Присоединившись к монахам, собравшимся живописной группой вокруг камина в трапезной, он проболтал с ними около получаса, надеясь выяснить у них в ходе разговора некоторые подробности жизни, характера и основных целей существования братства, однако в этой попытке он потерпел фиаско. Они говорили о Гелиобазе, как верующие могли бы говорить о святом: с выраженным почтением и восхищенной любовью, – но о многих пунктах, связанных с его верой или духовной природой его теорий, они умалчивали, очевидно, почитая этот предмет слишком сокровенным для обсуждения. Поняв, что вопросами ничего не добиться, Олвин пожелал доброй ночи и уединился в маленькой спальне, приготовленной для него, где погрузился в глубокий, исцеляющий сон без сновидений.

На следующее утро он поднялся на рассвете, и задолго до того, как солнце появилось над вершинами высочайших пиков Кавказа, он выехал из монастыря Ларса, оставив крупное подаяние в коробочке для пожертвований на благо многочисленных дел милосердия, в которых братия принимала участие, таких, например, как поиски затерявшихся в снегах путников или захоронение многочисленных жертв в районе Дарьяльского ущелья, погибших от рук банды яростных горных грабителей и убийц, которые порой наводняли эту уединённую местность. Чтобы как можно скорее оказаться у крепости Пассанаури, он примкнул к группе отважных русских альпинистов, которые только что успешно завершили подъём на гору Казбек, и в их компании преодолел расстояние от скалистой долины Арагвы до Тифлиса, куда он попал в тот самый вечер. Из этого мрачного и унылого города, со всех сторон окружённого тенью бесплодных и пещеристых холмов, он отправил рукопись своей таинственным образом созданной поэмы вместе с письмом другу Виллерсу, в Англию; и затем, поддавшись сжигающему чувствую внутреннего нетерпения, – нетерпения, которое не допускало никаких промедлений, – он решительно и сразу же выдвинулся в свой долгий путь паломника «в земли песков, и разорения, и злата»; в земли пугающего пророчества и неминуемой судьбы; в земли могущественных и печальных воспоминаний, где неспешная река Евфрат охватывает тускло-жёлтым кольцом пепел великого царства, павшего, чтобы никогда уже не восстать.

Глава 8. По водам Вавилона

Нелёгкую поездку предпринял он столь поспешно, окрылённый верою в мечту, ибо он всё ещё верил, что это была лишь мечта. Множество изматывающих дней и ночей заняли суровые неудобства путешествия, и хотя он постоянно говорил себе, что было неслыханным безумием преследовать призрачную химеру собственного воображения, – простой фантом, который так или иначе завладел его мозгом в тот момент, когда этот мозг находился под воздействием (как он продолжал считать) сильного гипноза или магнетического влияния, – но продолжал следовать своим путём с таким несгибаемым упорством, которого никакая усталость не могла ни испугать, ни ослабить. Никогда он не ложился спать без слабой надежды вновь увидеть, пусть хоть во сне, сияющее существо, чьи призрачные слова толкнули его на приключение «Ардаф», но в этом его ожидания не осуществились. Никаких больше ангелов с цветочными венками не витало перед ним, никакого нежного любовного шёпота, вдохновения или обещаний не касалось мистическим образом его слуха в тишине полуночи; его сон был всегда глубоким и спокойным как у ребёнка и полностью лишённым сновидений.

Одно утешение, однако, оставалось у него: он мог писать. Не проходило ни дня без нового вдохновения, какой-нибудь свежей, великой и прекрасной идеи, что расцветала совершенным стихом; чудесные строки рифм, горящих пылом и изяществом, казалось, слетали с карандаша без всяких усилий с его стороны; и если в былые времена у него имелись причины сомневаться в силе своего поэтического дара, то теперь стало очевидным, что больше в этом не было необходимости. Его разум был словно прекрасная заново перетянутая арфа, настроенная и дрожащая сознанием сдерживаемой внутри неё музыки; и, когда он вспоминал поэтический шедевр, написанный в вероятном трансе, рукопись которого вскоре окажется в руках лондонских издателей, сердце его исполнялось растущим и неудержимым чувством гордости. Ибо он знал и предчувствовал – с неопределимой, но совершенной уверенностью, – что, даже если публика или критики стали бы его порицать, слава поэта высочайшей пробы была ему гарантирована и обеспечена. Глубокая безмятежность воцарилась в его душе, безмятежность, которая, казалось, тем больше росла, чем дальше он продвигался вперёд; неотступная усталость, когда-то владевшая им, теперь осталась в прошлом, и смутное приятное довольство заполняло его существо, словно аромат ранних роз, пронизывающий тёплый воздух. Он чувствовал, он надеялся, он любил! И всё же его чувства, надежды и стремления вращались вокруг чего-то одновременно неопределённого и неясного, столь же туманного и далёкого, как и первый слабый белый воздушный знак, навеянный луною в небесах, когда на грани восхода она раскрывает свои королевские намерения ожидающим лакеям-звёздам.

С практической точки зрения его поездка получалась нудной и по большей части скучной и неинтересной. В те сатанинские дни «блужданий взад-вперёд по земле и ходьбы по ней вверх-вниз» путешествие утрачивало значительную часть своего романтического очарования. Мысль о длительных переходах сегодня уже не заполняет будущего искателя приключений приятным чувством неизведанности и таинственности – он точно знает, что его ждёт. Для него всё уже выписано ровными линиями обыденности, и ничего не осталось для работы воображения. Европейский континент оказался из конца в конец перерытым туристами, которые превратили его в нечто вроде истощённого сада удовольствий, где многообразные развлечения стали слишком знакомыми, чтобы возбуждать сколько-нибудь живое любопытство; Восток находится в примерно схожем состоянии; толпы британских и американских экскурсантов галопируют имперские земли Персии и Сирии с безучастным видом существ, которым принадлежит не какой-то там кусочек территории, но весь мир; и скоро не останется ни пяди земли на узких просторах нашей бедной планеты, которая не была бы вытоптана торопливыми, шаркающими, непочтительными шажками какого-либо представителя фертильной вездесущей англоговорящей расы.

На пути Олвин встречал многих соотечественников – путешественников, которые, как и он сам, побывали на Кавказе и в Армении, и одни направлялись теперь в Дамаск, другие в Иерусалим и в Святую Землю, третьи, опять-таки, в Каир или в Александрию, чтобы оттуда уже отплыть домой обычной средиземноморской переправой. Однако среди всех этих перелётных птичек ему ни разу не посчастливилось встретить того, кто ехал бы к развалинам Вавилона. И он был этому рад, поскольку исключительная природа его предприятия вместе с тем делала нежелательным наличие спутников; и хотя однажды ему и выпал случай повстречать джентльмена писателя-прозаика с блокнотом, который чрезвычайно стремился с ним сдружиться и разузнать, куда он направлялся, Олвин успешно отделался от этого потенциального кошмара в Мосуле, заведя его в удивительную древнюю библиотеку, где хранилось множество французских переводов турецких и сирийских романсов. Здесь писатель-прозаик вознёсся прямиком на седьмое небо плагиата и принялся энергично копировать целые сцены и описательные фрагменты у погибших и позабытых авторов, неизвестных английским критикам, с целью дальнейшего их использования в собственных «оригинальных» фантастических произведениях; и за этим конгениальным увлечением он и позабыл напрочь о «темноволосом мужчине с широкими бровями Марка Антония и губами Катулла», как он уже успел описать Олвина в своём вышеупомянутом блокноте. Находясь в Мосуле, Олвин и сам увлёкся литературой – небольшим изящным томиком под названием «Конечная философия Аль-Газали Аравийского». Он был напечатан на двух языках: оригинальном арабском на одной странице, а напротив него был перевод на очень древний французский. Автор, родившийся в 1058 году нашей эры, описывал себя как «бедного студента, стремившегося познать истину вещей»; и его работа представляла собой серьёзное, проницательное, дотошное исследование законов природы, возможностей человеческого разума и обманчивых выводов человеческого рассудка. Читая его, Олвин был поражён, обнаружив, что почти все вопросы морали, предлагаемые мировому сообществу самыми современными учёными и высококультурными умами, уже давно были открыты и тщательно разобраны этим самым Аль-Газали. Один отрывок особенно захватил его внимание, оказавшийся исключительно подходящим к его нынешнему состоянию, и гласил он следующее:

«Я начал анализировать предметы чувственного восприятия и умозрительности, чтобы понять, подвержены ли они сомнениям. Тогда сомнения нахлынули на меня в таком множестве, что неуверенность моя стала полной. Откуда происходит моя уверенность в вещах чувственного восприятия? Сильнейшее из всех наших чувств восприятия – это зрение, и при этом, когда мы смотрим на звёзды, они представляются нам маленькими, как монетки, но математические доказательства убеждают нас, что они крупнее Земли. Эти и иные предметы оцениваются чувствами, однако отрицаются разумом как ложь. По этой причине я отвергаю чувства, уверившись в их абсолютной субъективности. Быть может, предположил я, нет ничего более достоверного, чем выводы разума? Так называемых первооснов, как например, что десять больше, чем три? На это чувства отвечают: „Откуда ты знаешь, что твоя уверенность в разуме происходит не оттуда же, откуда и твоя уверенность в нас? Когда ты полагаешься на нас, вмешивается разум и называет нас ложью, если бы ни разум, то ты продолжил бы и дальше полагаться на нас. А нет ли какого-либо высшего судьи над разумом, кто, если бы объявился, опроверг бы доводы разума таким же образом, как и разум опровергает нас? Невидимость такого судьи ещё не доказывает его отсутствия“. Я попытался ответить на это возражение, и затруднения мои возросли, когда я попытался проиллюстрировать это при помощи сна. Я сказал себе: „Во время сна вы воспринимаете видения как реальные и вещественные, а пробудившись, вы понимаете, что они были всего лишь видениями. Как же можно быть уверенным в том, что всё, что вы чувствуете и знаете, на самом деле существует? Всё это истинно, поскольку отвечает вашему состоянию в данный момент, но тем не менее есть вероятность, что появится и другое состояние, которое станет для вас пробуждением и продемонстрирует, что ваше нынешнее состояние как раз и есть сон“».