– Здесь два стула: один твой, другой мой.

Она занимает тот, что около постели дочери.

Я беру тот, что стоял у окна, и ставлю его около кушетки, но с другой стороны.

– Как давно вы общаетесь? Как вы пересеклись? Что произошло летом? Я хочу знать все.

Я откидываюсь на спинку стула:

– Спросите у своей дочери: захочет – расскажет.

Анна поджимает губы:

– Слишком наглый, слишком заносчивый, слишком бесстрашный.

Она с любопытством заглядывает мне в глаза:

– Неужели совсем не испугался пяти лет тюрьмы?

– Испугался, – коротко отвечаю я и добавляю: – Я бы вас поблагодарил, но давайте честно: я оказался в тюрьме только благодаря вашей семье.

Она неловко опускает глаза.

– Никуда не уходи, никуда не уходи, – шепчет во сне Адель, и я беру ее за руку.

Никогда, никуда, ни за что на свете не уйду.

Пять лет тюрьмы – это очень страшно. Но еще страшнее потерять близкого человека или не помочь ему. Адель сжимает мою руку, и я знаю: что бы ни происходило в моей жизни, я нужен ей, а значит, я буду рядом.

АДЕЛЬ

КОГДА Я ПРОСЫПАЮСЬ, МАМА и Артур все еще рядом. Он спит, и я испытываю ни с чем не сравнимое облегчение оттого, что он здесь.

– Он отошел от тебя лишь один раз, полагаю в туалет, потому что через две минуты сидел на этом же месте, – шепотом говорит мама и сжимает мою кисть, но я выдираю руку из ее пальцев.

– Что здесь делали полицейские? О каком запрете ты говорила отцу?

Ее глаза широко раскрываются.

– Да, мама, я хоть была не в себе, но пока что не умалишенная.

Она с жалостью смотрит на меня:

– Я не хочу ругаться с тобой, воевать или терять тебя. Ты моя единственная дочурка, я так сильно хотела тебя, ждала, ты сделала меня мамой, и день твоего рождения навсегда будет самым счастливым днем в моей жизни, – говорит она, и слезы стоят в ее глазах.

После этого признания она рассказывает обо всем, что произошло с Артуром после визита ко мне в больницу.

– Если бы он не избил охранников, его, конечно, не посадили бы. Но он…

Я ее перебиваю и хриплым голосом шепчу:

– В ту ночь он потерял лучшего друга, мама. Я не знаю, что бы я сделала на его месте, если бы меня не пускали к нему в палату… Как вы только можете быть такими бесчувственными?!

Я отворачиваюсь от нее и смотрю на спящего парня. Морщинка между бровей глубокая, выражение лица беспокойное. Я тянусь к его руке и переплетаю наши пальцы.

– Все будет хорошо, – шепчу я ему, – все будет хорошо…

Верю ли я в это? Нет, не верю. Ни капельки. Но мне так хочется, чтобы у него все было хорошо, что я не просто готова в это поверить, я готова сделать все необходимое. Мне хочется повторять ему: «Ты не виноват, не виноват…» Он крепко стискивает мою руку и резко открывает глаза; в них столько боли, терзания и муки.

– Я люблю тебя, – вырывается у меня.

Быть может, это и есть самое правильное употребление этих слов. Я люблю тебя, даже когда ты сам себя ненавидишь. Я люблю тебя, даже когда вся твоя жизнь катится к чертям. Я люблю тебя, потому что не умею иначе…

– Я тебя больше, – хрипло отвечает он мне.

Я хочу ему сказать, что больше просто-напросто невозможно… но в палату залетает Марсель и при виде Артура округляет глаза.

– Вот почему мой папочка в бешенстве, – саркастически замечает он, а после хмурится. – Ты как? Выглядишь восставшей из мертвых, но, пожалуй, нам стоит этому радоваться, да?

– Марсель, – шикает на него мама, а я расплываюсь в улыбке.

– Сесиль передает тебе привет, – как ни в чем не бывало продолжает братишка, – сказала, что купила тебе еще несколько репродукций в Италии, но то будет эпоха Возрождения. Она считает, что это чуточку не в тему, я же, напротив, подумал, что само название эпохи попало в яблочко.

Артур издает смешок, и Марсель наигранно удивляется:

– Ты умеешь улыбаться?

Возможно, Марсель покажется окружающим странным, но он просто слишком хорошо меня знает. Он заглядывает мне в глаза, видит в них грусть, поэтому всеми силами старается насмешить. Мой братишка слишком сильно меня любит, чтобы позволить мне утонуть в печали или же остаться без воспоминаний…

– Как ты нашел Артура? – спрашиваю я, совсем забыв о маме. Она же не может скрыть удивления.

– Роза, – просто отвечает Марсель.

Я переглядываюсь с Артуром: думаю, у каждого из нас в голове пронеслась одна и та же мысль. Но сначала мне надо поговорить с отцом.

* * *

Меня выписывают в тот же вечер, я долго прощаюсь с Артуром под навесом госпиталя. Так не хочу отпускать его одного – оставлять наедине с печалью.

– Я позвоню тебе, как только останусь в комнате одна, – обещаю я.

Он нежно целует меня, и я сажусь в машину.

В древнегреческом языке есть слово nepenthe – «лекарство от печали». Это место или человек, которые могут помочь забыть о вашей боли и страданиях. Я хочу быть таким местом и человеком для Артура и хочу, чтобы он был моим.

Папа сидит в своем кабинете, там на удивление, накурено. Он смотрит на меня и откидывается на спинку стула.

– Ты тогда попала в аварию с одним из них, и я не мог позволить второму вторгаться в твою жизнь. – Голос у него грубый, с хрипотцой, он в очередной раз уверен в своей правоте.

– Поэтому ты решил сломать ему жизнь?

Я встречаюсь с ним взглядом, он поджимает губы.

– Уж лучше я его, чем он – твою, – без всякой жалости говорит он.

Я киваю – нет смысла спорить с ним, закатывать истерику, называть бесчувственным ублюдком и все прочее в таком духе. Меня вдруг накрывает сознание, что людей не изменить. Он посадил парня на три месяца в тюрьму, перечеркнул его жизнь этой судимостью, добыл запрет на приближение ко мне. И что бы я ни говорила, в его глазах отчетливо читается: я сделал все правильно! И ничто не свете никогда не сможет изменить этого. Мне до жути больно и обидно, но я сдерживаю слезы и приподнимаю рюкзак.

– Я ухожу, – произношу шепотом, – уже попрощалась с мамой и Марселем. Маме обещала принимать все лекарства, встречаться с Себастьяном и звонить два раза в день. Марселю обещала приходить в гости и гулять вместе с ним и Сесиль. Тебе что-нибудь пообещать?

Жан-Поль де Флориан, мой папа, выглядит сбитым с толку.

– Мама действительно тебя отпускает? – с недоверием спрашивает он.

Я задираю подбородок.

– Мне девятнадцать лет, и ни ты, ни мама не можете мне что-либо запрещать. – Я вторю его тону, тому самому, что безапелляционно заявляет окружающим: «Я прав». В нем столько уверенности, что люди слепо следуют за ним.

Он делает долгую затяжку и, выдохнув дым, говорит:

– Пообещай мне, что перед выборами будешь рядом со мной.

Я закатываю глаза, а он просит:

– Адель, посмотри на меня.

Я делаю, что мне говорят, и встречаюсь с его сосредоточенным взглядом – для меня это очень важно. Потом закидываю рюкзак на плечо.

– Уверена, ты как-нибудь выкрутишься без меня, – голос предательски сипит.

Мы не можем изменить людей, не можем… но почему же все-таки разочаровываться так больно? Он мог попросить меня о чем угодно, но опять эти выборы, о которых я не могу слышать!

– Адель, стой, не уходи так. Я сделал все ради твоей безопасности, неужели ты не понимаешь, что я чувствовал, когда ты попала в аварию? – говорит он.

Возможно, он не до конца понимает, почему я ухожу, или же, возможно, это новая манипуляция с давлением на жалость. Я настолько запуталась, что не знаю, во что верить и как быть. Я разворачиваюсь и шепчу:

– Знаешь, в интернете полно статей об аварии со мной. Везде только один заголовок: несчастный случай, машина дочери Жан-Поля де Флориана попала в аварию. Врезалась в дерево, девушка не справилась с управлением! Черт возьми, даже анализы мои кто-то слил: в крови ни капли алкоголя, ни других запрещенных веществ! А о том, что не я была за рулем, как по волшебству, умолчали! Ни в одном из изданий не упоминается о… – Голос обрывается: ни в одной из статей не упоминается о Луи, но я не могу произнести его имя вслух. – По твоему имиджу слишком ударило бы, если бы люди знали, с кем в аварию попала твоя дочь?

Отец резко встает с кресла.

– Его дед был против, – с жаром заявляет он. – Матье Кантель пришел ко мне чуть ли не с угрозой! И сказал: если хоть слово о его внуке будет написано, я об этом сильно пожалею! Нет, я не испугался его угрозы, Адель. Но он хотел тихо почтить память своего внука! Твоя мать лично следила за каждым выпуском, я не курировал это дело. Я лишь уважил просьбу старика, понимая, что он потерял внука. Каким бы этот внук ни был, он любил его и не хотел, чтобы свора репортеров после смерти перемывала ему косточки! Я бы сделал то же самое. Но ты была жива, и все, чего хотел я, – это защитить тебя!

У меня выступают слезы: мысль о дедушке Луи делает мне так больно! Если он любил его, почему не показывал при жизни? Почему отвернулся от него? Я не могу успокоиться, из меня вырываются дикие всхлипы, папа подходит и крепко обнимает меня.

– Тише, тише, – говорит он, но я не могу тише, сердце болезненно сжимается, и все, о чем я могу думать, – это Луи.

Боль разрывает изнутри. Папа продолжает гладить меня по голове, что-то успокаивающе шепчет, но все это кажется таким неправильным. Мне не хочется разделять и проживать свое горе с ним. Я хочу быть рядом лишь с одним человеком, который своим присутствием вселяет в меня ощущение безопасности, с тем, кто знает, каково это. Ведь в его душе точно такая же боль. Я резко отстраняюсь и вытираю слезы.