– Твои слова полны утешения! – сказал он весело и печально одновременно. – Да исполнятся они! Смотри! – и он указал на маленький зелёный холмик, что вздымался сверкающим изумрудом среди тёмной листвы окружающих деревьев. – Вон там место, откуда я наблюдаю за закатом солнца, как за воином, падающим на красном поле битвы, колокола даже сейчас звонят по его отходу – прислушайся!

Они стояли молча, пока смешанный мелодичный звон колоколов не донёсся из тишины; колокола всех тонов наполняли воздух мягким и громким резонансом, когда слабый ветерок доносил до них звуки; и тогда они начали взбираться на холм, Сах-Лума шёл впереди своей лёгкой и гибкой походкой молодого оленя. Трава у них под ногами была мягкой и бархатистой, усеянной мириадами диких цветов; аромат стоял приятный и ненавязчивый, и через несколько минут они достигли вершины, где Сах-Лума, бросившись на гладкую траву, пригласил Теоса присоединиться.

Здесь они отдыхали в тишине, глядя на великолепную панораму, раскинувшуюся перед ними, – панораму, столь же прелестную, сколь и изящно выписанная сцена из сказки. Вверху – небо было яркое и вместе с тем дымчато-розовое; солнце, висевшее низко над западным горизонтом, казалось, покоилось в обширной, пурпурной, глубокой пустоте, тут и там возмущаемой золотистой рябью; длинные лучи света устремились вверх, подобно развивающимся знамёнам армии марширующих ангелов; и далеко за пределами этого моря великолепного цвета широкое воздушное пространство бледнело до нежной голубизны, где лёгкие розовые и белые облачка дрейфовали, как трепещущие цветки, опадающие с яблоневых деревьев по весне.

Внизу, видимый сквозь розово-янтарную дымку, раскинулся город Аль-Кирис с его белыми куполами, башнями и остроконечными дворцами, вздымавшимися из тумана, как прекрасный мираж, парящий на границе разгорячённой пустыни. Аль-Кирис Великолепный! Он заслуживает своего названия, думал Теос, когда, прикрывая глаза от слепящего алого света, он с удивлением рассматривал огромную панораму города. Вскоре он заметил, что город окружали шесть хорошо укреплённых стен – каждая внутри другой, отстоявших друг от друга на равном расстоянии, так что можно было справедливо назвать всё это шестью городами друг в друге. И со своего места он мог отчётливо различить огромную площадь, где отдыхал утром, благодаря белому гранитному обелиску, что возвышался отвесно вверх, к небесам, не заслоняемый никакими окружающими домами.

Этот гигантский монумент был самым выдающимся объектом в поле зрения, за исключением священного храма – круглого, подобного крепости архитектурного сооружения, украшенного двенадцатью позолоченными башнями, на которых теперь звонили колокола со штормовой мелодичной настойчивостью.

Совершенно очарованный волшебной красотой пейзажа, Теос подумал, что мог бы вечно смотреть на него, но так и не исчерпал бы всего его очарования, и, ещё раз подняв взгляд к солнцу, он заметил, что оно почти уже исчезло. Лишь прозрачная кроваво-красная кайма виднелась над золотисто-зелёным горизонтом, и прямо над нею серебристый разрыв в небесах медленно расширялся от центра и сужался к концу, таким образом принимая форму огромного простёртого меча, указующего прямо вниз, на деловой, говорливый, сверкающий город под ним. Это был чудной образ, и он производил странное впечатление на Теоса; он уже собирался привлечь к нему внимание Сах-Лумы, когда к нему пришло досадное понимание того, что они более не были одни; инстинктивно он повернулся, издав восклицание и быстро выпрямившись, и оказался лицом к лицу с огромной тенью – с человеком около шести футов ростом и мускулистого телосложения, который был одет в жилетку и тунику ярчайших алых цветов и который, встретив его взгляд, плотоядно уставился на Теоса. Сах-Лума тоже поднялся, но с меньшей поспешностью, глядя на незваного гостя лениво и с явным высокомерием.

– Что ещё, Газра? Вечно ты, как червь в траве, подкрадываешься тише летнего ветерка. На месте твоей хозяйки я бы завёл более приятного посланника!

Чернокожий мужчина улыбнулся и, медленно подняв свои мощные руки, увешанные нитями кораллов и янтаря, приветствовал их наполовину командным жестом ладони. При этом оливковые щёки Сах-Лумы вспыхнули ярким румянцем, грудь раздулась, и он слегка опустил голову и замер в позе вынужденного внимания. Когда Газра заговорил, то его резкий, громкий голос, казалось, исходил из какого-то дьявольского подземелья, а не из человеческого горла.

– Верховная Жрица Солнца и божественного Нагая желает видеть тебя сегодня, Сах-Лума! – сказал он и, сняв с груди блестящее, как звезда, кольцо, он положил его на раскрытую ладонь. – А также твоего чужестранного друга, кого она изволила почтить приветствием. Прими её печать!

Теос немедленно схватил бы кольцо, чтобы получше рассмотреть, не удержи его Сах-Лума крепко за руку, так что он смог лишь заметить, что оно имело форму свернувшейся змеи с рубиновыми глазами и с поднятым языком, усыпанным маленькими камушками. Но что больше всего поразило Теоса, была необычайная перемена в поведении Сах-Лумы, что-то в выражении и речи Газры явно на него сильно повлияло. Его тело дрожало от едва сдерживаемого волнения, глаза загорелись почти яростным огнём, и холодная, спокойная, почти жестокая улыбка заиграла на прекрасных губах. Принимая печатку от Газры, он поцеловал его руку с какой-то неистовой нежностью, а потом ответил:

– Передай своей хозяйке, что мы подчиняемся её воле! Несомненно, ей известно, что сегодня я уже приглашён во дворец короля. Я подчиняюсь в первую очередь ему, ибо таков мой долг, а затем… – Он замолчал, найдя невозможным подобрать дальнейшие слова, и слегка взмахнул рукою, подавая знак, что посланник свободен. Но Газра не сразу ушёл. Он ещё раз улыбнулся той своей унижающей улыбкой, которая походила на оскал повешенного преступника в петле, и возвратил драгоценную печать к себе на грудь.

– Затем?! Да, затем! – отвечал он выраженно насмешливым тоном. – Даже так!

Приблизившись на шаг, он положил свою тяжёлую, сильную руку на грудь Теоса и, казалось, мысленно оценил его рост и ширину плеч. – Крепкие нервы! Стальные сухожилия! Добротная плоть и кровь! Она нам пригодится! – и его огромные, проницательные глаза сверкнули злобой. Затем с глубоким поклоном он проговорил, обращаясь к Сах-Луме и Теосу сразу: – Благородные господа, сегодня вам будут завидовать больше, чем кому-либо ещё во всём Аль-Кирисе! Прощайте!

И он попятился на несколько шагов, окружённый ярким сиянием закатного солнца, которое усиливало интенсивные цвета его костюма и воспламеняло чистый янтарь, огнём горевший на смуглой коже; потом он спустился с холма столь стремительно, что, казалось, исчез на глазах, как тёмный туман рассеивается в воздухе.

– Клянусь жизнью, это самый мерзкий черномазый посланник! – легкомысленно рассмеялся Теос. – И я так и не понял сокрытого смысла его сообщения!

– Он вполне очевиден! Нас вызывают, тебя и меня, на полуночный праздник Лизии – честь, выпадающая немногим! – приказ этот не потерпит ослушания! Она, должно быть, заметила тебя этим утром – единственного стоящего на ногах человека среди павшей ниц толпы, поэтому, вероятно, теперь она и желает твоей компании.

В его голосе прозвучал намёк на недовольство, но Теос этого не заметил. Сердце его с силою рванулось в груди, словно в него вонзилась горящая стрела; образ томной, очаровательно прекрасной женщины в золотых одеждах, казалось, всплыл перед ним, заслонив свет; и губы его дрожали, когда он отвечал:

– В таком случае она должна быть столь же благородной и милостивой, сколь и прекрасной! Ибо после моего пренебрежительного отношения я заслужил презрения, а не вежливости. Но скажи мне, Сах-Лума, как ей стало известно, что я твой гость?

Сах-Лума одарил его полунасмешливым взглядом.

– Как ей стало известно? Легко! Так же, как она узнаёт и обо всём прочем! Было бы странно, если бы она не узнала! – и он подхватил с земли ароматную розу и раздавил её прекрасный бутон в каком-то беспричинном раздражении. – Сам король знает меньше о занятиях своих подданных, чем Всевидящее око! Ты ещё не видел этого странного и могущественного гипнотизёра человеческих глаз, но ты увидишь его вскоре – сверкающий хранитель – исчадие ада на белой груди, навечно замкнутой в страстях! Да, у Лизии повсюду тайные шпионы, которые докладывают ей о каждом незначительном происшествии, и, несомненно, за нами следил, когда мы шли к дому, один из её неслышных преследователей. В этом нет ничего необычного.

– В таком случае в Аль-Кирисе нет свободы, – с удивлением заметил Теос, – если весь город находится во власти осмотрительной женщины!

Сах-Лума рассмеялся ещё резче.

– Свобода! Клянусь богами, это обманчивое слово выражает пустую идею! Где в жизни есть свобода? Каждый из нас так или иначе скован цепями по рукам и ногам; человек, который считает себя свободным от политики, есть раб большинства и собственных амбиций, ибо, стряхивая с себя путы обычаев и веры, он попадает в рабство страстей, крепко связанный тугими верёвками собственных необузданных фантазий и желаний. Нет никакой свободы, друг мой, мы обретаем её разве что в смерти! Идём к ужину, становится поздно, и на сердце моём лежит невыносимая тяжесть; нужно расслабиться за кубком вина, иначе моё пение сегодня скорее огорчит, чем обрадует короля. Идём, и ты снова будешь рассказывать мне о будущей жизни! Ведь грядут времена, поверь мне, когда, несмотря на всю мою славу и прелесть моего существования, я устану от земной жизни и окажется, что век мой слишком краток, чтобы удовлетворить все мои страсти. Не мир, а миры должны стать наследием поэта!

Теос посмотрел на него с сожалением, но ничего не ответил. И вместе они поднялись по ступеням величественной мраморной террасы и медленно прошагали через неё, держась близко друг к другу, словно материя и её тень, и внутри дворца лишь отдалённый звук арфы тревожил спокойствие ароматного воздуха. Должно быть, Нифрата играет, подумал Теос, и какие странные и жалостливые аккорды выжимает она из дрожащих струн! Они будто политы слезами женщины с разбитым сердцем, погибшей и похороненной столетия назад!