— Иногда даже по несколько раз, — самодовольно расплылся он.

— Да ну тебя, — засмеялась я. Он вышел, а я подумала, что да, кого ещё ставить на ворота, как не парня, который вытрахает, похоже, всё, что движется, прежде, чем оно мимо него пройдёт.


Выработавшаяся привычка позволила мне проснуться, умыться и собраться очень быстро. Поправив волосы, я пришла в столовую, где трудилась одна Элия. Заринэ ещё не пришла, и это было удивительно, обычно она — самая ранняя пташка наравне разве что с настоятелем Хенсоком. Я принялась помогать по кухне вместо неё.

— Похоже, кто-то сегодня ночью времени зря не терял, — улыбнулась я, вспомнив, как семейство мастера Лео вчера отбыло от бани.

Подбросив дрова в печку, я сделала ещё несколько замечаний, и только после них заметила, что Элия непривычно немногословна. Встала не с той ноги? Может, настроение кто испортил или болит что?

— Нормально себя чувствуешь? — на всякий случай поинтересовалась я.

— Что? А, да, всё в порядке, — заверила она, начав резать овощи.

Я отвлеклась на промывку крупы, но то и дело поглядывала на Элию, чьи движения были рассеянными и неуверенными, не то, что всегда. В конце концов, когда она уронила тарелку, не разбившуюся, потому что была из дерева, я застыла, вглядываясь в девушку. Она остановилась и, закрыв веки, опустила лицо.

— Нет, не в порядке! Я не в порядке, Чонён. — Она подняла ко мне прозрачные голубые глаза. В них стояла влага. — Мне опять приснилась пустыня. Ужасная, бесконечная пустыня. Я слышала несколько женских криков, похожих на плач. А пустыня окрасилась красным. Это была кровь. Чонён. Это была кровь…

15-е августа

— Задававшиеся мне вопросы подсказали сегодняшнюю тему. — Мастер Ли начал урок, хотя не сел поудобнее, как всегда, а остался стоять у подобия доски. — У всех людей разные вкусы, разные предпочтения и симпатии. И хотя мы, приверженцы теории, что истин может быть несколько, принимаем разнообразие, всё-таки, есть деление на правильное и неправильное, плохое и хорошее. Значит ли это, что мы должны с ним бороться, с этим плохим на словах? Должны ли мы выступать не только защитниками, но и воспитателями? Я скажу вам один закон жизни, который работает почти без исключений: никогда и никого не воспитаешь иначе, как собственным примером. Можно приводить любые доводы и быть ужасно убедительным, но если ты сам не живёшь согласно своим убеждениям, за тобой никто не последует. Однако если ты будешь молчалив и не ввяжешься ни в один спор, но будешь твёрд в своих правилах и позициях, то вокруг тебя соберутся последователи. Поэтому я и хотел бы поговорить сегодня не о том, с чем вы должны бороться, а о том, что не должно приниматься вами самими за норму.

Мастер Ли прошёлся перед нами и всё-таки опустился, обычным образом медленно подогнув хромую ногу.

— Как вы знаете, золотые — это гармония во всём, это концепция полного равновесия, центра, сочетающего в себе всё необходимое. В нас присутствует и добро и зло, открытость и замкнутость, духовность и физическое развитие, умение любить и умение ненавидеть. Свет и тьма, покой и бунт. Так должно быть. Запад и восток. Когда-то я уже беседовал с вами о западе и востоке, не так ли? Менталитет запада — это общество, созданное для удовлетворения потребностей личности, менталитет востока — это личность, рождённая для служения обществу. Мы с вами всегда будем слишком либеральными для востока и слишком консервативными для запада, потому что мы понимаем, что человек и общество должны взаимодействовать и помогать друг другу. И так будет почти во всём, с чем вы столкнётесь — вы всегда будете на границе, избегать крайностей. Кто-то обвинит вас в конформизме или оппортунизме, но вы не должны обращать внимания на такие слова, потому что нынешняя мода на собственное мнение и обязательно озвученную точку зрения о том и этом противоречит главному правилу золотых — установлению мира повсюду. Если вы приметесь кому-то что-то доказывать, разгорится конфликт. Поэтому важно знать для себя, что правильно, а не убеждать в этом окружающих. Они не прекратят пытаться доказать свою правоту до тех пор, пока не увидят, что иная точка зрения приводит к лучшим результатам, к счастью, покою. Но всё-таки вернёмся к этому «хорошему», которого вы должны придерживаться. — Я зачем-то расчертила лист перед собой линией посередине и надписала слева «плохое», а справа «хорошее». Мне хотелось вывести какие-то тезисы, чтобы сохранить ориентир. Я поняла, что моё любопытство об искусстве толкнуло мастера Ли на сегодняшнюю тему. — Когда-то давно, примерно во времена Будды Шакьямуни, в древней Италии жил философ Эмпедокл. Это был своеобразный человек, которого многие запомнили только по последней эпатажной выходке — самоубийству. Он бросился в жерло вулкана, доказывая, что не боится смерти, потому что после неё станет богом. Это событие стало апогеем в его учении о перерождении душ. Да, за тысячи километров, скорее всего ничего не зная об индуизме и религиозных традициях Вед и дравидийцев, он пришёл к тем же выводам, что круг жизни — вечен, и люди способны перерождаться. Это был очень восточный для запада человек. Например, он, как и древнекитайская философия, рассматривал мир состоящим из четырёх основных элементов: огня, воды, земли и воздуха. Именно это нас сегодня будет интересовать. Примерно в ту пору, пожалуй, впервые стали складываться какие-то обоснования правильности и неправильности создаваемого человеком. Ну, если не брать древнеегипетских канонов, отступление от которых тысячелетиями считалось неправильным. Так вот, Эмпедокл считал, что все эти четыре элемента — или стихии, блуждают свободно повсюду, соединяясь и разъединяясь, а способствует этому процессу два начала: Любовь и Ненависть. Если элементы в каком-либо виде интегрируются под воздействием Любви, то выходит что-то прочное, прекрасное и жизнеспособное, если же интеграция проходит под влиянием Ненависти, то рождается чудовищное, хрупкое и ведущее к смерти, погибели. В какой-то степени он сформулировал теорию естественного отбора задолго до Дарвина, только сильнейшим, который обязательно выживет, был у него тот, кого породила Любовь и кто полон Любви. Ненависть же разрушала и творила слабых созданий, чудовищ и уродов. Мифология тогда ещё не ушла на задний план, и все кентавры, русалки, минотавры приписывались Ненависти, которая их породила. Почему? Потому что они чудовища, соединяющие в себе элементы неправильно. Каким же образом отличал Эмпедокл чудовищ от не-чудовищ? Всё той же жизнестойкостью. Именно она была критерием прекрасного и правильного. Известно, что гибридные виды, искусственно скрещенные, почти никогда не дают потомства, и нужно хорошенько потрудиться, чтобы вывести именно плодоносящий вид или сорт чего-либо. — Мастер Ли перевёл дыхание и, подождав, не возникнут ли вопросы (а они не возникли, все слушали очень внимательно и ждали продолжения), заговорил вновь: — Итак, вот первое правило правильного — долговечность. Второе, труднее определяемое — созданное должно быть созданным с любовью и по любви. Потому всегда и говорят «время покажет». Особенно о произведениях искусства. То, что делалось наспех, без желания, по принуждению, ради прибыли — забывалось, не оставалось в веках, не превращалось в классику…

— Мастер Ли! — поднял руку Самуэль.

— Да, мой мальчик?

— А как же египетские пирамиды? Их же строили по приказу рабы, и тысячами умирали на стройке.

— Хороший вопрос, мой мальчик, — улыбнулся мастер Ли. — Что я могу сказать? Во-первых, методика строительства пирамид до сих пор однозначно не доказана, и тысячи угнетённых рабов лишь одна из версий. Во-вторых, пирамиды являются чудом света, но о том, искусство ли это — вопрос спорный.

Удовлетворённый ответом Самуэль что-то записал у себя на листке. У меня в колонках тоже уже было по два пункта. В левой ненависть и кратковременность, а в правой любовь и длительность.

— Раз уж мы заговорили об архитектуре, я позволю себе сделать стремительный прыжок во времени, с вашего позволения. — Мастер Ли поправил складки на своих хакама, добросердечно оглядывая тихий и послушный класс. — Века между Античностью и Просвещением не такие тёмные, как принято о них говорить, особенно это касается арабской цивилизации или китайской. Но в целом в этот период отсутствовало искусствоведение как таковое. В Европе царило христианство и отступление от религиозных догматов строго каралось, в исламских странах было и до сих пор запрещено изображение чего-либо, кроме абстрактных фигур, поэтому искусство тоже находилось в жестких рамках, в Китае всё подчинялось конфуцианству и строгому регламенту экзаменации, где столетиями переписывались одни и те же темы. И вот я сразу сунусь в девятнадцатый век, к широко известному Фридриху Ницше. Философ углублялся в вопрос искусства, и в результате разделил его на два типа, аполлоническое и дионисийское, по именам двух древнегреческих богов. Кроме того, он рассматривал искусство по мере пластичности, наименее пластичным из всех была музыка, потом, по нарастанию, пение, поэзия, литература, живопись, скульптура, архитектура. Как видим, архитектура у него была наименее искусством из всех других, сухая, скупая пластика и ничего более. Почему? Потому что дома и постройки, в первую очередь, должны быть функциональными, нести не творческую свободу, а применимость, удобство и комфорт, прогибаться под необходимость жизни, а не перебарывать её, превозмогая примитивные нужды. Если бессмысленную картинку можно повесить на стену или снять с неё, то дом, которым невозможно воспользоваться, строить и вовсе никто бы не стал, так ведь?

— А пирамиды? — повторил Хоши, засмеявшись.

— В любой непонятной ситуации ссылайся на пирамиды, — веселясь, пробормотал под нос себе Вернон.

— Если рассматривать их как каприз фараона, — пожал плечами мастер Ли, — то, конечно, это искусство, и не соответствующее предназначению архитектурного объекта, если же это храм, то тут уже другие требования. В абсолютном своём смысле религия и искусство не имеют тождественности, и у культовых построек и предметов другое предназначение, чем у общекультурных или бытовых. Грубо говоря, обыденная вещь должна быть удобной, культурная красивой, а религиозная — внушающей трепет. В крайнем проявлении — страх, в лучшем же случае непонимание и ощущение в человеке своей беспомощности и зависимости от высших сил. Поэтому религиозные постройки страдают гигантизмом — они должны давить на человека, заставлять его слушаться и не противоречить, обезличивать. Там обезличивается и автор, потому что верующим нужно знать одно: всё создано Творцом, а остальное — вторично. И претендовать на роль Творца — преступно. Как видите, при такой догматике трудно развивать творческое начало и свободное искусство. Потому и, лично для меня, такое выражение как «религиозное искусство» парадоксально. В искусстве хотят выражаться люди, отдельно взятые личности, проявляющие себя авторы, в то время как в любой религии автор всем и всему один — Бог, и иначе быть не может. Мы же всё-таки говорим сейчас о философии Ницше, светской, позволяющей человечеству сочинять и творить. По его логике искусство делилось на аполлоническое — созидательное, рациональное, гармоничное, оптимистичное, и дионисийское — иррациональное, разрушительное, вычурно-абсурдное, пессимистичное. Аполлон был богом солнца и света, покровителем искусств вообще, а Дионис был богом виноделия, веселья и экстатических празднеств, растительности и единения человека с природой через религиозные мистерии. Таким образом, Ницше хотел показать, что есть вдохновение, а соответственно и творчество, которое приходит свыше, а есть низменное, приходящее от земли, а не небес. В этом имеется некое повторение Эмпедокловых начал — Любви и Ненависти. Кроме того, не знаю, обращал ли внимание на это Ницше, но надо иметь в виду, что Аполлон был рождён обычным способом, матерью Летой, а Дионис появился из бедра Зевса, то есть, сам по себе он уже был иррационален…