– Очень, – отвечала она.

Я действительно не испытывал ничего вкуснее, чем Оливия, распробовал я ее внеземной вкус несколько позже. Может быть, именно с того момента и вернулась чувствительность к моим пальцам.

Позже Оливия рассказала мне о матери, которая не работала и занималась домом, хотя дом – это громко сказано, скорее, хибара, где не получившая из-за войны никакого образования женщина пыталась создать уют. Сколько ее помнила Оливия, она все время ждала отца, который добывал алмазы в шахтах, в компании «Диаманг». «Ты мой самый лучший алмаз» – любил приговаривать отец, сажая Оливию на колени и запевая какую-нибудь душевную песню. Видела она его редко, так как он приезжал в деревню только по выходным и по праздникам. Иногда он устраивал праздник всему поселку, если его бригада находила крупный алмаз, но потом такие праздники случались все реже, как и счастья в его глазах с каждым годом становилось все меньше. Рабы не могут быть счастливы. По сути своей родители ее были рабы, Оливия – нет, слишком ровной была спина, слишком уверенной походка. Я все время носил ее голос в своей голове, он успокаивал меня словно море. Он всегда находился где-то рядом.

Сколько я ни расспрашивал местных, история Оливии напоминала мне истории легенд и мифов, которые уходили далеко в прошлое. Она была похожа на ту самую масличную ветвь, со времен Великого потопа принесенную голубкой отчаявшемуся Ною. Я ныл, я действительно ныл, не от боли, от досады, что руки мои меня не слушаются.

Я конечно рассказал ей о мифах Древней Греции, сказание о ценнейшем подарке, который преподнесла людям богиня Афина, – оливе, выросшей из скалы. Подарке, который оказался даже важнее воды…

– Нет, вода важнее. Раненые всегда просят воды, – возразила она.

– Это те, что тебя не знают, а те, что знают, зовут Оливию, а потом уже воду.

В доказательство мне пришлось рассказать библейскую историю о том, что оливковую ветвь принес на ковчег Ноя голубь, что возвестило о завершении потопа и о возможности вернуться на сушу. Оливия застенчиво улыбалась моим незатейливым комплиментам. Видно было, что ей приятно, а я в этот момент чувствовал себя добрым самаритянином, ласкающим ее самолюбие. Всех женщин объединяет одно – время от времени они испытывают жажду из-за недостатка теплых слов. Хотя в госпитале Оливию все любили. Здесь в белых стенах красного крестового похода у нее была своя сестринская миссия. Подарить душевную любовь тем, кого жизнь разлюбила.


Олег быстро шел на поправку, во многом благодаря помощи заботливой медсестры. Теперь он уже мог самостоятельно ходить на терапевтические процедуры, а белые стены, которые преследовали его теперь повсюду, больше не раздражали. Но с течением времени, с каждым приходом Оливии Олег к удивлению стал ощущать, как сквозь черную крону все сильнее пробивается свет. Белокурое солнечное лицо его жены Лизы.

Доктор, только что встретив его в коридоре, передал Олегу письмо из Союза. И какое!

Он направился к своей палате, на ходу отрывая сбоку тонкую линию конверта, чтобы достать оттуда послание. Через секунду оно оказалось в его руках. Понюхал бумагу. Прочесть решил уже в палате, чтобы никто не мешал. То, о чем писала Лиза, будто бы спонтанно переложив свои рваные мысли на бумагу, нисколько его не удивляло: он привык к тому, что когда Лиза потеряна и не знает, как себя выразить, мысли и слова льются из нее нескончаемым потоком, при полном отсутствии логики:

… Вот, ты просишь о себе написать, а вроде, ты и знаешь обо мне все. Люблю романтику, но в то же время комфорт, чистоту, красоту и уют. Люблю бросать одежду, где попало, люблю все разбросать и навести атомную войну на кухне, когда готовлю. Люблю пить вино, пока делаю ужин, а сидеть за ужином с вином не люблю. Здорово, когда приходишь домой, а тебе радуются, что бы ни было. И так же здорово встречать любимых и дорогих людей. Ненавижу спорить и оправдываться. Не люблю чужих детей. В лучшем случае могу быть к ним равнодушной и не могу найти с ними контакта. В детстве мама заменяла мне весь мир, и без нее мне ничего не хотелось. Очень мечтала всегда о полной семье, о сильном мужчине, отце. Обожаю разговоры по душам, когда оба на одной волне. Секс нравится только, когда безумно влюблена, без этого чувства не испытываю влечения вообще. Очень хочу обратно в семью!!!! Сильно-сильно!!! У Маши режутся первые зубки.


После стука дверь отворилась. Это была Оливия.

– Письмо от жены?

– Почему от жены?

– Глаза грустные.

– Да, пишет, что у дочери первый зуб скоро появится.

– Зачем же тогда грустить? Поздравляю, – улыбнулась Оливия так, будто новорожденный ребенок и все первые радости, связанные с его взрослением, для нее вполне обыденное явление. Или лишняя ответственность и даже обуза в эти нелегкие для страны времена?

– Я, наверное, потом зайду, – Оливия стояла в нерешительности посреди комнаты. Два шага до койки, два шага до двери.

Олега охватила безысходная и необъяснимая тоска.

– Нет, не уходи.

Он действительно не хотел, чтобы она уходила. И она это поняла. Белый халат упал с ее плеч, под ним ничего, только ночь. Оливия собирала Олега по кусочкам, когда он после выхода из окружения оказался в госпитале. Собрала по крупицам воедино, как мозаику, ведь после всего пережитого, от неимоверного стресса и физического истощения Олег не мог держать даже чашку в руках. Оливия научила его чувствовать заново. Тело Оливии, ее кожа стали тем самым лекарством, которое вернуло Олега к жизни, хотя чувства Олега по-прежнему принадлежали Лизе.

Оливия была проводником. Все равно что находиться со своим любимым человеком посредством другого. Именно она позволила ему, еще неделю назад бестелесному призраку – научиться вновь ощущать.


В тот день в его дневнике появились новые записи:


Оливия будто была создана Всевышним для моего выживания – она способна была расти здесь, на белой больной засушливой почве госпиталя, обходиться без любви, лишь раздавая ее. Для меня, европейца, эти качества казались настоящим чудом. Сколько же лет было этому прекрасному дереву? На вид – не больше двадцати, на мудрость – 2 тысячи лет. Подтверждая свою символическую роль, Оливия являлась для меня магической связью между землей и небом, только благодаря ей я здесь задержался еще. Не только я, все почитали ее, а когда она улыбалась, каждый раненный чувствовал себя победителем Олимпийских игр в Древней Греции, награжденный оливковым венком. Это красивое дерево с движениями словно из серебра олицетворяло мудрость и благородство. Для всех она была символом возрождения.

Когда мы лежали вместе, я не мог натрогаться ее тела, будто пытался подушечками пальцев рассмотреть ее кожу. Оливии это нравилось.

Желание делало ее кожу то черной, то перламутрово-изумрудной, либо взор мой затягивал темно-фиолетовой цвет, часто с влажным оттенком, от нее пахло морем. Она будила во мне то глубокое, дикое и желанное. Желание это было маслянистым, вязким, топким, я увязал и тонул в омуте его объятий. Я собирал оливки нашей любви, то сотрясая ствол ударами своего туловища, то языком, то вручную, и руки мои становились все более послушными. Поцелуи ее были плотными, влажными, то сладкие, то терпкие, полные… всех существующих витаминов и минералов. Губы мясистые, насыщенные, и я не сомневался в том, что полезные. Манго, а не губы. С каждым поцелуем я ощущал, как витамины впитываются в меня, а мясо ее губ продолжало твердить мне: «Все будет хорошо. Вот увидишь».


В палату постучали. От неожиданности Олег мгновенно отпрянул от Оливии и искусственно-деловым тоном поинтересовался, кто там, будто стучали не в больничную палату городского госпиталя, а по меньшей мере, в его персональный министерский кабинет.

– Это я, Погодько, – послышалось из коридора.

– Серега? – А, ну, погодь-ка… э-э, у меня процедура, – попытался неловко скаламбурить Олег. – Он спешно поцеловал Оливию в ее маленькое темное ушко и проводил до двери:

– Заходите, товарищ старший лейтенант! – Олег открыл дверь в палату, впуская Сергея и одновременно прощаясь с медсестрой:

– Большое спасибо, камарада Оливия, все ваши предписания будут выполнены на сто процентов!

Приветливо сверкнув своей фирменной золотой фиксой, Погодько зашел в комнату, любопытно покосившись на медсестру. На Сергее был накинутый на плечи белый халат, он слегка приобнял Олега, боясь потревожить его выздоравливающий организм:

– Ну, доктор говорит, ты идешь на поправку? – поинтересовался он, когда Оливия уже закрыла за собой дверь. – И, по слухам, не без помощи твоей драгоценной медсестры! – Погодько одобрительно цокнул языком. – А я еще вчера к тебе заезжал, пока ты дрых без задних ног. Так и не дождался, да и доктор сказал, лучше тебя не тревожить. Так вот, пока я с ним выяснял, что ты и как, он мне много чего не только про тебя, а и про нее рассказал! Эта твоя Оливия – прямо местная Мать Тереза: она мужа вытащила на себе с поля боя, потом три дня его, раненого, тащила к своим. Правда, она еще не знала, что он ее муж. Поженились они уже позже, после Независимости. А тогда это был один из полевых командиров их движения, близкий кореш Агостиньо, его доверенное лицо. Потом он руководил МПЛА в Конго, а Оливия стала его ВПЖ.

– ВПЖ?

– Военно-полевой женой одного руководителя МПЛА. Он даже был включен в состав партийной делегации на Двадцать четвертом съезде КПСС во главе с известным тебе Ниту Алвешем, главой внутренней администрации. Тебе еще интересно?

– Да-да, очень.

– Так вот, самое забавное случилось потом. Алвеш этот выступал на съезде от имени правящей партии, и тогда даже ходили слухи, о том, что с Агостиньо у Москвы появились разногласия, мол, она теперь ставит не на Нето, а на Ниту. – Сергей усмехнулся своей, как ему показалось, удачной шутке. – Ниту Алвеш и его сторонники, включая мужа нашей Оливии, не во всем соглашались с партийной линией. Закончилась вся эта история тем, что его поддержала часть офицеров и интеллигенции. Они организовали бунт против МПЛА. Случилось это двадцать седьмого мая семьдесят седьмого: взяли штурмом столичную тюрьму, чтобы освободить заключенных там диссидентов и прочих несогласных. Понятное дело, власть на это молча смотреть не стала, Алвеш и его офицеры и солдаты были арестованы, «фракционеров» хватали пачками на улицах, бросали в тюрьмы, пытали, казнили. МПЛА тогда поддержали наши и, главное, кубинцы: «кубаши», те вообще, говорят, сами участвовали в допросах и в пытках.