Кроме постоянной боевой угрозы со стороны УНИТА, в Ондживе существовала реальная опасность подхватить малярию, которой болели обычно один за другим, как только кто-нибудь подхватывал эту неприятную гадость: вещь излечимая, но при случающихся рецидивах она может посадить печень и другие жизненно важные органы. Небезопасной была и местная фауна, реки, где крокодил однажды утянул зазевавшегося рыбака-ангольца, а стая пираний за считанные секунды выела своими острыми как бритва зубами морду коровы, которая неосмотрительно зашла попить воды. При этом природа вокруг была просто ошеломительной. Олег поражался красоте африканских ландшафтов и бурной растительности налитых влагой лесов. Время от времени, обычно ночью, какая-нибудь группа унитовцев обрабатывала поселок и его окрестности из миномета. В большей степени это делалось для острастки, чтобы помнили, кто здесь истинный хозяин. Тем не менее, на случай таких обстрелов перед каждым домом, включая хибары местных жителей за пределами городка, вырывались окопы, в которые прятались сразу же, как слышался хлопок, возвещавший о начале обстрела.


По закону подлости обстрелы случались, когда население поселка – советские специалисты и фапловцы – устраивали себе банный день, либо оживленно, с комментариями смотрели в открытом импровизированном кинотеатре фильм.

Баню, построенную здесь рукастыми и смекалистыми специалистами еще прежних «призывов», всячески оберегали, если нужно было, ремонтировали. Топили примерно раз в десять дней. Вместо березовых использовали эвкалиптовые веники, которые давали удивительный аромат. Сначала мылись те немногочисленные женщины, которым удалось прибыть сюда из Союза к несказанной радости своих одичавших мужей, а потом мужчины. Жены специалистов и советников, кстати, вели себя не менее достойно, чем их мужья, и стойко переносили все неудобства бытовых условий, максимально, насколько это было возможно, приближая их к привычным, домашним. Никаких жалоб, а женские капризы были здесь явлением неведомым и забытым, как говорится, до лучших времен. После баньки мужчины любили попить пальмовый сок – «малаву», местный слабоалкогольный напиток, который добивался из ствола дерева тем же способом, что и березовый. Он казался легким, безобидным, но после нескольких стаканов ударял по голове так, что человек нередко отключался. Не исключено, что это действовал не столько алкоголь, сколько слабый наркотик, содержащийся в стволе или коре пальмы.


По прибытии, с оказией – приехавшим в Ондживу офицером, поэтому довольно быстро, дня через три – Олег получил письмо от жены, которая сообщила, что все у нее хорошо, все по плану.

Здравствуй, мой любимый муж.

У меня все хорошо. Сейчас яркое солнце, знаю, как оно тебя уже достало. Меня – еще нет. За окном старый дуб, его ветви, как дороги для белок. И они, глупенькие, думают, что сами выбирают дорогу, не зная, что дуб рос сто лет, отращивая свои ветви, расправляя их, чтобы потом указать ими белке путь… А я в своем колесе.

Я тут нашла вечернюю подработку по английским переводам. Рутину всякую перевожу, но для начала пойдет. Отработала первые три дня. Потом три дня выходных. Удобный график. Ты знаешь, это весьма странно работать с оглядкой – а тебя рядом нет. Я как будто вошла в спокойную гавань ожидания тебя и в ней нашла покой. Теперь нахожу его в себе, но пока это пугает. Моя-то жизнь вулкан. Была. С тобой. Просто я сейчас в ужасе от покоя. Смотрю в глаза твои на фотографиях. Разглядываю. В них грусть, это как же нужно все видеть и чувствовать? Даже тревога. Наверное, ты беспокоишься за меня. Не стоит. Так и хочется сказать: расслабься. С тобой рядом человек, в котором счастье. Мы все время были слишком близко – слепые, и только на расстоянии происходит озарение. Ты же единственный мужчина, мне больше нравится, когда я пишу мальчик, у которого Ее тайная жизнь и Ее отчаянье, есть ключ к тайнику Ее сердца, недоступному никому. А сам знаешь, войдя в тайник, где много всего, ты не выбросил этот ключ… а то есть идешь по наитию. Ты спрашивал, как у нас с мамой? Мужчина чувствует первым, но узнает обо всем последним. Тут и происходит самое удивительное…

А ведь не хотела тебя беспокоить, но слишком много накопилось непонимания, я про маму. Когда я вижу твоих, мы с ней говорим на разных языках, не говоря уже о делах. Нет, конечно, мы не ругаемся, но я чувствую, как старею от компромиссов, искусственно улыбаться все труднее, все труднее называть ее мамой и выращивать это в себе. Отец твой все больше молчит, будто ни о чем не догадывается, понятно, что он на стороне мамы.

Знал бы ты, какие истерики во мне бушуют. Бытовые. Я пока еще держусь, но чувствую, что рано или поздно придется – сорвусь. Вот, не хотела расстраивать, а расстроила.

Извини.

Люблю тебя. И не забывай: я всегда рядом.

Твоя Лиза.

В отличие от писем Лизы, родительские, полученные с той же пачкой корреспонденции, были довольно ровные и положительные: что все у них хорошо, что Лиза заезжает в гости, они замечательно ладят. Писала матушка, своим скошенным влево, неизвестно у кого под-смотренным почерком. Почерк этот Олег еще в школе научился лихо подделывать, помечая уверенной взрослой подписью якобы проверенный и одобренный ею дневник. Дело дошло до того, что вскоре он оказывал такую же дружескую помощь своим не слишком успешным в учебе товарищам.

Из отца лишней эмоции и тем более письменного слова было не выдавить. Хотя писал он очень красиво, почти каллиграфически, несмотря на свои всего лишь четыре класса начальной школы, которую пришлось бросить из-за войны и необходимости зарабатывать на жизнь. В 14 лет он уже стоял за токарным станком, а в 15 ему однажды довелось «подкормить», как он выражался, отца привезенной из деревни мукой, разведенной в теплой воде. Тот служил в ополчении под Москвой, где они рыли окопы, а казармы их оказались в паре километров от дома. Увидев родителя в потрепанной солдатской шинели и в тряпичных обмотках вместо сапог, родной сын его поначалу не узнал: дед, с которым сам Олег никогда не виделся, почему-то выглядел непривычно толстым и неповоротливым, как нынешний космонавт. «Ничего себе они там на фронте жируют!», – поделился отец со своим старшим братом. На что тот резко и раздраженно процедил сквозь зубы: «Заткнись, дура! Это он опух! От голода».

В письмах Олег отвечал всем довольно сдержанно, стараясь не комментировать личную жизнь. Как и его родители, он прекрасно знал о прозрачности почты, знал, что письма читают не только близкие, но и другие люди, которые следуют инструкциям и живут приказами. Послания на родину были наполнены рассказами о погоде, о местном укладе жизни и обязательно венчались позитивной концовкой, типа:

Лиза, Дорогая, не жди милости от природы и от людей. Будь добра, улыбайся. Ибо улыбка твоя – это и есть лето!

Очередным пришедшим из Анголы письмом была открытка ко дню рождения:

Привет, моя хорошая! Ну вот и настал этот день! Поздравляю тебя С Днем Рождения!! Даже не знаю, что тебе пожелать в этот день, я у тебя уже есть. Знаю только точно, что ты очень хороший Человек, самый лучший для меня… Женственности в тебе с избытком. Я пожелаю тебе… мужества (мужественности). Немного… чтоб стойко переносить все тяготы и лишения, которые выпадают осадками в твоей душе. Самое кошмарное из которых – мое отсутствие. Я знаю. Говорят, что стоящим людям Господь дает большие испытаний, страданий и сил, чтобы они стали еще прекраснее.

Будь такой же красивой и обаятельной, как всегда; жизнерадостной, веселой и озорной; не болей депрессиями и другими болезнями! Желаю тебе спать по ночам сладко и просыпаться с улыбкой на губах в моих объятиях.

Целую! Обнимаю! Твой ангольский муж Олег.

Письма из дома до военной миссии шли от недели до двух, а до бригады, конечно, гораздо дольше – бывало, что и до месяца. Если только им не «давал пинка» в Луанде, куда они первоначально прибывали, какой-нибудь приезжавший в Ондживу командировочный. Они отправлялись не на конкретный адрес в Союзе, а на закодированный почтовый ящик. Письма из Анголы, Эфиопии и других горячих точек, где были наши военные советники, прибывали в так называемую «Десятку» и оттуда, уже из Москвы, они переправлялись к адресатам. Легко можно было предположить, что таким образом письма люстрировались, проверялись на благонадежность и охрану гостайны цензором-особистом. Как несколько позже Олег узнал от кубинцев, они и вовсе отправляют и получают письма, даже не запечатывая, зная, что их содержание все равно просматривается. Олег как-то, шутки ради, положил в конверт внешпосылторговский рубль – «чек» из тех, что отоваривали в «Березке». И хоть купить на него там было нечего, до адресата то письмо так и не дошло.

* * *

Из жизни в бригаде среди множества прочих Олегу запомнился один смешной, но чуть не ставший трагедией эпизод – как, впрочем, многое в ангольской жизни.

Однажды поздним вечером несколько советских спецов, включая и его, переводчика, задумали набрать ананасов, которые росли в изобилии на одной из местных фазенд, километрах в трех от их поселка. Тогда Олег, полагавший, как и многие его сверстники с детства, что ананасы растут на пальмах, впервые увидел, что это не так: растение представляет собой куст со смотрящими в стороны заостренными листьями, такими же, как на самой головке плода, но значительно больших размеров. И вот внутри этой «розочки» из твердых острых листьев на высокой ножке растет сам плод. Набрав половину кузова ананасов и заполнив ими в несколько рядов пол ГАЗ-66, они уселись вокруг на скамейки и отправились в обратный путь.

Проезжая один из попавших на пути КПП, сидевший за рулем завхоз Андрей, видя, как фапловец-часовой жестом показал ему остановиться, наверное, на секунду забыв, что он в воюющей стране, а не в Союзе, решил проехать не останавливаясь. Может быть, он решил, что достаточным пропуском для часового было то, что за рулем белый, скорее всего, советский. Так зачем останавливаться? Начнет еще расспрашивать, откуда, мол, ананасы, ну и всякое прочее. Короче, не царское это дело. Часовой же, то ли от долгого и нудного стояния на посту, то ли оскорбившись на такое невнимание к его персоне, снял с плеча автомат, незаменимый во всем мире Калашников, да и пальнул очередью вдогонку по машине, попав прямо в кузов. Компания тут же бросилась на пол, все зарылись лицами в эти самые злополучные ананасы. Две пули продырявили брезентовую обшивку кузова, одна расплющилась о его металлический каркас, но, слава богу, никто не пострадал. Потом на ананасы Олег, а вместе с ним и все, кто был тогда в машине, еще долго смотрели без всякого энтузиазма.