Линда Олссон - Астрид и Вероника

После ужина мы обыкновенно возвращались в тихий дом и сидели на террасе в плетеных креслах лицом к саду и любовались, как заходящее солнце щедро окрашивало город сначала розовым, золотым и оранжевым, затем сиреневым и лиловым, а потом победу одерживала темная ночная синева. Потом мы любили друг друга на старой кровати в комнате Джеймса, и дверь-гармошка в сад стояла нараспашку. Все было как раньше.

— Я и родился в море. Оно окружало меня всю жизнь, — рассказывал Джеймс. Он лежал в постели нагишом, а в саду неумолчно свистели и стрекотали цикады. — Для меня море, океан — сама жизнь. Его запахи, звуки… я без них не могу.

Джеймс приподнялся на локтях.

— Ты только представь себе волну — огромную, высокую, бледно-изумрудную стену, и косяк лосося гонится за рыбешкой помельче. Красивее этого ничего в мире нет.

Он притянул меня к себе, взял мое лицо в ладони и заглянул мне в глаза.

— Хочу, чтобы ты познакомилась с океаном, узнала его поближе, чтобы вы полюбили друг друга.

На следующий день Джеймс повез меня на берег океана, в Пиху, посмотреть, как он катается на серфе. Побережья на западе Новой Зеландии фотографировали и снимали в кино много раз. Можно сколько угодно смотреть на них на экране и фото, сколько угодно читать об опасностях, непредсказуемых подводных течениях, смертельных воронках под обманчиво тихой поверхностью воды. О силе прибоя. Но все равно я была не готова к тому, что увидела.

Мы вынесли из машины пляжные подстилки, корзинку с провизией и Джеймсову доску для серфинга. Бесконечность океанского побережья потрясла меня. Пляж тянулся и тянулся и не кончался, и лишь кое-где темнели крупинками человеческие фигурки. Чайки вились высоко в небе, но близко не подлетали. Пляж и океан заливал ослепительный солнечный свет. Океан был повсюду, куда ни глянь. Я вошла в воду по колено и ощутила пугающую силу океана — он толкал меня, дергал, сжимал в тисках, пытался сбить с ног. Джеймс засмеялся — я видела это по его лицу, но сам смех не слышала, все заглушал неумолчный, непрерывный шум прибоя. Джеймс потянул меня за руки, обрызгал водой, он смеялся, тормошил и теребил меня, звал играть, резвиться, но я стояла в оцепенении, ощущая, как песок уползает у меня из-под ног, увлекаемый прибоем.

Потом я уселась на пляжную подстилку, положила на колени книгу, но мне не читалось — я не спускала глаз с Джеймса. А если и отводила взгляд от сверкающей стены прибоя и смотрела на книжные страницы, то силуэт Джеймса все равно проступал перед глазами, впечатывался под веки. Джеймс был там, среди громадных водяных валов, — крошечная черная фигурка на белой доске для серфинга. Он нырял между гребнями волн, исчезая на несколько минут, и каждый раз эти минуты казались мне вечностью. Кучка купальщиков держалась у берега, в пределах, огороженных флажками и буйками, а вот серфингисты уплывали дальше и правее. Когда Джеймс наконец вернулся, весь мокрый, смеющийся, я обнаружила, что только теперь разжала затекшие руки, которыми до этого намертво вцепилась в книгу.

Январь выдался солнечный, жаркий, погожий, так что мы почти каждые выходные проводили на пляже у океана. Но привыкнуть я так и не смогла, и легче мне не становилось. Океан сделался моим врагом. Мы с ним соперничали за одного и того же мужчину.

В феврале мы переехали в съемный дом — всего в нескольких улицах от матери Джеймса. Эрика не оспаривала наше решение и вообще никак не показала, по нраву ли ей наша идея или нет. И все же, когда мы поселились отдельно, я ощутила виноватое облегчение. Дом оказался типичным для Понсонби коттеджем — гостиная, спальня и кабинет. За домом имелся запущенный садик, и в нем рос лимон. С заднего крыльца, если встать на цыпочки и вытянуть шею, виднелся океан.

В первый вечер на новом месте мы с Джеймсом устроились на крыльце — пили пиво и курили. Весь день провозились по хозяйству, вымотались и взмокли. Меня разморило от упоительной телесной усталости, когда тело расслаблено, а ум сохраняет ясность. И я была совершенно счастлива.

— Тут можно всю жизнь прожить, — сказал Джеймс. — С детьми, кошками и собаками.

— С детьми? — спросила я и сама удивилась тому, как легко, просто и охотно приняла эту мысль о детях. О наших с ним детях.

— Ну да, с нашими детьми, — кивнул Джеймс, наклонился и прижался ухом к моему животу, но сначала поцеловал его. — Вот сюда-то мы их и посеем, здесь-то мы их и вырастим. Наших детей.

Я закрыла глаза и прислонилась к стене, перебирая его волосы.

— Хочу, чтобы всегда все так и было, — поглаживая мои ноги, пробормотал Джеймс. — Я люблю тебя, — добавил он, и тело мое впитывало его слова каждой клеточкой.

Солнце спускалось все ниже за холм, и город терял свои яркие краски — его накрывала ночь. Свист бесчисленных невидимых цикад становился все громче, а воздух наполнялся ароматом невидимых в темноте цветов. И в этой темноте мы с Джеймсом слились в целое — друг с другом и с окружавшей нас ночью. Потом мы лежали на деревянном полу, и я смотрела в небо, испещренное незнакомыми звездами. Голову я положила Джеймсу на плечо и уткнулась носом ему под ухо. Вдыхала запах его тела и поглаживала свой живот. Я думала о детях, которые у нас появятся.

Небо совсем прояснилось, и луг, на котором шел праздник, купался в бронзовом свете вечернего солнца. Над хороводом вокруг шеста вились облака мошкары, будто танцевали свой причудливый танец над головами у людей. Скрипки и аккордеоны смешивались со стрекотом невидимых сверчков. Порой пронзительно вскрикивал какой-нибудь ребенок. Доносился смех из-под деревьев, где кучками толпилась молодежь.

— Пора обратно? — спросила Вероника и протянула Астрид обе руки, чтобы помочь старушке встать. Астрид кивнула, ухватилась за Веронику, поднялась с земли. Они двинулись прочь — некоторое время рука об руку шли вдоль реки, потом поднялись на проселок, который начинался за церковью. Мимо изредка проезжали машины или мопеды.

— У меня дома есть немного селедки и маринованного лосося, — произнесла Астрид. — Хотите перекусить, когда вернемся?

— С удовольствием! — Вероника слегка сжала локоть спутницы.

Они зашагали дальше — одинокая чета, бредущая против течения, подальше от праздничного шума. По обе стороны дороги ярко зеленели всходами картофельные поля, там и сям усеянные белыми мелкими цветами. У церкви Астрид вдруг замедлила шаг.

— Хочу кое-что вам показать. — Она кивнула в сторону храма и повела Веронику по щебеночной дорожке в обход церкви, на кладбище. Астрид подошла к самому большому надгробию — сейчас оно было в тени, потому что церковь заслоняла солнце.

Высокий и темный надгробный камень вздымался в центре травянистого прямоугольника; ограда была в виде массивной цепи на четырех столбиках по углам. С одной стороны надгробие осеняла темно-лиловая листва склоненной карликовой ивы. Цветов на могиле не росло. Надпись на черном полированном граните надгробия гласила, что это семейное захоронение Маттсонов.

— Карл и Бритта — это мои бабушка с дедушкой. — Астрид указала на надпись. — Как видите, разлучились они всего на год. Дедушка приобрел это место на кладбище, чтобы оно было у нас в бессрочном владении, фамильное. Он и дом для того же выстроил. Дом для жизни, дом для смерти. Оба — самые большие во всей деревне. Мой отец, Карл-Йохан, — единственный, кто тут похоронен, кроме бабушки и деда.

Астрид тяжелее облокотилась на руку Вероники и продолжала:

— Маму схоронили в Стокгольме. На ее могиле я ни разу не была. — Она помолчала. Издалека доносился шум праздника — музыка, голоса. — А теперь я похороню здесь последнего, своего мужа. И больше сюда никто не ляжет.

Старушка потянула Веронику за собой. Они дошли до края кладбища, где тянулась каменная стена. Здесь стоячих надгробий не было, лишь небольшие могильные плиты в траве. Астрид остановилась возле одной из них и с трудом, неуклюже опустилась на колени, не выпуская руку Вероники. Она протерла плиту ладонью.

— Здесь я похоронила свою Сару. Здесь и меня похоронят. — Она указала на свободное место рядом с плитой. — Вот наш дом.

Вероника присела рядом. Помолчали. Она согнала со лба комара. Наконец Астрид приподнялась, намереваясь встать.

— Я подумала: пусть уж вы знаете, где лежит моя дочка. — Оперлась на руку Вероники, поднялась. — И где мне лежать.

Они вернулись на дорогу. Прогретый воздух был наполнен солнечным светом. Издалека все еще доносилась музыка.

— А цветы-то! Надо обязательно нарвать семь цветов для ворожбы, — вспомнила Астрид, когда они свернули на холм. — Пойдемте-ка поищем, авось найдем все семь.

Они неспешно сошли с дороги и двинулись через луг, по колено в высокой траве. Уже выпала роса. Вдвоем они отыскали колокольчики, фиалки, красный клевер, тимофеевку, незабудки и пушицу.

— Вот уже шесть, осталось найти еще один, — посчитала Вероника. — Непременно нужно отыскать тысячелистник, иначе не считается!

Она склонилась над порослью мелких белых цветочков, от которых исходил легкий лекарственный запах.

— А вот и он! Теперь все семь есть.

Возвратились на дорогу, и каждая несла букетик из семи цветов. Медленно дошли до самого дома Астрид. Та слегка запыхалась.

У калитки Вероника спросила:

— Хотите, принесу вина? Я сейчас, быстро, только цветы под подушку положу, а то как бы потом вечером не забыть.

Астрид кивнула и прошла в калитку.

Вероника, как и обещала, не задержалась. Она вернулась с двумя бутылками вина (одну несла под мышкой, другую в руке) и с портативным магнитофоном. Астрид была на кухне — мыла в раковине молодую картошку. Букетик из семи цветов она поставила посреди стола в вазочку.