— Меня даже не удивляет, что ты знаешь, во сколько начинается моя смена. — Сама того не осознавая, весьма кокетливо вскинула она бровь.

— На самом деле это вышло случайно. Слышал, как твоя коллега говорила об этом с посетителем. — Я могу проводить тебя. Мне по пути, — откровенно солгал я, и Дэни скептически нахмурилась. — У меня есть немного времени, пока моё такси обездвижено потоком машин. — Поразительно, но она даже не обратила внимания на то, что пробка собралась в направлении, которое было-таки совсем «не по пути».

— Такси? Прости, забыла… как твоя нога?

— Дело не в ноге. К слову, с ней всё в порядке, — усмехнулся я. — Что-то коробка передач барахлит, — пустил я в ход очередную выдумку. — И всё же, почему ты так рано идёшь на работу?

— Сегодня лекция Якова, помнишь, я говорила? — Ничего не ответив, я подтвердил здравость памяти утвердительным кивком.

Вспоминать вчерашний телефонный разговор не было никакого желания: моё неприкрытое раздражение читалось между строк, из-за чего мы попрощались не на самой позитивной ноте. Погрузившись в раздумья, о чём бы таком завести диалог, лишь бы не выпускать отголоски минорного эхо прошлого дня, я и не заметил, как мы вывернули к широкой площади перед главным корпусом университета. Во времена моего студенчества стены здания были ржаво-красными — отвратный цвет. Сейчас же дело обстояло иначе: оттенок стал темнее, благороднее, а в сочетании с белой облицовкой окон университет и вовсе превратился в эдакого консервативного старожилу района, наотрез отказывающегося прогибаться под гнётом современных архитектурных веяний.

— Позволь мне пойти с тобой, — сказал я, потому что от нахлынувших воспоминаний, мне вдруг захотелось увидеть, каким университет стал не только снаружи, но и внутри.


14


— Здесь всё другое. — Интерьер не был таким, каким я его помнил, он изменился до неузнаваемости и походил на тот, что в библиотеке. — Оно и не удивительно, столько времени прошло, — всё старался я распознать в новом убранстве хоть что-то знакомое.

— Ты тут учился?! — ошеломлённо прозвучавший вопрос едва не оглушил меня.

— Учился-учился, да не доучился, — рассмеялся я, вспомнив последние годы, проведённые в этих стенах и мои бесчисленные прогулы.

— Как давно это было? — С любопытством смотря на меня, Дэни чуть было не сбила с ног очередного сонно бредущего студента.

— Хм… — Вопрос действительно заставил меня задуматься. — С ума сойти, чуть больше десяти лет назад, — отсчитав годы, поразился я.

— И ты бросил учёбу из-за музыки?

— Да. Летом, закончив четвёртый год обучения, мы получили несколько приглашений выступить на довольно крупных фестивалях. После чего…

— Доброе утро! — поприветствовал нас заразительно улыбающийся мужчина с кипой книг в руках. — Вы вместе? Очень хорошо, проходите-проходите. — Видимо это и есть сын герра Крауса.

Не успев даже толком поздороваться, чего уж там говорить про возражения, он бесцеремонно затолкал нас внутрь аудитории, а сам отвлёкся на обратившегося к нему человека, ни как иначе как очередного важного профессора.

Помещение комнаты представляло собой амфитеатр. Но первым бросилось в глаза не это, а то, что почти все ряды были до отказа заполнены студентами.

— Что не так с этими детьми? — прошептал я на ухо Дэниэль, пока мы поднимались вверх по лестнице.

— Потом расскажу, — вполголоса ответила она, явно боясь нарушить царившую здесь тишину.

Не обронив больше ни слова, мы заняли свободные места под самым потолком. А я вспомнил своё последнее выступление в Берлине, на которое собралось народу вдвое меньше.

— Какие все серьёзные, — окинул я взглядом кислые физиономии студентов, сидевших за нами. — Сонные, но серьёзные. Забавно.

— Штэф, — ткнула Дэни локтем мне в бок. — Или будь таким же и не вынуждай меня краснеть, или не таким же и не вынуждай себя здесь оставаться.

— Хорошо-хорошо. Только хочу кое-что проверить — поприветствует ли он аудиторию какой-нибудь фразой из «Игр Разума» или чем-то подобным, обязательно произнеся слово «умы».

— Готова поспорить, что он даже не смотрел этот фильм, — недовольно фыркнула она, но лишь подлила масло в огонь — мне понравилась роль студента-бунтаря.

— Лучше не надо. Мы уже убедились, что «заключать пари» — это не твоё. Одно ведь ты уже проиграла, — усмехнулся я.

— Что за…

«…вздор», — мне верится, именно так хотела было возразить Дэни, но захлопнувшаяся за профессором дверь оповестила о начале занятия.

— Да не затмит туман этого утра, ваших светлых умов, — не поднимая глаз, обратился тот к смиренно сидящим зрителям. А я не смог сдержать смех.

— Я лучше сама уйду, — прошептала Дэниэль и принялась засовывать тетради обратно в рюкзак.

— Прости меня, больше не повторится. Обещаю, — тогда жестом показал я, что замкнул рот на воображаемый замок.

— На прошлой неделе мы познакомились с вами с наиболее значимым трудом Данте Алигьере. Трудом не только внесшим вклад в мировую литературу, но и философию. Сегодняшняя лекция будет посвящена поэзии шестнадцатых-семнадцатых веков, — заняв место за кафедрой, продолжил профессор. — «Весь мир — театр!» — Застыла в воздухе его грациозно вскинутая рука, ознаменовав тем самым, что он ожидает услышать окончание изречения от «светлых умов».

— А люди в нём — актёры! — дружно отозвалась аудитория.

— Всё верно. Так сказал великий английский драматург Уильям Шекспир. А теперь я хочу услышать иное продолжение.

«А мы забыли текст своих ролей», «а мы — в буфете», «а сценарист давно умер» — посыпались отовсюду альтернативные окончания цитаты.

— Спасибо! — прервал профессор нескончаемый поток ответов. — Мне кажется, я даже слышал голос Ницше, — рассмеялся он. — Может, кто-нибудь из вас уже догадался, о чём сегодня мы с вами будем говорить?

И вновь гул голосов заполнил аудиторию. И только когда кто-то выкрикнул вариант «об иронии», профессор одобрительно кивнул, сказав: «Весь мир — ирония! А мы в нём — сарказм».

Сорок минут лекции были поистине увлекательными, благодаря невероятной подаче материала. Я и не ожидал, что задержусь настолько. Продолжение подразумевало собой практические задания. После того, как профессор включил прожектор и вывел на экран страницы «Гамлета», попросив студентов отыскать там иронию и объяснить имплицитное, скрытое, значение фраз — я обнаружил, что забыл очки дома.

— Там всё слишком очевидно, тебе даже было бы не интересно, — с искренним сожалением прошептала Дэни.

— Очень интересная лекция, — озвучил я свои мысли. — Теперь понимаю, почему такой ажиотаж.

— Яков единственный преподаватель, который начинает свои лекции в восемь утра, на час раньше положенного. Он разрешает всем желающим посещать их, конечно речь только о студентах университета. Мы здесь немножко незаконно, — объяснила она, улыбнувшись.

— А что ты изучал? — спросила она, пока все были заняты обсуждением «Гамлета».

— Психологию.

— Хотел помогать людям? — её наивная интонация даже насмешила меня.

— Ты как-то обмолвилась, говоря о своей специальности, что «это лишь звучит интересно». Вот и тут так же — на самом деле ты идёшь за помощью себе.

Дэни только глубокомысленно кивнула, продолжив слушать лекцию. Профессор Краус, по всей вероятности, не только превосходно знал свой предмет, но и был блистательным оратором: рассуждая о сложных вещах, он подбирал слова настолько умело, чем делал любое объяснение доступным для понимания.

— Что ж, время неумолимо летит вперёд, — подытоживая длинную лекцию, он окинул взглядом ряды своих учеников, — на ваших практических занятиях по стилистической интерпретации текста, вам только предстоит познакомиться с иронией, как формой юмора. Могу добавить лишь одно — очень может быть, что однажды людям станет до безумия страшно слышать голую правду, вот тогда ирония и литература станут синонимами.


15


— Штэф, мне пора, — в очередной раз обратилась к нему Дэниэль, но тот, увлечённый беседой с профессором, словно и не замечал её вовсе.

— Здесь вы, безусловно, правы, — кивнул профессор. — «Бойня номер пять» — прекрасный пример использования иронии тогда, когда даже горькая правда не смогла бы столь эмоционально описать всего ужаса военного времени, времени, лишившегося лица человечности, — тяжело выдохнул он на последних словах. И я вспомнил рассказ Дэниэль о горькой судьбе Якова — осиротевшего еврейского мальчишки, которого позже усыновили Ганс и Мари Краус. «Вот идиот», — укоризненно прозвучал внутренний голос. Было же очевидно, что война затронула его жизнь в не меньшей степени, что и жизнь Воннегута, а я взял и завёл разговор об этом.

— А что вы думаете об иронии в современной музыке? — попытался я исправить свою оплошность.

— Иронии в музыке? — удивился он. — Ваш вопрос поставил меня в тупик.

— В современной музыке, — подчеркнул я.

— Знаете, я никогда не рассматривал эти слова во взаимосвязи. В современной музыке, — повторил он, усмехнувшись. — Признаться честно, я, как и многие в моём возрасте, далёк от современной музыки. У меня двое детей, сын учится в университете Гамбурга, а вот дочь… — прервал он рассказ, для того чтобы замкнуть дверь аудитории. — Дочь ещё в школе, — и направился вдоль по коридору, а я последовал за ним. — Ей четырнадцать и она без умолку верещит об этой новой группе… Боже, дай памяти… какой-то там «отель».

— Должно быть, Токио Отель, — рассмеялся я. — Да… волна помешательства охватила всю Германию, да куда там — всю Европу.

— Обязательно ознакомлюсь с их творчеством на предмет иронии. Это будет весьма любопытно, — как-то слишком серьёзно подошёл он к делу.