В тот день, это было на аэродроме в Менонге, на юге страны, взяв у штурмана две бутылки «Джеймисона» и приплюсовав к ним свою и Петровича, Олег, к которому до этого подошел фапловец с просьбой продать ему виски, отправился с ним за стоящий чуть поодаль ангар. Когда Олег доставал бутылки из сумки, сзади его неожиданно схватили за руки два крепких ангольца и мгновенно запихнули в стоявшую тут же машину. Уже в машине один из них сомкнул ему сзади на запястьях наручники. Все произошло за считаные секунды, и единственное, что было ясно сразу – он в плену у унитовцев.

– Э…ээ, какого хрена! – вырвалось из него глубокое русское непонимание, на которое уже накинули грязный рваный мешок. Вдруг свет закончился. Наступила темнота. С мешком на голове он дернулся еще несколько раз в железных тисках сильных рук, тут же получив предупредительный удар в живот. За болью и негодованием пришел страх, будто он был одним из участников захвата. Охватившая его паника заставляла дышать глубже. Холодный пот покрыл лицо.

– Кто вы? Куда вы меня везете? Куда? – кричал он, не столько пытаясь получить ответ, сколько отпугнуть свой первобытный страх. Сердце колотилось как бешеное, будто пыталось обогнать машину, которая мчалась неизвестно куда на огромной скорости.

Дорога эта показалась Олегу вечностью, вечность успокаивала, она петляла, то резко тормозила, то давила на газ, то недовольно фыркала.

Часа три на огромной скорости его везли по пыльной, петляющей дороге. Выглядывая как мог через небольшое отверстие в мешковине, Олег понимал, что они отдаляются от города и едут в сторону гор и густого леса, маячившего на горизонте. Уже в лесу, оставив водителя и машину, они почти так же долго шли, время от времени прячась под деревьями, когда сверху был слышен шум пролетавшего вертолета. К вечеру они вышли к какой-то деревне, перестроенной под военный лагерь, по периметру охранявшийся военными с автоматами. С оружием не расставались и другие обитатели поселения, посреди которого на небольшом каменном здании красовался унитовский флаг с черным петухом на фоне заходящего солнца. Рядом со зданием, в кузове джипа сидели двое европейцев, гражданских, которых охраняли вооруженные ангольцы в защитного цвета форме.

Некоторое время спустя Олега и тех двоих отвели в небольшой сарай, на полу которого было навалено сено, и закрыли входную дверь на ключ. Через час, когда задержанные успели познакомиться и кратко рассказать каждый о себе, принесли какую-то кашу, по куску хлеба и полуторалитровую бутылку теплой воды.

Тогда и потом кормили довольно скудно. За трое суток ничегонеделанья Олег и его товарищи по несчастью, Христо и Янек, болгарин и поляк, работавшие неподалеку от Менонге в интернациональной бригаде геодезистов, чтобы хоть как-то развеять тоску и скрасить чувство безысходности, рассказали друг другу про себя все, что могли. Хотя биографии их мало чем различались, разве только тем, что Олег отучился в инязе, а болгарин и поляк, лет за семь до него, каждый в своем геологоразведочном. В остальном же «братушки», как, например, болгары и советские иногда называли себя в знак вековой нерушимой дружбы, проходили через одни и те же этапы становления личности строителя коммунизма: детский сад, школа, пионерия, комсомол, «профсоюзы – школа коммунизма», «партия – наш рулевой» и прочие, неотделимые от повседневной жизни молодого человека из семидесятых. Олег выяснил даже, что болгары и поляки, как, впрочем, румыны, ГДР-овцы, те же кубинцы и, конечно, наши родные «совграждане», за границей, где им была запрещена партийная и всякая прочая идеологическая деятельность, тем не менее не переставали быть действующими членами компартии или Союза коммунистической молодежи. Они так же продолжали сдавать членские взносы и участвовать в нудных собраниях, коллективно изучать материалы своих партийных съездов и речи их похожих один на другого престарелых лидеров, брать на себя повышенные производственные обязательства и так далее. Только партийная ячейка, для отвода любопытных и слишком навязчивых вражеских глаз, у них здесь именовалась «профсоюзной», ну а комсомольская – организацией «физкультурников»…

В одну из ночей охранники привели в их барак португальца, на вид лет тридцати пяти-сорока, в фапловской униформе цвета хаки и высоких, видавших виды португальских армейских ботинках. Когда солдаты заводили его в их приспособленный под тюремную камеру сарай, он громко возмущался и обещал посадить своих пленителей в карцер, а потом повесить на дереве вниз головой, кричал, что, в отличие от них, молокососов, он воюет с МПЛА уже больше десяти лет. Охранники, кое-как освободившись от скандального европейца и от собственных попыток его успокоить, на удивление, вели себя с пленником довольно предупредительно, пообещав, что утром появится начальство, и все выяснится.

– Matumbos, foda-se![24] – Португалец наградил унитовцев очередным, явно не первым и далеко не последним нелестным определением, достал из кармана пачку «Português Suave», чиркнул спичкой и глубоко затянулся ароматным дымом, тут же заполнившим унылое и затхлое окружающее пространство. Легким кивком головы он поприветствовал внимательно глядевшие на него из темноты барака три пары встревоженных глаз и присел на свободную копну соломы рядом с Олегом:

– Педру Инáсиу де Фигейреду, наемник и убийца. «Солдат удачи», если вам так угодно.

– Олег Хайдаров, – решил он воздержаться от непривычного отчества, – переводчик экипажа АН-12 советской гражданской авиакомпании «Аэрофлот», – чуть дрогнув голосом, представился в ответ Олег, назвав заодно и имена внезапно примолкших Христо и Янека.

Взгляд у наемника был ровный и спокойный, словно застывший. Перекидывая из одного угла рта в другой зубочистку, с которой потом почти не расставался, он по очереди прицеливался глазами в собеседников, разглядывая каждую мелочь. В данную секунду он просверлил своими темными, как бездна, зрачками Олега, что заставило того отвести взгляд:

– Советский?! – не обратив особого внимания на геодезистов, искренне удивился португалец, задумчиво погладив темные густые усы. – Вы, пожалуй, первый «комми» зарубежного разлива, которого я вижу, и один из немногих радетелей за счастье всего прогрессивного человечества, кого мне не хотелось бы тут же придушить. – Наемник ехидно засмеялся и тут же зашелся в кашле заядлого курильщика. – Простите, никак не могу бросить: дыхалка ни к черту! – Он откашлялся, не переставая при этом внимательно смотреть в глаза собеседнику: – Я в молодости хорошо знал одного русского. Эмигранта. Как он говорил, «из бывших». – «Солдат удачи», наконец, успокоился и вытер увлажнившиеся от сильного кашля глаза носовым платком. – Вот скажите мне. Вы ведь еще совсем молодой человек: неужели и в этом возрасте вы уже хотите все отобрать и поделить? Общая еда, посуда, коровы, лошади, женщины, дети? Так ведь у вас задумано?.. А что тогда любовь, тоже общая? Или вы за свальный грех, за групповой секс? О, дружище, в таком случае, я с вами! Бегу, «задрав штаны», как писал какой-то ваш революционный поэт. Тогда запишите меня в коммунисты, и поскорее! – Педру снова рассмеялся, однако его издевательский юмор, как ни странно, чуть успокоил Олега:

– А вы начали служить еще во время колониальной войны? – все еще превозмогая некоторую скованность, поинтересовался Олег.

– Я – военнослужащий португальской колониальной армии с шестьдесят девятого года, причем доброволец. Не то, что большинство моих сверстников, бежавших в Испанию, во Францию, а кто, как это делали ваши сознательные собратья коммунисты, – в какую-нибудь Румынию, а оттуда к вам, в вашу Страну Советов.

– Я знаю двух португальских коммунистов, сестру и брата – во всяком случае, они так себя называют, – Олег попытался увести разговор в сторону более конструктивного диалога, – подпольщиков, бежавших от преследований сначала в Испанию, а потом – как раз в Румынию и оттуда уже в Москву. Они до сих пор работают радиодикторами на нашем Иновещании. Очень приятные люди, скажу я вам. А бежали они, будучи уже достаточно взрослыми, не от призыва на войну, конечно, а от тюрьмы. Но как, ведь они же не террористы! Зачем вам, вашему правительству, надо было запрещать компартию?

– Олег, вы, я уверен, в детстве любили книги о приключениях, про ковбоев и индейцев. Поэтому наверняка помните эту крылатую фразу: «Хороший индеец – мертвый индеец». В моем случае она верна на сто процентов, но только применимо к коммунистам: поверьте, ну не может это племя жить без того, чтобы не угнетать и довольно часто уничтожать себе подобных. Заметьте: не внешних врагов, не пришельцев, а именно соплеменников!

– И много португальские коммунисты уничтожили себе подобных или, тем более, представителей вашего до сих пор ровно так же процветающего дворянского сословия? – Олег почувствовал, как в нем просыпается полемический задор. Даже глухой бы его сейчас услышал. – Прежде чем вы, начиная с прихода к власти военных, позагоняли их в тюрьмы и лишили права участия в политической деятельности?

– Да, Олег, в двадцать шестом году в Португалии была запрещена коммунистическая партия и всякая близкая к ней идеология. И, если бы мы не сделали этого тогда, поверьте, через очень короткое время, какой-то десяток лет, у нас бы наступил ваш кровавый тридцать седьмой! Вы, кстати, никогда не анализировали, насколько параллельными оказываются исторические пути большинства стран, взять хотя бы Европу? Фашизм или авторитаризм, как хотите: Италия – двадцать третий, Португалия – двадцать шестой, Германия – тридцать третий. И это не говоря о вашей стране, где авторитарный режим стал формироваться фактически с конца двадцатых, а окончательно укрепился в те же тридцатые, с массовыми арестами и казнями несогласных…

– Все это сильно преувеличено: в СССР арестовывали и казнили только врагов партии и социализма!

– Только ли?! – Педру вновь перешел на ернический тон. – Тогда почему же ваш Хрущев затеял развенчание культа личности Сталина, и для чего в его докладе говорилось, что только в руководстве вашей правящей партии в те годы было уничтожено до семидесяти процентов человек? Ведь это все открытые данные, которые были доступны и у нас, на Западе?