и это хорошо как для нашей армии, так и для всей страны в целом.

– Вы мне льстите, Ваше Превосходительство.

– Думаю, вы помните, я в жизни своей никогда никому не льстил и, как уже говорил, не одобряю ложную скромность.

– Тогда позвольте мне быть нескромным, Ваше Превосходительство. Ведь насколько бы ценными ни были для вас мои услуги в качестве секретаря, они будут в сотни раз ценнее на поле боя, где я смогу разить не словами, но пулями, и уничтожать наших врагов единственным способом, который избавит от них нашу землю. Чернила тут не помогут – только кровь. Есть много людей, способных красиво говорить и убеждать других пожертвовать своими деньгами, но не столь уж многие могут убедить других пожертвовать своими жизнями. Я верю, что отношусь ко вторым, и, во имя своей страны, хочу иметь возможность доказать это.

– Ваше красноречие на самом деле убедительно, полковник Гамильтон, но оно работает и против вас, ведь настоящее красноречие встречается намного реже, чем настоящая храбрость. Я не уверен, что смогу заменить вас, и, самое важное, не хочу этого.