– Я не буду писать заявление. Я ни в чем не виновата. А вам… вам Полина Алексеевна, должно быть стыдно!

Марианна чувствовала, что лепечет по-детски, и слова подбирает неубедительные, но убедительные никак не приходили в голову.

– Послушайте, так не пойдет,  – голос директрисы стал холоднее сквозняка из окна. – Мне не хотелось бы применять к вам методы давления. Не хотелось бы подвергать этот случай огласке. Поверьте, она вам ни к чему. Желаете  загубить свою карьеру? Я могу вам это обеспечить. Вы же знаете, какие у меня связи и влияние. Заявление можете оставить у секретаря после уроков. Вы свободны.

Марианна порывисто встала, опрокинув стул, и вышла из кабинета. В приемной было пусто: секретарша еще не вернулась, хотя звонок прозвенел минут пять назад. В коридоре громко топали, кричали и смеялись.

Неожиданно у Марианны больно сжалось в груди, а обида заполнила ее всю едкой кислотой. Она тяжело оперлась рукой о стол и замерла, стараясь отдышаться. Так плохо ей еще никогда не было. Никогда она не получала столько оскорблений. И что теперь делать? Покорно писать заявление?

Слова, которые ей бросали, были отвратительны. Она чувствовала их кожей, как прикосновение липкой противной субстанции, и чувствовала их запах, едкий, смрадный.

Марианна вспыхнула, ярость затопила ей голову. Они не имеют права ее увольнять! И заявления по собственному от нее не дождутся! Она сейчас пойдет и скажет все это директрисе и этой чокнутой мамаше в лицо. Разом сложились десятки красивых и дерзких ответов, которыми она поставит всех на место и даст понять, что с ней шутки плохи. Жаль, она не сказала этого сразу, но ничего!

3

Марианна решительно взялась за ручку двери, но тут услышала голоса и замерла. Подслушивать было нехорошо, но слова, что донеслись из кабинета директрисы, оглоушили ее. Марианне показалось, что ее ударили по голове тяжелым мешком.

— Элька, ну вот ты мне скажи, — доверительно произнесла Лялечкина. «Элька» — так она обратилась к элегантной и строгой директрисе. — Вот скажи, Элька, где твои мозги были, когда ты эту чернорылую к себе в школу взяла?

Черно...черноры… это она о ней так говорит. Подобное слово Марианна слышала в свой адрес лишь однажды.

— Бес попутал, — покаянно призналась директриса. — Ну что было делать, Поля? Она с красным дипломом, а у меня англичанка как раз в декрет ушла. Она молодец сначала была, старалась. Вот, проект нам выбила. Губки бантиком, глазки горят… пионерка-активистка. Кто ж знал, что так выйдет? Твой-то что говорит?

— А что он говорит? Марианна то, Марианна се! Козззел, — Лялечкина сочно добавила еще одно слово, то, которое комитет образования строго-настрого запрещал использовать. — Сидит, пялится на ее фотки. А на днях с другом поддал. Я на кухне была, слышала, как он о ней соловьем разливался. Знаешь, что сказал? Я бы, говорит, трахнул эту мулатку. Ссскотина! Слушай, а у нее кто из родни негр — мать или отец?

— Отец, — сообщила директриса сочувственно. — Мать ее по молодости в Москве училась, ну и спуталась со студентом из Африки. Тот ее бросил с приплодом. Она дочку родила и родне сплавила. Теперь ее мать в Москве наукой занимается, а Марианна у бабки всю жизнь жила.

— Смотри, Элька, если она останется, школа от меня денег больше ни копейки не получит. Я предупредила. Без обид, Элька, сама понимаешь.

— Я понимаю, Поля, не переживай. Уйдет она. Со мной связываться не станет.

— Хорошо бы совсем из города уехала.

— Уедет, Поля. Я ей посоветую к бабке вернуться, в область. Сделаю так, что Марианну ни в одну школу у нас в городе не возьмут. Кому это надо, чтобы отцы и старшеклассники на нее слюни пускали…

Марианна тихо отошла от двери и упала на стул. Она чувствовала себя так, как будто ее вываляли в грязи.

Как могло такое случиться? Как мог тихий, робкий муж Лялечкиной, отец ее ученицы, говорить о ней… вот так?

Марианна привыкла, что ее внешность вызывает любопытство и недоумение. Тут вам не столица. Такие, как она – редкость в провинциальном русском городе.

Она вовсе не была жгучей брюнеткой. У нее кожа цвета кофе с молоком, где молока куда больше, чем кофе, а волосы цвета жженой карамели, волнистые и очень жесткие. Настоящие африканские волосы, одно мучение за ними ухаживать. Нос тонкий, а вот губы нерусские, пухлые. В детстве знакомые умилялись, называли арапчонком, а Марианна мечтала о белокурых локонах и голубых глазах, и коже белой-белой, как пломбир, что продавали в поселковом магазине.

Но когда вошла в подростковый возраст, все изменилось. Что было удивительно: подростки редко любят свое отражение в зеркале. Но Марианна проснулась однажды утром и поняла, как здорово быть не такой, как все. Она часами крутилась у зеркала, наряжалась в яркие тряпки, заплетала косицы. Ей нравилось, что даже среди зимы, когда все кругом серо-белое и блеклое, она дышит зноем и тропиками.

Взрослые самолюбования не одобрили. Бабушка не на шутку встревожилась. Крепко ругалась, приказала выкинуть яркие заколки и брючки с модными дырками и заплатками, вручила Марианне серые свитерки и унылые юбки. Читала нотации, строго говорила о приличиях и том, что девушка – особенно такая, как Марианна – должна быть скромной, а то о ней подумают разное нехорошее. Редко наезжавшая в гости мать хмурилась и поддакивала. О подростковом бунте пришлось забыть, огорчать родных Марианна не любила. Она считала, что и мать, и бабушка ее стыдятся, хоть и стараются этого не показывать. Непохожая на всех дочь и внучка – напоминание о том, что не должно было случиться, но случилось.

Однако Марианнину необычность серыми свитерочками было не замаскировать. Люди относились к ней по-разному, чаще дружелюбно, с нескрываемым любопытством – в ответ на ее дружелюбие и жизнерадостность. Лишь один раз ее оскорбили из-за ее цвета кожи, причем это был вовсе не посторонний человек.

То, что она только что услышала в кабинете директрисы… невозможно представить.

Ей было мучительно стыдно и горько, а слезы уже не держались в глазах и обильно катились по щекам. Марианне хотелось убежать домой, забраться с головой под одеяло и никогда, никогда не выходить на улицу и никого не видеть.

Она дрожащей рукой вытянула из пачки на столе секретарши чистый листок, взяла ручку и начала писать заявление об уходе — образец уже лежал на столе, директриса подготовилась заранее...

4

Следующие дни Марианна прожила в адских муках.

Из-за примеси горячей африканской крови Марианна мигом вспыхивала, но скоро отходила. Как известно, великого русского поэта эта горючая примесь до дуэли довела. Но Марианна с детства приучила себя быстро забывать о плохом. Умела усилием воли переключаться на хорошее, прощать обидчикам, относиться к неприятностям со здоровым легкомыслием.

Мол, семь бед один ответ, улыбайся в лицо судьбе, и она улыбнется в ответ, и все такое прочее.

Теперь же все было по-другому. Обида и гнев не отпускали ни на миг. Словно ее до макушки наполнили жидким огнем. Он выжигал ее изнутри и застилал глаза красной пеленой.

Мучительное чувство. Чтобы от него избавиться, хотелось сделать что-то из ряда вон. Заорать во все горло, банально расколотить пару тарелок. Но собственной посудой Марианна не обзавелась, а бить сервиз квартирной хозяйки было чревато.

Первые дни телефон разрывался от звонков. Звонили бывшие коллеги, звонили родители учеников. Марианна трубку не брала.

В общем чате класса накопилась сотня непрочитанных сообщений. Марианна открыла чат лишь однажды — и тут же горько пожалела, стоило пробежать глазами свежие послания.

Пылая от стыда, она вышла из группы, а потом и само приложение удалила. Сообщение, которое ее на это сподвигло, было от мамаши Лялечкиной.

Лялечкина писала: «Таким особам не место возле наших детей! И не надо мне заливать про частную жизнь! (смайлик с красной возмущенной рожей) Чему Марианна научит наших дочерей? (задумавшийся смайлик) Как вертеть хвостом перед мужиками? (назидательно поднятый вверх указательный палец) Вы согласны, со мной, мамочки? (целая куча разных смайлов)».

Мамочки были согласны с Лялечкиной. Под пылким воззванием выскакивали сообщения с одной и той же иконкой — одобрительно поднятым вверх большим пальцем. Слали их закадычные подружки и подпевалы Лялечкиной. Она стригла их в своем салоне бесплатно, а те ее во всем поддерживали на собраниях родительского комитета.

Что думали по поводу оплошавшей учительницы папочки, Марианна знать не желала. Достаточно, что была теперь в курсе эротических фантазий отца-Лялечкина. В которых она играла главную роль. Вспоминать об этом было противно.

Из дома Марианна вышла лишь раз, чтобы забрать трудовую в районном отделе образования. Своего отдела кадров в школе не было. Остатки зарплаты ей перевели на карту.

Она заперлась в своей комнате и страдала в одиночестве. Злосчастные фотографии немедленно удалила, а потом и закрыла профиль на фейсбуке.

На третий день гнев понемногу начал утихать, на первое место вышла обида, к ней подтянулась растерянность.

Все валилось из рук. Даже обед приготовить не было сил, и когда голод напоминал о себе, Марианна грызла сухие баранки и запивала их водой прямо из-под крана. За кухонным столом или на диване ей не сиделось. Походкой раненого волка она шаталась по комнате, мусолила баранку и изнывала от тоски и несправедливости.

В голове было пусто. Марианна пыталась заполнить эту пустоту, выдумывала себе разные дела. Взялась читать фантастический роман, но потом вспомнила, что книгу ей посоветовали дети в классе. Ее ученики, ее бывшие друзья. Чьи родители так подло с ней поступили. Марианна опять вспыхнула гневом и зашвырнула книгу за диван.