— Жаль, — сказала она на прощание, — что мы можем видеться, только когда старшие этого захотят. Но давайте договоримся: мы будем писать друг другу.

— Конечно, Мэри!

Тетушка вовсе не была близкой подругой княгини и являться к ним в дом часто не представлялось уместным. К счастью, недавно завелась в Петербурге городская почта и работала изрядно: отправленное утром письмо ввечеру непременно будет у адресата.


Из письма Мэри к Алине: «Итак, моя дорогая, вчера у Всеволожских случился бал. Я нарочно пишу «случился», потому что в их доме случайно все, от мебели до хозяев. Кажется, в комнаты ворвался вихрь и замер там навсегда, — до того там все безвкусно, нелепо и странно. Все блестит золотом, так что начинаешь всерьез опасаться: вдруг и к ужину золото подадут?

Ну, да Бог с этими Всеволожскими! Помнишь ли ты мое признанье, что было позавчера? Увы, я люблю барона, и это дает мне почти сладостное право ревновать его. Пусть глупцам кажется это смешным, но я ревную его ужасно!

Ты была права, моя дорогая: он слишком — ах, слишком! — в моде. Он танцевал с Козицкой, с Лопухиной и с этой Фифи Толстой. Правда, со мною он танцевал самое главное — мазурку, и мы очень мило болтали. Мило! Но так же мило он болтал, вальсируя, с этой несносной Фифи. Я знаю, у нее красивые ножки. Но где же, мой свет, у ней голова?!

Во время мазурки я, между прочим, сказала, что все мужчины вульгарны: они презирают женщин, любя в них лишь внешнюю красоту. Он возразил, заметив то же о женщинах.

— Но вот вам пример, он рядом, — заметила я. — Угадайте, о ком я. Муж — жуткий урод и немолод, жена молода, красива, хоть и глупа. И любит его, верна ему! Даже странно…

Барон рассмеялся:

— Я знаю, о ком вы говорите, княжна. Но кто вам сказал, что жена верна?

— В этом нет никаких сомнений, — если вы угадали, конечно…

Тут мазурка кончилась. Барон подвел меня к маман. Странно, почему он мне не ответил?.. А впрочем, у страха глаза велики: он знает толк в жизни, но он человек здравого смысла. Влюбиться в женщину там, где нет никакой надежды, кроме, быть может, минутной связи, и существует прямая опасность, — зачем? Неужели он просто тщеславен?»

Прочтя это, Алина задумалась. Барон тщеславен? К чему? Он ведь и так красив, мил, всегда, кажется, весел. Человек, мало заметный в обществе, нередко жаждет признанья. Но зачем стремиться к тому, что уже имеешь?..


С этих пор характер д’Антеса занял мысли Алины больше даже, чем его судьба и внешность. Впрочем, и внешность барона смущала ее. Смущала — не восхищала. Алина и представить себе боялась, что способна пробудить чувство столь блестящего молодого человека.

Она стала лукавить с собой. Алина твердила, что д’Антес — повеса, а он вел себя осмотрительно и прилично. Она замечала другим, что д’Антес неумен, — а он блистал метким своим остроумием. Она находила его недобрым, — а он шутил добродушно, хоть свысока. Он был свободен, естествен, прост, — он не хотел, не умел притворяться! Он… Коротко сказать, Алина страдала.

Она осторожно расспрашивала Мэри о тайном своем тиране. Ах, та вполне доверилась ей, — и это тоже глубоко задевало Алину. Итак, в ней даже не помышляли соперницу! Иногда в глазах Алины стала мелькать колкая, раздражительная ирония. Мэри удивлялась, настораживалась с минуту. Но так увлечена была своим чувством, что доверилась Алине вполне.


Из письма Мэри к Алине: «…И вот теперь решено: посол де Геккерн подаст прошение своему королю об усыновлении барона д’Антеса! В этом скрыт, конечно, курьез: родной папенька Жоржа жив и здоров. Однако Жорж уверен, что старики сговорятся. И тогда мало кому известный провинциальный дворянчик д’Антес станет членом одной из самых блестящих фамилий Нидерландского королевства. Воистину, достойное Жоржа имя!

Правда, я виду не показала, что рада, и весь вечер смеялась над несчастным, у которого два отца.

— Один меня лишь родил, другой — сделает человеком! — возразил Жорж не без пафоса.

Эти французы бывают уморительно красноречивы, ты не находишь?..

Впрочем, разве д’Антес не прав? Господин посол и впрямь делает для него слишком много! Это и умилительно. Барон де Геккерн сказал мне как-то, что прожил жизнь лишь затем, чтобы встретить Жоржа. Ах, как сияют его глаза, когда он смотрит на своего — без пяти минут — сына!..

Право, трогает это.

А кстати, ты знаешь, д’Антес угадал, о ком говорила я на бале у Всеволожских. Вчера, на рауте у Воронцовых-Дашковых (молодая графиня мила, но как-то порывиста слишком), — так вот, Жорж указал мне глазами на ту пару. У него было при этом такое нежное, такое счастливое, такое милое лицо! Неужели он так радовался, что проник в мои мысли?

Ну а ты, — ты сама догадалась, на кого указал мне Жорж?

Да, и чтобы не забыть самое главное: боа, кажется, выходят из моды, а зимой они будут просто смешны. Ты все бьешься над своим бальным платьем, — так помни же это!

Целую, Мэри».


Алина не могла оставаться в комнате. В темноте, натыкаясь на предметы, стала она спускаться в нижние комнаты. Там, в парадных покоях, было просторней, дышалось легче, и ей казалось, что одиночество не будет давить ее.

Дом спал. Вот она оказалась в зале. Узкие щели света от уличных фонарей, сжатые шторами, лежали на бледном паркете. Пылинки кружились в них. Снег падал за окнами слепою белою пеленой.

Алина не задержалась и здесь, прошла еще две гостиные, и вдруг услыхала она странный, хлопнувший звук… И еще… И снова… И опять…

Алина замерла и минуту стояла недвижно. Кто-то аплодировал среди ночи, — нервно, прерывисто, реденькими хлопками.

Она пошла на звук, пересекла прихожую и большую, пустынную приемную. Узкая полоса света перерезала Алине дорогу: дверь в кабинет была приоткрыта.

Алина подкралась и притаилась на самом пороге, скрытая толстой портьерой.

Кабинет освещен был настольною лампой, разметавшей свет по потолку и по столу, белому от бумаг. Пламя в камине трещало, — тени по комнате прыгали от живого огня; корешки книг точно искрились; картины мерцали лаком холстов, тяжким золотом рам; бюсты на шкапах, казалось, гримасничали, смеялись.

Человек в тяжелом халате кружил по ковру, подбегал то и дело к столу, наклонялся над ним близоруко и тотчас почти отскакивал, — и снова кружил, все кружил по ковру, похлопывая в ладоши на поворотах.

Лицо человека было бело, волоса разметались, глаза исступленно горели.

Алина не верила глазам своим: дядюшка Сергий Семенович бегал по кабинету, как сумасшедший!

Наконец дядюшка устал от стремительных своих эволюций, упал на диван и замер на нем в косой, неудобной позе, сжавши тонкой рукой подлокотник.

Алина постояла еще с минуту, потом бесшумно вернулась к себе и забылась тотчас тяжелым, без сновидений, сном.

Глава третья

Утром дядюшка рано уехал. Тетушка всегда вставала за полдень, и Алина пила свой шоколад в столовой одна, в десять часов. Странно ей было: вчера она видела совсем незнакомого человека, — лицо злобной, раздавленной фурии, — лицо, которого Алина и представить себе не могла.

Что же случилось?

Невольно она отвлеклась от своих печалей. В самом деле, дядюшке с тетушкой она обязана всем.

Дядюшка всегда очень прям, очень вежлив; движенья его как бы змеятся; дядюшка очень умен, по слухам. Иногда бывает он суетлив, но это редко и как-то всегда внезапно. Обычно дядюшка важен и перед тем, как выйти к гостям, выпрямляет свой стан немножечко театрально. К нему приезжают чиновники, нередко совсем молодые. В эти часы двери приемной и кабинета затворяются плотно, и все слуги ходят на цыпочках, так что даже дворник, наверное, догадывается, что сейчас вершатся судьбы отечественного просвещения и науки.

Но, Боже мой, какая, должно быть, там скука царит!..

Тетушка смугла, полна; большая болтушка и вряд ли, конечно, умна. Любят ли они друг друга? Часто утром тетушка бывает не в духе, — бранит прислугу, Алину, весь свет. Но стоит заехать какой-нибудь знакомой даме — и дурного настроения как не бывало!

Счастливый характер!

Все виденное ночью так раззадорило Алину, что сразу после завтрака она, пользуясь полной пока свободой, пошла на место происшествия.

В комнатах подметали, проветривали. В кабинете форточка также была открыта. При утреннем сером свете кабинет выглядел будничным, скучным. Бумаг на столе не было.

Алина еще раз осмотрела комнату, что казалась ей этой ночью такой зловещей. Бледно-зеленые стены, темно-зеленый ковер и портьеры, мебель золотистой карельской березы; камин, полный серой золы. Над диваном — большой портрет, который казался то таинственным, то смешным. На нем изображен был молодой красивый хохол в живописной своей одежде, с большой бандурою на коленях. Хохол сидел подбоченившись, лихо, — но черты лица его были мелки, хотя миловидны, а фигура казалась слишком хрупкой для простого мужлана.

Это был портрет Семена Уварова, отца дядюшки. При дворе Екатерины слыл он чем-то в роде шута, и звали его и ласково и насмешливо «Семушкой-бандуристом». Отчего дядюшка, человек щепетильно-гордый, держал портрет у себя в кабинете?


Когда они свиделись с Мэри, Алина все рассказала ей.

— Мне это ясно как день! — объявила Мэри. — Твой дядя самолюбив ужасно. Ему приятно бесперечь напоминать себе и другим, что вот он, сын безродного шута, теперь министр и вельможа. Как сладостно любоваться ему на портрет в часы своих успехов! Романтическая душа у твоего дядюшки, свет мой Алина! Впрочем…

Алина видела, как оживилась Мэри.

Итак, жизнь ее благодетеля представилась Алине довольно ясно. Сын лейб-гренадерского офицера (что не мешало тому быть по призванию бандуристом), Сергий Семенович оказался крестником самой Екатерины Великой! Злые языки приписывали дядюшке другого отца — одного из вельмож Екатеринина века. В самом деле, с какой бы стати крестила царица отпрыска безродного офицера? Впрочем, кто знает истину в этом свете?