Мария Корелли - Ардаф

И, задохнувшись от столь экстравагантного излияния, он сильно грохнул своей палкой об пол и немедленно разразился таким отчаянным кашлем, что всё его тщедушное тело затряслось в пароксизме.

Сах-Лума сердечно засмеялся тем смехом, в котором к нему присоединились все собравшиеся девушки, включая и услужливую Нифрату с мечтательным взглядом. Выпрямившись в своём сверкающем королевском наряде, свободно положив одну руку на плечо Теоса и излучая веселье, осветившее его прекрасные черты лица, он являл собою величайший контраст с маленьким высохшим старичком, кто, конвульсивно вцепившись в свой посох, был полностью поглощён попытками успокоиться и сдержать внезапный и неприятный приступ, грозивший ему удушьем.

– Теос, друг мой, – сказал он, смеясь. – Ты, должно быть, знаешь несравненного Забастеса – человека весьма высокого о себе мнения! Довольно хрипеть, – продолжал он, яростно стуча старика по спине, – здесь ещё один представитель ремесла, которое ты так ненавидишь; найдётся ли у тебя на языке ещё яд, чтобы приветствовать его как гостя моего дома?

Поражённый старик вопросительно уставился вверх, на Теоса, сглатывая слёзы, выступившие на глаза от кашля, и спустя пару минут тоже приглушённо захихикал тем смехом, который походил на кваканье лягушек в болоте.

– Ещё один менестрель, – повторил он насмешливым эхом. – Ай, ай! Подобное к подобному, как и дураки тянутся к дуракам. Гость Сах-Лумы! Послушай меня, молодой человек, – и он приблизился, и зловредная улыбка расплылась по всему лицу: – Ты познаешь здесь достаточно грязи, чтобы набраться идиотских песенок на целый век. Ты насобираешь здесь столько глупостей, что их достанет, чтобы накормить всех плаксивых девиц страны! Ты тоже пишешь эти бредни? Здесь ты не должен этого делать, здесь даже не помышляй о них! Ибо здесь Сах-Лума – великий и непревзойдённый Сах-Лума – единственный властелин земель Поэзии. Поэзии – во имя всех богов! – я мечтаю, чтобы это проклятое искусство никогда не рождалось! Тогда, возможно, мир был бы избавлен от множества бумагомарателей-бездельников, увязающих в смутном и отвлечённом многословии! Ты потенциальный поэт? Вперёд! Лепи кирпич, чини сандалии, копай окопы, сражайся за свою страну – и оставь пустое хитросплетение слов и звонких рифм для детей, подобных Сах-Луме, которые играют в жизнь, вместо того чтобы жить.

И на этом он с трудом заковылял прочь, кряхтя и ворча на ходу и повелительно размахивая палкой направо и налево, чтобы прогнать улыбающихся девушек со своего пути; и снова смех Сах-Лумы, чистый и весёлый, вознёсся под своды холла.

– Несчастный Забастес! – сказал он с выражением добродушного снисхождения. – У него самый колкий язык во всём Аль-Кирисе! Он истинное порождение извращённости и злобливости, весьма достойный четырёх сотен золотых в год, которые я ему плачу за то, что он исполняет обязанности моего писаря и критика. Как и любому из нас, ему необходимо жить, есть и скромно одеваться – и в том, что его единственный литературный талант находится в подчинении у лучшего человека, чем он сам, заключается его беда, равно как и вина. Да! Он мой оплаченный критик, получающий деньги за то, что выступает против меня при любой возможности, публично и дома, на радость тем, кто пожелает слушать его недовольное бормотание; и, клянусь священным Покровом, я не могу сдержать смеха, когда думаю о нём. Он полагает, что слова его что-то значат для людей, – увы, бедный старик! Его презрение и ругательства лишь подпитывают мою славу! Нет, по правде сказать, я в нём нуждаюсь, равно как и король нуждается в эскорте дураков, для того чтобы веселить меня в свободные мгновения, ибо есть нечто гротескное в созерцании его язвительного фиглярства, которое не замечает в жизни ничего иного, кроме еды, сна, строительства и торговли. Такой человек, как он, никогда не поймёт, что есть и другие, вдохновлённые небесами люди, для кого все банальности принимают изящную форму и значение; для кого цветы раскрывают свои ароматные тайны; для кого птицы не просто поют, но говорят с ним самыми мелодичными речами; для чьих мечтательных глаз сами солнечные лучи прядут яркие фантазии в воздушном пространстве, более реальные, чем все королевства мира! Ослеплённый и несчастный Забастес! Он глуп, как камень, и от него тайны природы навечно сокрыты. Триумфальный марш звёзд, краткая яркая вспышка горящей кометы, гимн розы, когда она преподносит своё алое сердце улыбке солнца, хор зелёных листьев, поющий хвалебные гимны ветру, бесконечный эпос возвышенного безмолвия небес, где шагает белая луна, блуждающая, словно девица в поисках любви, – все эти и иные бесчисленные радости утрачены для него – радости, которыми Сах-Лума, дитя высших богов и баловень судьбы, упивается вместе со светом и воздухом.

Глаза его смягчились, исполнившись мечтательного, интенсивного блеска, который придавал им новую и почти трогательную прелесть, пока Теос, ловя каждое сказанное им слово, гадал, было ли в мире нечто более прекрасное, чем сладостные звуки подъёма и падения его неповторимого голоса; голоса, столь изящного, чистого и богатого, как и нежная игра золотой флейты.

– Да! Хоть мы и смеёмся над Забастесом, но мы должны и пожалеть его, – продолжал он более весёлым тоном. – Его судьба незавидна. Он всего лишь критик, он не мог бы опуститься ниже; человек, сам не способный создать ничего великого, прячется за чужими ошибками. И теми, кто сам гнушается истинной поэзии, со временем будут гнушаться и другие; баланс справедливости никогда не нарушается в подобных вещах. Поэт завоёвывает любовь всего мира и бессмертную славу, а его противоположность – критик – лишь краткосрочное презрение и вечное забытье. Идём, – добавил он, обращаясь к Теосу, – предоставим этих девушек их занятиям. Нифрата! – Тут его ослепительная улыбка сверкнула, как солнечный луч. – Ты принесёшь нам фрукты и молодое вино; мы проведём день дома вдвоём. Прикажи моему управителю приготовить Розовую спальню для гостя, и пусть Афазель и Зимра ждут его там.

Все девушки поклонились в безоговорочном подчинении, касаясь руками лба, и Сах-Лума, показывая путь, вежливо пригласил Теоса следовать за ним. Так он и сделал, сознавая на ходу два отчётливых чувства: во-первых, что таинственное психическое возбуждение, которое он испытывал с тех пор, как оказался столь неожиданно в этом странном городе, всё ещё не рассеялось; во-вторых, что он ощущал, будто был знаком с Сах-Лумой в прошлой жизни! Его память всё ещё оставалась чистой касательно прошлого, но этот факт не переставал тревожить его, и он оставался совершенно спокойным, и вместе с тем довольным, своим нынешним окружением. Короче, пребывание в Аль-Кирисе представлялось ему вполне согласным с должным ходом вещей, в то время как дружба Сах-Лумы являлась даже более естественной и знакомой его разуму, чем все прочие естественные и знакомые вещи.

Скользя вперёд своим грациозным, почти призрачным шагом, который был так свойственен его манере, Сах-Лума проводил своего гостя в дальний конец огромного зала. Там, откинув в сторону занавес из богатого лазурного шёлка, который частично скрывал две огромные распашные двери, он провёл его в великолепные апартаменты с выходом на террасу и в сад за нею; сад был наполнен такой чудесной пышностью зелёной листвы и цветов, что, глядя на него из-за сверкающих мраморных колонн, окружавших дворец, казалось, будто само небо опиралось своим краем на возвышающиеся пирамиды из красных и белых цветов. Навесы бледно-голубого цвета протянулись от окон на всю пространную ширину внешней колоннады, и здесь два маленьких мальчика, полураздетых и чёрных, как отполированная слоновая кость, прижались друг к другу на мозаичном полу, наблюдая за высокомерным поведением павлина, который величаво расхаживал взад-вперёд, хвастливо распушив хвост и яркий хохолок, блестящий, как лучи горячего солнца на серебряной бахроме лазурного навеса.

– Вставайте, ленивые негодники! – повелительно вскричал Сах-Лума, как только краешек его сандалии коснулся бугристой, сверкающей черной кожи ближайшего мальчишки. – Вставайте и убирайтесь! Принесите мне розовой воды и благовоний! О боги! Вы оставили тлеющий ладан в горелке вон там! – и он указал на массивную медную курительницу, шикарно украшенную, откуда исходил розовый тончайший ароматный дымок. – Прочь оба, вы, изнеженные арапы! Принесите свежего ладана и пальмовых листьев, чтобы расшевелись горячий воздух; и чтобы одна нога здесь, другая там! Иначе совсем убирайтесь с глаз моих!

Пока он говорил, мальчишки стояли, дрожа и втянув лохматые головы в плечи, словно ожидая, что их разгневанный повелитель схватит и вышвырнет их, как чёрные мячи прочь, в пустыню цветов, но, несмело подняв взгляд и видя, что даже в разгаре своего раздражения он улыбался, они набрались смелости и, как только он замолчал, рванули прочь со скоростью летящей стрелы, стараясь перегнать друг друга в гонке через террасу и сад. Сах-Лума рассмеялся глядя на них и затем, вернувшись в комнату, повернулся к Теосу и пригласил его присесть. Теоса неудержимо поглотило низкое с бархатными подушками кресло с богатой резьбой и инкрустацией слоновой кости, и, лениво вытянувшись в нём, он оглядывал с новым и всевозрастающим восхищением гибкую, изящную фигуру своего хозяина, кто, бросившись на кушетку, покрытую леопардовыми шкурами, закинул руки за голову и смотрел на гостя с довольной улыбкой, выражавшей тщеславие и самодовольство.

– Это не самое плохое убежище для мечтательного поэта, – сказал он, напуская на себя безразличный вид, когда оглядывал свои роскошные, почти королевские комнаты. – Я слыхал и о худшем! Но, по правде сказать, потребны величайшие произведения мирового искусства, чтобы достойно убрать комнату, в которой постоянно обитает божественная Муза, тем не менее недостатка в воздухе, свете и цветах здесь нет, а на них одних, мнится мне, я мог бы существовать, если бы даже лишился всего прочего!

Теос сидел молча, глядя на него с тоской. Был ли когда-либо поэт, король или даже император, живший более роскошно, чем этот человек, думал он? Когда глаза его блуждали по куполообразному потолку, увитому резными гроздьями винограда и плодами граната; по стенам с яркими фресками, изображавшими любовные сцены и песенные состязания; по композициям великолепных статуй, что горели белизной на фоне сумрачных, драпированных бархатом углов; по причудливой формы книжным шкафам, набитым книгами и приспособленным к тому, чтобы вращаться от одного прикосновения или сдвигаться в сторону на бесшумных колёсах; по огромным бюстам из бронзы и мрамора, которые стояли на высоких пьедесталах или на выступавших кронштейнах; и, пока он мимоходом отмечал все эти великолепные свидетельства безграничного богатства и роскоши, аромат и блеск этого места, сверкание золота и лазури, серебра и багрянца, восточная истома, наполнявшая самый воздух и весь богатый янтарь и лазурного оттенка свет, что изливался на каждый предмет сказочным, мечтательным сиянием, – погрузили его чувства в восхитительное смятение, в пульсирующую лихорадку наслаждения, для которой он не мог подобрать названия, но которая пронизывала каждый фибр его существа.