Он почувствовал себя отчасти ослеплённым блеском всей этой сцены; головокружительной яркостью цветов; горением глубоких и нежных оттенков, коварно перемешивающихся и контрастирующих; великолепной пышностью покачивающихся цветов, что, казалось, вздымались, словно море, к самым окнам; и, хотя в мозгу его лениво витало много мыслей, он не мог выразить их словами. Он рассеяно уставился в пол, выложенный пёстрой мозаикой и закиданный мягкими, тёмными, пушистыми шкурами диких животных; недалеко от него стоял огромный бронзовый пюпитр, который поддерживал скульптурный грифон с рогами, загибавшимися кверху в форме канделябра; арфоносец принёс арфу, и теперь она стояла на видном месте, украшенная миртом, – некоторые из гирлянд, сплетённых девушками, несомненно, использовались для этой цели.

И всё же было нечто нереальное и фантастическое в великолепии, что повсюду окружало его; он чувствовал себя так, словно был зрителем в огромном зале, где занавес только что поднялся перед первой сценой спектакля. Он с сомнением размышлял внутри своего смущённого разума, была ли такая королевская жизнь привилегией, или правом, или традицией для поэтов вообще, когда Сах-Лума снова заговорил, махнув рукою в сторону одного из бюстов около себя, – массивной, нахмуренной головы, великолепно выполненной художником.

– Вот это славный Оразель! – сказал он. – Праотец, как всем нам известно, искусства Поэзии и всей истинной литературы! И всё же находятся те, кто клянётся, что его никогда не было, ай! Хотя его поэмы и дошли до нас, я слышал множество споров среди так называемых мудрецов, подобных Забастесу, по поводу его стиля и методов стихосложения. Всё написанное им носит дух пера одного мастера, тем не менее болтливые спорщики утверждают, что его знаменитая работа «Рува-Калама» передавалась в восточной устной традиции, пока не дошла до нас в её «улучшенной» нынешней форме. «Улучшенной!» – и Сах-Лума презрительно рассмеялся. – Как будто бормотание эпической поэмы дедом внуку может как-то её улучшить! Да при этом она скорее ухудшится, если вообще не выродится в обычные частушки! Нет, нет! «Рува-Калама» – это достижение одного из величайших умов; не двадцать Оразелей кряду родилось, чтобы создать её, а был, и мог быть, лишь один, и он по праву превосходства есть величайший из бессмертных бардов! Равно как и глупцы могут впоследствии спорить и говорить, что было много Сах-Лум! Только я не преминул позаботиться о том, чтобы потомки знали, что это был только я один – непревзойдённый певец вдохновлённых любовью песен на всём протяжении этого мира!

Он вскочил из своей лежачей позы и привлёк внимание Теоса к другому бюсту, даже более красивому, чем первый; он стоял на пьедестале с венком на голове и лаврами у основания.

– Божественный Гиспирус! – воскликнул он, указывая на него в каком-то экстазе. – Мастер, у которого я, быть может, перенял совершенную восторженность собственного слога! Он обладает, как ты знаешь, непревзойдённой и вселенской славой, и всё же – ты не поверишь! – в прошлом нашлась в Аль-Кирисе одна свинья, избравшая его предметом своей брани, а прочие свиньи присоединились к нему смрадным блеянием. Удивительные пьесы Гиспируса! Величайшие трагедии, воздушные комедии, нежнейшие фантазии, когда-либо рождённые умом человека, были поставлены под сомнение этими жвачными животными! И одна самая непрошибаемая ослиная голова прикинулась, что обнаружила отрывок из тайного письма, которое должно, как думали эти глупцы, доказать, что Гиспирус не был автором собственных работ, а был лишь обманщиком и копировал вдохновение другого, менее известного человека! Клянусь богами! Можно было бы посмеяться над глупой скотиной, не будь он вместе с тем слишком ничтожным, чтобы вызвать даже насмешку! Гиспирус – предатель искусства, которому он служил и которое прославлял? Гиспирус – литературный обманщик и фальсификатор? Клянусь головою Змеи! Они могут скорее доказать, что ясное солнце на небесах – это обычная масляная лампа, чем пытаться умалить хоть на йоту прозрачную славу благороднейшего из поэтов всех веков!

Охваченный энтузиазмом, с горящим взглядом и порывистыми речами, слетавшими с языка, с откинутой головой и воздетыми руками Сах-Лума выглядел чарующе, и Теос, чьему затуманенному разуму имена Оразеля и Гиспируса ни о чём не говорили, тем не менее был тронут явной многозначительностью его замечаний, которые, казалось, были вынесены из некоего спора в литературном мире, случившегося совсем недавно. Он был озадачен и пытался нащупать точку опоры, вокруг которой его мысли витали столь расплывчато, но не мог прийти ни к какому конкретному выводу. Блестящий, подобный метеору Сах-Лума тем временем метался туда и сюда по комнате, выхватывая определённые тома с перегруженных стеллажей и сваливая их в кучу на маленьком столике рядом со своим гостем.

– Вот некоторые из ранних изданий пьес Гиспируса, – продолжал он, говоря тем быстрым, текучим голосом, что был подобен пению птиц. – Они редки и любопытны. Взгляни! Имена, подписи и даты издания все различные. Ах! Сокровища поэзии сокрыты на этих страницах! Есть ли ещё папирус, гуще украшенный жемчугами мысли и мудрости? Если существует будущая жизнь, друг мой, – и тут он бесцеремонно положил руку на плечо гостя, в то время как яркий, серый как сталь блеск сверкал в его чудесных глазах, – то её стоит прожить ради Гиспируса – столь же великого, сколь и Бог, сколь и любой из громовержцев империи!

– Несомненно, есть будущая жизнь! – пошептал Теос, едва сознавая свои слова. – Жизнь, в которой ты и я, Сах-Лума, и все мастера, и служители поэзии встретимся и устроим огромный праздник!

Сах-Лума снова засмеялся, несколько печально на этот раз, и пожал плечами.

– Не верь! – сказал он, и в его красивом голосе прозвучал намёк на печаль. – Мы мошки в лучах солнца, муравьи на песчаном бархане – не более! Ты думаешь, что существует иной мир для пчёл, которые гибнут от обжорства в медовой чаше; для кружащихся стай ярких бабочек, которые сонно порхают по ветру, не зная куда, пока их не собьёт ледяной северный порыв, от которого они падут, словно поломанные бесцветные листья, в придорожную пыль? Есть ли будущий мир для них? – и он вытащил из вазы восхитительно ароматный, изящный цветок в форме лилии. – Проявление его души или разума – это его аромат; и даже если наше проявление находит выражение в мысли и вдохновении, то имеем ли мы больше прав на последующую жизнь, чем этот невиннейший прекрасный цветок, незапятнанный деяниями зла? Нет! Я скорее поверю в рай для зверей и цветов, чем для женщин и мужчин!

Тень боли омрачила красоту его лица при этих словах, и Теос, глядя прямо на него, внезапно исполнился сожаления и беспокойства, он страстно хотел заверить его в том, что поистине было будущее и более счастливое существование; он, Теос, мог поручиться за это! Но как и почему? Что мог он сказать? Чем мог доказать?

Горло его пересохло, глаза горели, ему словно бы запрещено было говорить, несмотря на страстное желание поддержать душу своего новообретённого друга, на нечто вроде непередаваемого ощущения вечности, которое он теперь сознавал, подобно тому, как человек, освобождающийся из тюрьмы, впитывает в себя свободу. В молчании и чувствуя горячие, неудержимые слёзы, рвущиеся наружу из самого сердца, он переворачивал страницы книг Гиспируса почти механически; они состояли из листов папируса, искусно переплетённых в кожаные переплёты и сшитых вместе золотистой лентой.

Кирийский язык был, как он прежде уже узнал, прекрасно ему знаком, хотя он не мог объяснить откуда; и он с первого взгляда отметил, что Сах-Лума имел все причины для столь ярой защиты писателя, чей гений он столь отчаянно отстаивал. В потоке стихов имелась звучная глубина, красота рифм в сочетании с простотой и прямотой выражения, которая очаровывала слух, воздействуя на ум; и он начал читать тихим голосом открытые строки вдохновенного призыва к бою, гласившие следующее:

Скажу тебе я, гордый Царь на троне,

Что с этих радостных полей

И плодороднейших просторов

Весной пожнёшь ты странный урожай,

Посеянный и не твоим, и не тобою!

Вооружённых воинов миллионы:

В шлема́х и с острыми мечами,

Ужасно алчных и в бою неудержимых.

Хохлаты сталью их оруженосцы,

Копьеметатели и кони боевые.

Они поднимут флаги и знамёна, ужасные свои мечи —

В глазах смертельный блеск, и руки жёсткие готовы

Схватить и вырвать жизнь у их молящей жизни,

И ужасом охватит дикий хаос

Все небеса до самых дальних звёзд…

Вскоре два маленьких чёрных пажа, ранее столь поспешно отосланные Сах-Лумой, возвратились, неся в руках по огромной золотой чаше, наполненной розовой водой, а также прекрасную одежду, отделанную кружевом и мягкую, как атлас.

Смиренно преклонив колени, один – перед Теосом, второй – перед Сах-Лумой, они подняли эти огромные блестящие чаши и застыли неподвижно. Сах-Лума погрузил лицо и руки в прохладную, ароматную жидкость, и Теос последовал его примеру; по окончании этих лёгких омовений пажи исчезли, возвратившись обратно почти тотчас же с корзинами опавших лепестков роз, белых и красных, которые они обильно разбросали по комнате. Приятный сладковатый, но ненавязчивый аромат начал освежать уже надушенный воздух, и Сах-Лума, упав снова на свою подушку, предложил Теосу занять такое же расслабленное положение напротив. Он немедленно подчинился, снова уступая ленивой роскоши и сладострастному легкомыслию; теперь аромат ладана уже перемешался с запахом сорванных лепестков роз; пажи пополнили горелки ладаном и, покончив с этим, каждый из них принёс по широкому, длинному пальмовому листу и, заняв свои места, они начали обмахивать двоих молодых людей медленно и с размеренной осторожностью, стоя молча, как маленькие чёрные статуи, случайным образом двигая лишь белыми яблоками глаз да изящно помахивая вверх-вниз изогнутыми листьями.

– Вот так и должен жить поэт всегда! – прошептал Теос, поднимая взгляд с мягких подушек на Сах-Луму, который лежал с полуприкрытыми глазами и задумчивой улыбкой на прелестных губах. – Быть центром средоточия красоты с ничтожными, но прекрасными идеями, чтобы разорвать очарование одиночества. Королевство счастливых фантазий должно принадлежать ему, вкупе с вратами, запертыми от нежелательных гостей; вратами, которые не распахнутся ни перед кем, кроме покоряющего прикосновения женского поцелуя! Ибо главный ключ любви должен отпирать все двери, включая и двери мечтаний менестреля!