Не считая виолончели, Виллерс также прослыл широко известным дилетантом в вопросах различных видов искусств. Он был превосходным ценителем литературы, живописи и скульптуры; дом его, хоть и маленький, являл собою совершенный образец вкуса в интерьере и обстановке, он умел остановить свой выбор на поистине прекрасных образцах антикварной мебели, изящного фарфора, изделий из бронзы и деревянной резьбы, а по части собирания редких книг он считался видным знатоком. Его тонкий и привередливый вкус проявлялся уже в самом методе расстановки многочисленных томов, каждый из которых помещался на удобных дубовых полках и всегда был под рукой, готовый для чтения.

Судя только лишь по внешности, немногие сочли бы Виллерса человеком проницательным и обладающим почти классической утончённостью, каковым он поистине и был; на вид он казался скорее качком, чем эстетом. Широкая грудь и плечи, на которых плотно сидела круглая голова с крепкой, сильной шеей, в целом придавали ему упрямый и грозный вид, который полностью противоречил его натуре. Черты его открытого и румяного лица, не будучи красивыми, имели положительную привлекательность: довольно крупный рот, но с добродушными складками, в ярко-голубых глазах сверкали искорки врождённого чувства юмора.

Это был счастливый холостяк, свободный и независимый мужчина с более чем достаточными средствами для того, чтобы обеспечить взыскания его особого вкуса и все капризы. Он являлся соучредителем в стабильно процветающем банковском деле и имел достаточно времени для того, чтобы жить в своё удовольствие и умеренно трудиться. На вопрос, отчего он не женат, Виллерс отвечал с грубой и почти жестокой откровенностью, что до сих пор не встречал ещё женщины, разговоров с которой он мог бы вынести долее, чем один час.

Как критик, с чьим мнением считались, он ни во что не ставил английское искусство вообще, и его точка зрения имела вес в довольно крупном кругу влиятельных и богатых людей, которые, бывая у него в гостях, не могли не заметить совершенства его дома и редкостных коллекций, так что в конце концов они пришли к выводу, что для них было бы полезным проконсультироваться с ним прежде покупки картин, книг, статуй или китайского фарфора, так что он занял влиятельную позицию, будучи при желании способным при помощи одного своего слова открыть путь карьере или же уничтожить репутацию художника.

В этот момент Виллерс как раз поглядел на старинные часы, привезённые из Нюрнберга, которые торжественно тикали в углу, рядом с глубоким окном-нишей, занавешенным тяжёлыми оливкового цвета плюшевыми шторами, чтобы защититься от пронизывающего ветра и сырости. Было без десяти девять. Слуге был отдан приказ, чтобы никто не смел беспокоить хозяина в этот вечер, невзирая на то, какому посетителю вдруг взбрело бы в голову явиться. Он решил посвятить этот вечер длительным, энергичным упражнениям и ощущал тайное довольство, прислушиваясь к непрерывному звуку дождя за окном. Серьёзно потирая бровь, он переместил взгляд с часов на фотографию, изображавшую лицо мужчины с мрачным, надменным выражением и весьма отталкивающей красотой – лицо Теоса Олвина. Оттуда взгляд его перешёл на столик, где посреди многочисленных книг и бумаг лежал квадратный, просто оформленный томик с закладкой из слоновой кости, отмечавшей место чтения, а заголовок его золотыми буквами изображал: «Нурельма».

«Я удивляюсь, где же он, – размышлял молча Виллерс, вспоминая автора этой книги. – Он не может не знать того, что известно всему Лондону, иначе он несомненно пулей возвратился бы сюда! Уже шесть месяцев минуло с тех пор, как я получил его письмо и рукописную поэму из Тифлиса в Армении, и ни единой строчки больше он не прислал мне об этом деле! Странный парень! Но какой гений! Неудивительно, что слава захлестнула его, как буря! Сейчас мир буквально ничего не знает о Теосе Олвине, его частной жизни или характере: нет ни женщины в его истории, ни пороков, он не нарушал ни закона, ни морали – не совершил ничего такого, что по современным меркам должно было бы сделать его знаменитым! Нет, он всего лишь создал совершенную поэму – величественную, чистую и трогательную – и вот все говорят лишь о нём, его книга в руках у каждого. И вместе с тем не нравится мне вся эта сумасшедшая шумиха, опыт подсказывает, что такой интерес недолговечен».

Как раз когда Нюрнбергские часы начали отбивать девять часов, сопровождая каждый удар мягким и нежным звоном колокольчиков, который разносился в тишине комнаты, стук в дверь потревожил Виллерса и решительно разрушил его спокойствие.

– Войдите! – ответил он.

Его лакей явился с полувиноватым, полудовольным выражением лица.

– Пожалуйста, сер, к вам джентльмен…

– Ты сказал, что меня нет?

– Нет, сер! Я думал, что как раз для него вы могли бы оказаться и дома!

– Ты ошибся! – вскричал Виллерс. – Как ты смеешь решать об этом, когда я отдал приказ никого не принимать?

– Ладно, ладно, Виллерс! – промолвил приятный голос снаружи с дрожью сдерживаемого смеха. – Не будьте таким негостеприимным! Уверен, что для меня вы дома!

И, пройдя мимо слуги, который тут же удалился, говоривший вошёл в комнату, приподнял шляпу и улыбнулся. Виллерс подскочил со своего кресла в счастливом удивлении.

– Олвин! – вскричал он, и двое друзей, чьё знакомство уходило корнями в детство, сердечно пожали руки, и на секунду оба замолчали, будучи не в силах справиться с эмоциями.

– Вот так сюрприз! – наконец выдохнул Виллерс. – Откуда ты приехал, старина?

– Только что из Парижа, – отвечал Олвин, стаскивая пальто и заглядывая за дверь, чтобы повесить его на знакомый ему крючок в коридоре, а затем возвращаясь обратно. – Но изначально из Багдада. Я был в этом городе, а оттуда путешествовал в Дамаск, как один из наших любимых купцов из сказки об Аладдине, затем я заехал в Бейрут и Александрию, оттуда кораблём – домой, с остановкой в великолепной Венеции по пути.

Он улыбнулся и, подвинув старинное дубовое кресло к камину, уселся в него сам. Виллерс тем временем с интересом разглядывал его: нечто удивительное случилось с этим парнем! Он всегда был красавцем, но теперь в нём появилось нечто определённо большее, чем просто красота. Исключительная притягательность в этом блеске его нежных глаз, чудесная мягкость в очертаниях совершенного рта, королевская величественность и свобода во всей позе его прекрасно сложенной фигуры и в посадке благородной головы, которых прежде однозначно не было в нём заметно.

Очнувшись от мимолётного удивления, Виллерс вспомнил об обязанностях гостеприимства:

– Ты ужинал, Олвин? – спросил он, берясь за колокольчик.

– И превосходно! – был ответ, приправленный ярким прямым взглядом. – Я зашёл в этот огромный отель напротив Парка, поужинал и оставил там лишний багаж, взяв с собою лишь маленькое портмоне, нанял экипаж и прибыл сюда, решив провести ночку под твоей крышей…

– Ночку? – прервал его Виллерс. – Ты сильно заблуждаешься, если думаешь, что так легко сбежишь отсюда! Ты не избавишься от меня ещё как минимум месяц, говорю тебе! Считай себя заключённым!

– Хорошо! Пошли за моим багажом завтра! – засмеялся Олвин, поудобнее устраиваясь в кресле. – Согласен! Отдаюсь на волю своей судьбы! Но как же твоя виолончель?..

И он указал на выпуклый футляр, в котором сладко дремал инструмент, пока Виллерс отвлёкся, но готовый пробудиться от первого же прикосновения руки своего хозяина. Виллерс глянул на него с комичным выражением восторженного покорителя.

– О, не беспокойся о виолончели! – беспечно проговорил он. – Она может недолго отдохнуть…

Он пожал квадратными плечами и, надев очки, начал снова пристально изучать лицо своего друга с таким интересом, что Олвин даже смутился.

– Чего ты так смотришь на меня? – весело спросил он. – Я так сильно загорел?

– Ну да, ты загорел, – медленно кивнул Виллерс, – но не это меня удивляет. Странно, что я не могу объяснить, в чём именно нахожу тебя весьма изменившимся! В самом деле, очень изменившимся!

– Изменившимся? Внешне, ты имеешь в виду? Чем же?

– Ты выглядишь как греческий бог: излучаешь сознательную силу и внутреннее счастье.

Олвин наклонился и поправил огонь, чтобы тот разгорелся ещё ярче.

– Что ж, в таком случае моя внешность не противоречит моим внутренним ощущениям, – спокойно сказал он после паузы. – Ибо я чувствую и силу, и счастье!

– Естественно! Конечно, весь мир для тебя переменился теперь, когда ты снискал такую сумасшедшую славу!

– Славу! – Олвин выпрямился внезапно, слегка напугав Виллерса. – Славу! Кто говорит, что у меня есть слава? – И глаза его возгорелись удивлением и почти надменным негодованием.

– Кто говорит? – рассмеялся его друг. – Да весь Лондон говорит! Ты хочешь сказать, что не читал английских газет и журналов, со всеми их критическими обзорами и обсуждениями твоей поэмы «Нурельма»?

Олвин поморщился, услышав это название, – что за странные воспоминания оно воскресило в его уме!

– Я ничего не видел! – поспешно отвечал он. – Я принял решение не читать газет, ибо не желаю больше видеть своё имя оскорбляемым критикой в этой стране. Впрочем, мне нет дела до этого теперь! По правде сказать, я вообще уже об этом не забочусь.

– Тогда, – возбуждённо начал Виллерс, схватив его за руку, – позволь мне первым поздравить тебя! Знай же, мой дорогой друг, что твоя поэма, которую ты выслал мне из Тифлиса и которая была опубликована под моим руководством около четырёх месяцев назад, уже выдержала шесть переизданий и сейчас готовится к седьмому. Спрос не утихает, имя твоё сейчас по сути самое известное во всём Лондоне, фактически, тебя все называют величайшим поэтом современности!

Олвин молчал, он возвратил своему другу сердечное рукопожатие почти бессознательно и теперь серьёзно смотрел в огонь. Первой его эмоцией было отвращение, несогласие! Слава в Лондоне! Чего она стоила в сравнении с блеском той популярности, коей он когда-то пользовался, будучи Лауреатом Аль-Кириса!