Дыхание воздуха едва проникало сквозь широко распахнутые окна, и лишь нежный звук льющихся фонтанов во дворе нарушал тишину и жаркое спокойствие утра, да ещё случайный шелест перьев павлинов, когда те раскрывали веером свои хвосты на мраморной террасе снаружи.

Успокоенный таким окружением, Теос постепенно пришёл в себя после недавнего ужаса и негодования, однако он не мог так же скоро позабыть обо всём, как это сделал Сах-Лума. Вдруг дверь открылась, и с насмешливым выражением лица в комнату вошёл Забастес с листами папируса в руках.

– Всё готово, мой повелитель! – объявил он. – Белые листы чистого папируса уже лежат в ожидании твоей бессмысленной мазни. – И критик удобно устроился на стуле.

– Пиши! – посерьёзнев лицом, начал Сах-Лума. – Название моей поэмы будет «Нурельма, Древняя легенда о любви».

Теос вновь содрогнулся, услышав знакомые строки. По мере того как Сах-Лума всё ближе и ближе подходил к окончанию своей великолепной поэмы, глубокая тишина и спокойствие опускалось на них тяжким, почти давящим грузом. Хряк! Что это было? Через разгорячённый стоящий воздух долетел внезапный шум и злобный крики толпы, затем послышался торопливый цокот копыт множества лошадей и снова этот страшный, неудержимый рёв возмущения, извергаемый, как казалось, тысячью глоток. Все трое одновременно подскочили в едином инстинктивном порыве узнать, в чём дело, – Теос, Сах-Лума и Забастес поспешили на мраморную террасу. Теос, облокотившись на перила, мог видеть в отдалении огромную площадь, где гигантский белый гранитный обелиск занимал свою почётную позицию, и, внимательно вглядываясь туда, он увидел, что площадь заполонила огромная масса людей.

Возвышаясь над этим морем волнующихся голов, одна высокая, чётко видимая фигура предстала пред ликом обелиска. И когда Теос напряг зрение, чтобы лучше различить детали всей сцены, он вдруг увидел сверкающие доспехи вооружённых людей, стремительно и жестоко прорывавшихся в самый центр толпы. И тогда Сах-Лума схватил его за руку и воскликнул со смешанным выражением веселья и ярости:

– Идём, друг мой! Это королевские воины Его Величества тащат безумного Хосрулу, и на сей раз они точно с ним покончат! Идём, я бы не пропустил этого зрелища ни за что на свете!

И он прыжками бросился вниз, и Теос вслед за ним, когда им в спину вдруг закричал Забастес:

– Сах-Лума! Ваше сиятельство! А как же поэма? Она ещё не закончена!

– Неважно! – обернулся поэт. – Она будет закончена позже!

И он поспешил вперёд; Теос едва поспевал за ним, думая про себя о новой загадке: ведь его поэма в прошлом была дописана до последней строчки, а Сах-Лума оставил её на потом?

Вскоре они уже протискивались сквозь толпу на площади, яростно пихая и толкая людей.

– Грядёт время, когда сильнейший, чем Зефораним, возьмёт узника и уведёт отсюда туда, куда я давно должен был уйти! Мир всем вам! Во имя Бога, о чьей истинности я свидетельствую, мир всем! – вещал пророк Хосрула.

Сах-Лума в этот момент пытался добраться до ближайшего фонтана, который украшал площадь с обелиском, и, легко вспрыгнув на его край, он встал прямо вытянулся во весь рост. Теос присоединился к нему.

– Видишь, – прошептал Сах-Лума другу, – этот старый глупец носит на груди символ своего Бога! А между тем, лишь месяц назад король выпустил указ, воспрещающий носить на себе знак этой недавно выдуманной религии, и повелел хватать всех, кто его ослушается и подвергать жестокой казни!

Теос содрогнулся, глаза его смутно различили издали крест на груди пророка. Тот же самый священный символ грядущего, который он видел у Хранителя Зуриела.

– Господь взывает ко всему Аль-Кирису! – вещал Хосрула. – Одумайтесь, о вы, жители города наслаждений, ибо все вы погрязли в сластолюбии и разврате! Вы стали пятном неверия на лике Божьего мира и позорите небеса! О люди, прислушайтесь к словам грядущего искупителя мира – Богочеловека и Спасителя!

– Грядущего? – внезапно вскричал Теос со своего возвышенного места. – Нет! Он уже приходил! Он умер за нас и воскрес вновь уже более восемнадцати столетий назад!

За этим последовала гнетущая тишина, даже воздух, казалось, не двигался. Огромная масса людей стремительно повернула свои глаза в сторону говорившего Теоса, а тот молчал: ему нечем было защититься от них, и сердце его отчаянно забилось от гордости и страха, страха – от своего уязвимого положения, и гордости – от того, что он отважился высказать то, что диктовала ему совесть. И эта гордость явилась для него самым необычайным откровением, ибо он неожиданно для самого себя засвидетельствовал перед людьми свою положительную веру в существование Спасителя, о котором говорил Хосрула.

– Кто ты, о незнакомец, посвящённый в тайны истинного Бога? – с удивлением спросил его Хосрула.

Но тут в дело вмешался Сах-Лума, решив заступиться за своего друга и выручить его из глупого, как ему казалось, положения:

– Уважаемый, сер! – обратился он насмешливым тоном к пророку. – Мой друг подхватил инфекцию твоих фантастических речей и, подобно тебе, теперь не ведает, что говорит. Кроме того, он немного выпил вина, которое смешалось в его крови с жарким солнцем, и в таком настроении он, несомненно, решил пошутить над тобою.

Хосрула нахмурился и в ответ на эти насмешливые слова проговорил целую речь:

– Послушай же меня, Сах-Лума! Главный менестрель Аль-Кириса, который напрасно расточил драгоценные мгновения отпущенного тебе времени и бесценные дарования, ниспосланные тебе Богом! Ты приговорён к смерти – внезапной и жестокой смерти! Смерть придёт к тебе через предательские слова злой женщины, чья красота отнимает твои силы и омрачает твою славу, ибо ты погибнешь и будешь позабыт! Позабыт навеки, словно и не рождался! И ты, величайший поэт из когда-либо явившихся на землю, канешь в небытие, и имя Сах-Лумы ни о чём не скажет будущим поколениям! Смертельный яд сомнения, отрицание существования Бога, проклятая чернота неверия в вечную жизнь сгубили тебя! Да простит тебя Бог, поэт! Прощай же, падший ангел, сам себя лишивший царства!

Эффект сказанных слов оказался столь сильным, что на секунду поражённый и явно напуганный народ в ужасе отшатнулся от Сах-Лумы, глядя на него с удивлением, будто бы ожидая, что он немедленно падёт замертво наземь после торжественного приговора пророка.

– Но вот, дело идёт к завершению, нет больше времени для споров и слов! – провозгласил вдруг пророк и молча указал вперёд через площадь.

Толпа обернулась в указанном направлении и заметила приближавшуюся колесницу короля в сопровождении воинов, сверкавших натёртыми до блеска доспехами и оружием; она была запряжена шестёркой вороных коней, вся блестела драгоценностями и в самом центре её прямо возвышалась величественная фигура короля Зефоранима.

– Солдаты! Схватить предателя! Десять тысяч золотых за поимку Хосрулы! – громко объявил он.

– Падёт Аль-Кирис, и погибнет его король! – в исступлении возопил пророк. – «Когда Верховная жрица станет любовницей короля, падёт Аль-Кирис»!

И с этими последними словами он воздел руки к небесам, словно призывая их во свидетели, и, как подстреленная птица, тяжело повалился на спину замертво.

В толпе прокатился испуганный крик, король нетерпеливо подался вперёд в своей колеснице и спросил одного из ближайших солдат:

– Он действительно мёртв или притворяется?

– Ваше величество, он мёртв как камень! – был ответ.

Зефораним заколебался: жестокость и милосердие вступили в борьбу за власть над его сердцем, лицо нахмурилось, однако жестокость возобладала. Решительно выхватив свой меч, он склонился над поверженным пророком и одним стремительным ударом отсёк безжизненную уже главу пророка от тела и, воздев её вверх на конце меча, продемонстрировал толпе, которая испустила испуганный вздох. И с диким смехом он швырнул свой трофей на мостовую в лужу крови, при этом седые волосы испачкались в крови, и всё ещё распахнутые глаза устремили свой взор к небесам. Затем король, не вымолвив более ни слова, повернулся к своему кортежу, чтобы уехать прочь.

Как раз в этот миг солнце скрылось за тучей, и единственный луч прорезал воздух, осветив лишь величественные одежды монарха и обезглавленного Хосрулу, и одновременно ясно выхватил из тени очертания серебряного креста, что вспыхнул на груди кровоточившего трупа. Все глаза тогда невольно обратились к воспылавшему символу, который, казалось, разгорелся живым пламенем на лоне гибнувшей массы уже бесформенной плоти. Когда солнце вновь явилось во всём своём блеске, лихие скакуны Зефоранима уже мчали его галопом прочь.

Вся толпа людей теперь устремила взоры вслед колеснице, когда внезапно одна женщина издала громкий вопль и рванулась вперёд, указывая пальцем:

– Обелиск! Обелиск!

И тогда все обернулись к величественной колонне из белого гранита, что сверкала в лучах солнечного света, словно огромная жемчужина: она раскачивалась из стороны в сторону, будто неустойчивый корабль на волнах бушующего моря! От одного взгляда на это чудо вся толпа пришла в неистовство – началась страшная паника и толкотня; король, которого тоже обуял страх, яростно стегал коней, подгоняя их галоп и прорываясь через орущую, воющую толпу, в которой каждый теперь сражался за свою жизнь.

Один только Теос сохранял хладнокровное спокойствие; он схватил друга за руку и вместе они рванулись к ближайшей улице, что вела прочь с площади. Сах-Лума был бледен, но явно не боялся, он молчал и послушно следовал за Теосом, перед которым толпа странным образом расступалась, как туман от ветра, так что невероятно быстро они успешно добрались до безопасного места.

Обелиск же тем временем сильно накренился, в его основании слышался какой-то треск и шум, будто некие демоны подгрызали его изнутри, затем он начал отчаянно проседать и с грохотом обрушился на мостовую площади! Грохот и треск от его падения разлетелись по всему городу, сотни людей оказались раненными и погребёнными под его обломками. Однако после великого падения камня наступила неожиданная тишина, необъяснимые подземные силы успокоились, и люди перестали давить друг друга, с ужасом глядя на обломки.