Линда Олссон - Астрид и Вероника

Они не торопясь зашагали с холма в деревню. Дождь перестал, но в воздухе разлилась сырость, а небо занавесили облака. От дождя сильнее запахло травой и клевером. Вероника вела Астрид под руку — та охотно согласилась и, когда обе зашагали в лад, слегка оперлась на локоть спутницы.

На лугу у реки, за местной церковью, толпились деревенские. Многие нарядились в яркие национальные костюмы. Красные юбки женщин развевались на ветру. Все предвкушали праздник, настроение царило взволнованное и даже восторженное; к берегу подходили лодки, доносилась музыка. По реке вереницей двигались четыре гребные лодки, и на каждой в такт гребцам наигрывал скрипач.

Вероника и Астрид встали несколько в стороне. Они молча наблюдали, как лодки пристают к берегу, как высаживаются из них на луг новые участники праздника и присоединяются к радостной толпе, как поднимаются по лугу к шесту, увитому березовыми ветвями и полевыми цветами. Шест покамест лежал на траве. А скрипачи с лодок двинулись к оркестрантам, только и ждавшим, чтобы заиграть всем вместе. Компания мужчин принялась дружно и сноровисто поднимать шест. Музыканты настроили инструменты и заиграли. От происходящего веяло языческой древностью, показалось Веронике. Народная музыка слегка отдавала печалью, но звучала живо, так и звала танцевать. Как только шест водрузили и укрепили, взрослые и дети выстроились вокруг него хороводом и танец начался.

Астрид стояла, обеими руками запахнув на груди кофту, и внимательно наблюдала за хороводом. Потом слегка кивнула и слабо улыбнулась Веронике. Вновь облокотилась на руку спутницы.

— Пойдемте посидим у реки? — предложила Вероника через некоторое время. — Оттуда музыку тоже слышно, и у воды хорошо.

Она чувствовала, что Астрид притомилась стоять — старушка опиралась на ее руку чуть тяжелее, чем поначалу. Вместе они неспешно спустились к реке, сели на траву. Сквозь облака наконец-то пробились солнечные лучи. Астрид, усевшись, руку спутницы не выпустила, но, кажется, ей полегчало. Вероника закутала ноги подолом юбки — назойливые комары не давали покоя. Она отмахивалась от них, но тщетно.

— Вот, возьмите. — Астрид протянула ей роликовую мазь от комаров. — Я летом без мази из дому ни на шаг, заедят ведь. — Она усмехнулась. Вероника сказала «спасибо» и поспешно намазала ноги, руки и шею.

— Не забыть бы на обратном пути нарвать семь цветов, — сказала Вероника. — Помните из песни, какие именно надо?

Астрид ответила ей понимающей улыбкой.

— Как же, незабудку, тимофеевку, колокольчики. Вроде еще фиалки? — Она задумалась.

— Да, и красный клевер, — добавила Вероника. — И пушицу. И еще какой-то… всегда забываю название!

— Тысячелистник, — напомнила Астрид. — Я когда-то читала о нем, что в Китае его применяли для ворожбы. Значит, для гадательного букета на Иванов день — самое то.

Вероника удивленно глянула на старушку, но та рассматривала, как играют солнечные блики на речной воде. Яркие зайчики так и стреляли во все стороны.

— А кто вам приснится, Вероника? — спросила Астрид. — Вот положите вы цветы под подушку, погадать, и кого увидите во сне?

Вероника не ответила. Она обхватила колени руками, оперлась на них подбородком.

— Я и приехала сюда, чтобы спастись от снов, — ответила она наконец.

ВЕРОНИКА

Но океан мне все еще снится. Мой враг. Да, мне снится мой враг, а не моя любовь. Во сне я снова и снова вижу бесконечную сверкающую водную гладь, переливы зелени и синевы — от непроницаемой чернильной темноты глубин до яркого изумруда отмелей.

Именно таким океан предстал передо мной впервые, когда самолет начал снижаться над Новой Зеландией. Океан все тянулся и тянулся без конца. Оторвись на миг от иллюминатора — и не заметишь крошечный клочок суши посреди океана. Новая Зеландия. Аотэроа. Но я не отводила глаз от иллюминатора ни на секунду. У меня было ощущение, будто я начинаю все сначала, будто я омыта морем и овеяна ветром, как земля внизу. Будто я шагнула со скалы, не зная, где и как приземлюсь. Прижавшись лбом к стеклу, я смотрела, как приближается Новая Зеландия.

В аэропорту по причине утреннего времени оказалось немноголюдно. Я быстро миновала таможенный досмотр и с багажной тележкой двинулась вперед, высматривая знакомое лицо в толпе встречающих. Но Джеймс увидел меня первым. Подошел сзади и положил руки мне на плечи, повернул к себе, и мы замерли — остров в бурном потоке пассажиров, текущем мимо, и мы стояли так, пока какой-то вежливый азиат не попросил нас отойти с дороги. Я оглядела Джеймса: волосы, кажется, отросли и еще больше вьются… линялая бейсболка, потертая белая майка, мятые шорты, загорелые ноги в резиновых сандалиях. Жадно всмотрелась в лицо Джеймса, узнавая, вспоминая мельчайшие подробности. Взгляд мой обежал по контуру его губ, по бровям, скулам. Я сравнивала Джеймса, которого хранила в памяти, с нынешним. Он снова стал моим. Где-то в глубине груди разгорался островок тепла, нет, жара, он ширился, рос, вот уже жар разлился у меня по всему телу, растекся по рукам и ногам до кончиков пальцев, добрался до губ. Я улыбалась, но мне казалось — я смеюсь.

Мы вышли из аэропорта, и меня ослепил солнечный свет и яркие краски. По бесконечному небу тянулись легкие белые облачка. Свежий ветер подталкивал нас в спину.

По дороге в Окленд я смотрела в окно машины, разглядывала мелькавшие мимо пейзажи, но не всматривалась. Джеймс что-то говорил мне, то и дело что-то показывал, высунув левую руку в приоткрытое окно, а потом клал ее обратно мне на колено. Я изучала его профиль, руку, лежащую на руле, босые ноги на полу машины. Здесь он был у себя дома, единое целое с окрестными видами, со своей одеждой, машиной. Здесь были его корни. Внезапно я остро осознала, насколько крепки узы, связывающие меня со Старым Светом. Как я неуместна здесь: тяжелая, теплая, темная одежда, по-зимнему бледное лицо… даже пахну и то неправильно. В этом ярком, новеньком, только что сотворенном мире, где веет свежий ветер, я слишком старая, слишком усталая, чужая этому миру.

Мы поехали прямиком домой к его матери в Сент-Мери-Бэй. Когда машина остановилась, я в изумлении воззрилась на дом. Белая деревянная вилла, такая же как и соседние, — тут, на тихой улице, они выстроились в ряд. Причудливое строение, будто сошедшее со страниц сказки с картинками, этот дом оказался больше, чем я ожидала. Джеймс рассказывал, что его мама живет в небольшом домике в центре Окленда, но передо мной был просторный дом, с огромными окнами до пола, с открытой верандой по всему периметру. Белопенные розы вздымались из-за штакетника, а еще подле дома росло какое-то большое дерево, усыпанное гроздьями ярко-красных цветов — они веселыми помпончиками колыхались и подскакивали на ветру.

Мы выгружали мой багаж, когда из дома нам навстречу вышла мать Джеймса. Она ждала нас на верхней ступеньке крыльца — изящная, невысокая, просто, но изысканно одетая: белые льняные брюки и бежевая майка. Волосы стянуты на затылке. Босая, ненакрашенная. Поднимаясь по ступенькам, я искала в ее лице сходство с сыном. Длинноватый нос, большие серые глаза, пухлые губы. Ничего общего. Она тоже рассмотрела меня очень внимательно, но на губах ее играла улыбка. Казалось, она готова рассмеяться.

— Вероника, — произнесла она, нарочито четко выговаривая мое имя по слогам, — добро пожаловать в Новую Зеландию, Ве-ро-ни-ка. А меня зовут Эрика.

Она обняла меня и тотчас отпустила. Объятие было быстрым и легким, будто дуновение ветра. Едва ощутимо подтолкнула меня в спину — мол, входите, не стойте на пороге.

Мы прошли через дом на заднее крыльцо. Все комнаты напоминали хозяйку дома. В них был свет, простор, притягательность, но и только. Приятное жилище, однако чересчур уж гостеприимным его не назовешь.

Джеймс, как выяснилось, устроился в отдельной пристройке, в дальнем конце сада. Туда он и провел меня, без труда неся оба моих чемодана. Мы шагали по траве, и я не могла оторвать взгляда от фигуры Джеймса. Он переменился. Или, может, здесь, дома, он был раскованнее, больше был собой. Он и ступал как-то по-особенному, словно земля и трава охотно и ласково принимали его шаги. А за ним по траве топала своими тяжелыми кожаными ботинками я. На веранде у меня ноги сразу подкосились от усталости, и я села на двуспальную кровать. Мне было не по себе. Джеймс поставил чемоданы и спросил:

— Устала?

Я кивнула.

— Душ принять сумеешь или тебе помочь? — с улыбкой поинтересовался он и, поскольку я не ответила, добавил: — Да-а, сдается мне, сама ты не справишься.

Он плюхнулся рядом со мной и принялся расстегивать мою блузку.

…У Эрики мы прожили с месяц. Джеймс нашел себе временную работу на лето — в местном океанариуме и подыскал какую-то постоянную на осень. Работа в океанариуме, правда, не относилась к пределу его мечтаний, но на жизнь хватало. Я понемногу работала над книгой, писала небольшие отрывки. Постепенно обрисовывалась идея книги в целом, принимая все более четкие очертания.

Эрика частенько уезжала на несколько дней — то навещала друзей на побережье, то отправлялась на экскурсии, так что мы подолгу оставались в доме вдвоем. Я проводила сладостные праздные часы на террасе позади дома, расположившись в тенечке со стареньким рыжим котом Эрики, а попозже к вечеру выходила пройтись по магазинам, купить еды. Мы часто бывали в ресторанах и кафе, предпочитали одно заведение на Понсонби-роуд. Я постепенно привыкла к неспешному укладу местной жизни, к простору, удобству, радушной обстановке, тихим улицам, не перегруженным транспортом. Меня забавляло, что местные жалуются на пробки. Окленд виделся мне не городом, а скорее зародышем города. Ему еще предстояло развиться. С нашего холма я смотрела на город внизу, где телебашня словно бы отмечала центр будущего мегаполиса.