26


Я всё сидел у набережной, смотрел на снующих всюду людей, а потом откуда-то появился хор нарядных детишек, таких маленьких, будто игрушечных. Они запели какую-то рождественскую песенку. Никогда французский язык не казался мне столь прекрасным. Слёзы матовой плёнкой накрыли глаза, и всё вокруг растворилось в сером пятне.

Я решил снова пойти по присланному Майером адресу, всё же осмотреть квартиру, да и поздравить приветливую ребятню с праздниками, но до меня вдруг дошло то, что выкинув телефон, я лишился всех контактов и адреса Эли. Визуально я помнил тот перекрёсток, но на деле… Купил карту города у одного из торговцев книгами. Попытался вспомнить, как выглядело то место на google-maps. Наметил маршрут. Совершив две пересадки, добрался на автобусах до нужного района, всё кружился у перекрёстков, пока наконец не узнал искомое здание. Блинной, как и в прошлый раз, я нигде не увидел. Вероятно, вместо неё теперь здесь вот это кондитерское кафе. Купив торт, поднялся на последний этаж, нажал на кнопку звонка. Донёсся визгливый лай Бульона. Дверь открыла Полин, кажется только проснувшаяся.

— Добрый день, — пробормотала она, завязав пояс чёрного махрового халата. — Вы что-то хотели? — прозвучал вопрос так, как если бы она видела меня впервые в жизни.

— Вот, — растерявшись, протянул я ей коробку с тортом. — С праздником! Решил зайти поблагодарить за гостеприимство.

Которым, к слову, сегодня даже и не пахло. Из другой комнаты проорал кто-то из парней, вероятно, интересуясь, с кем говорила Полин.

— У меня нет для вас никаких новостей, — сказала она, взяв из моих рук коробку и кивнув в сторону кухни, тем самым разрешая пройти.

— Oh, с’est encore vous! — явно раздосадованный моим появлением, произнёс Луи, сидящий за столом и дымящий сигаретой перед настежь открытым окном. — Une cigarette? — однако предложил он.

— Но, мерси. Жё не фьюм па, — отказался я. Никогда не курил.

— Comme vous voulez.

— Хотя… Бьян кю… — потянулся я за пачкой. Дым пах терпким благородным табаком, и я впрямь искусился. Но раскурить сигарету так толком и не удалось, я тут же разразился жутким кашлем, выворачивающим лёгкие наизнанку. Ребята отстранились от меня, как от смертельно заразного, поняв, что дело не в дыме. Мне стало неловко. Опять почувствовал себя виноватым. — Извините, — едва смог выдавить я. — Пожалуй, пойду.

— А зачем приходили? — спросила Полин. — Только торт принести?

Я ответил, что хотел осмотреть квартиру, в которой некогда жила Эли (возможно, найти какую-нибудь зацепку: например, фотографии, почётные грамоты с именами школ или значимых учреждений). Но Полин к моему пожеланию отнеслась с недоверием. Не удивительно. Тогда я осмелился попросить её позвонить Жюльет и выведать хоть что-нибудь о том, где находится Эли. Полин согласилась, но мой план был раскрыт, правда не сразу. Сперва Жюльет проговорилась о том, что Эли и впрямь улетела из Канады в Париж. А когда стала расспрашивать, кто из её парижских коллег пытается связаться с ними, Полин замялась. И я отчётливо услышал своё имя. Со мной же говорить Жюльет отказалась.

— Простите, больше ничем не могу помочь. Я действительно не знаю ничего о дочери мадам Лефевр. Лишь от вас узнала, что Дэниэль жила в Германии. Я была уверена — она, как и прежде, в Канаде с матерью, но… — развела она руками. — Показать вам комнаты? — предложила она, и Луи тут же оживился, запротестовав:

— Non! Moi-même. Allez, — обратился он уже ко мне, — je vais vous montrer l’appartement. — И, затушив сигарету, сам намерился показать квартиру.

Ничего особенного, интересно, примечательного: две спальни и гостиная, которые, очевидно, пребывали в состоянии лёгкого беспорядка после затяжного празднования то ли Рождества, то ли счастливых дней юности.


27


Дождь не прекращался весь день: то моросил, то падал большими каплями, то шёл вперемешку со снегом. Я укрывался от непогоды, сидя у окна в автобусе и рассматривая прохожих, а в голове сидела гвоздём вонзившаяся фраза: «Эли улетела в Париж». Она в Париже. Где в Париже? Почему одна? Или с кем-то? Кажется, в эти предновогодние дни в Париж съехалась вся Европа. Бесконечный поток лиц и голосов.

Автобусы останавливаются лишь по требованию пассажиров, и вот я наблюдаю очередную картину того, как какой-то старик, не поспевая к остановке, отчаянно машет тростью, шевелит губами, просит водителя объехать лужу и притормозить чуть поодаль положенного места. Но тот и не думает тормозить, ускоряясь, он проезжает мимо старика прямо по луже, окатив его плащ грязевой водой. Старик трясёт головой, будто соглашаясь с чем-то, и смотрит на свою перепачканную одежду. Я его понимаю как никто другой.

На следующей остановке вошёл другой мужчина отчего-то тоже в грязной одежде и сел рядом со мной. До него этого никто не осмеливался сделать. Все сторонились меня и моего душераздирающего кашля. А он сел. От его одежды тошнотворно воняло, и я снова раскашлялся. Не нужно было мне поворачивать голову, он, верно, решил, будто я не прочь с ним поболтать, и с силой ткнул в моё плечо мазутно-чёрным пальцем, что-то невнятно промычав. Я не стал ничего отвечать, лишь всем своим видом дал понять, что не настроен заводить знакомства с парижскими пьянчугами. Но он настырно продолжил толкать меня и, не произнося ни слова, мычать, исподлобья косясь. Не знаю, может, во мне он увидел безумца подобного себе: оба не бритые, на вид болезненные, в грязных куртках, обоих сторонились «опрятные» пассажиры.

Несколько остановок спустя, он, наконец, сдался и затих. Автобус остановился на площади Бастилии, и в салон ворвались шумные подростки. Время было уже вечернее, солнце почти зашло. Я понимал — нужно вернуться в отель, моё состояние ухудшалось ежечасно. Но что делать в этом чёртовом номере? Смотреть в потолок? Решил пересесть на другой маршрут и продолжить колесить по правому берегу Сены, раз квартира Эли была здесь. Может она живёт у кого-то неподалёку от своего дома. Но стоило мне только коснуться плеча сидящего рядом «сумасшедшего», он обернулся и посмотрел так, словно всю свою жизнь ждал, пока кто-то обратится к нему первым. Я же всего лишь хотел выйти.

С наступлением ночи городские гулянья всё ещё гремели праздничной музыкой. Людей на улицах меньше не становилось, а вот автобусы стали ходить реже. Приходилось подолгу торчать на остановках. Я не имел ни малейшего представления, где находился, но понимал — нужно вернуться в номер, чем скорее, тем лучше. Ноги уже не держали, голова трещала по швам и этот нескончаемый кашель. Я стал искать ближайшую станцию метро, а очутился перед сводом какого-то вокзала. «Северного» — прочёл уже позже. Хотел найти кафе или бистро, но ноги совершенно не слушались и подкашивались. В итоге опять упал на пол, стараясь отдышаться. Грудь и спину пронзала невыносимая жгучая боль. Мысли путались. Несколько попыток подняться оказались безуспешными, и я смирился с тем, что на меня опять посыпались косые брезгливые взгляды. Разрыдался в голос. Впервые в жизни. Снова получил бесплатную еду от кого-то из прохожих. Стало противно. А запах дешёвого фастфуда вызывал рвотные позывы. И меня вывернуло утренним сэндвичем прямо на пол вокзала. Я презирал себя.

О, а вот и жандармерия! Проверив мои документы, в участок они меня не забрали. К блюющим туристам тут у них особое отношение что ли? Или все такие благосклонные из-за приближения конца ещё одного года? Они попросили не нарушать «общественный порядок», иначе в следующий раз простым предупреждением всё не ограничится. Я пообещал впредь не показывать слёзы на публике, раз в Париже так не принято, и не изрыгать еду из не предназначенной для того дырки. Моей циничной шутки они не оценили, но предложили проводить до ближайшей станции метро. Я отказался, дорогу, кажется, ещё в состоянии перейти сам.


28


Очнулся я в больничном коридоре. Повсюду воняло спиртом и болезнями. Как я здесь оказался, я не помнил. Попытался подняться с неудобной кровати-каталки, но меня тут же кто-то осадил из-за спины, что-то сказав на французском. Столь резкое движение отозвалось звоном в ушах. В глазах вновь потемнело.

Когда очнулся во второй раз, меня катили по коридору, заставленному койками с больными. Краем глаза заметил пару переполненных палат, из которых эхом разносился глубокий грудной кашель. Потом меня завезли в одну из этих палат, потеснив остальных пациентов. На мои вопросы «где я», «что со мной» и «что они собираются делать», я так и не получил вразумительных ответов. Тогда я собрался силами, поднялся, вышел в коридор — кроме пациентов, брёвнами разложенных вдоль зелёных стен — никого. Блок медсестёр пустовал. На стойке лежали еловые ветки и мишура. Свалился на стул напротив. Через какое-то время пришла медсестра и потащила меня обратно в палату. Я запротестовал, стал сопротивляться, спрашивая, где моя куртка и документы.

Куртка обнаружилась на койке в палате. Документы — на месте, а вот деньги и банковские карты пропали. Попросил позвать врача, но и тот по-английски не говорил. Он попросил не волноваться и выполнять указание медсестёр. Позже меня повели в рентген-кабинет. Сделали снимок лёгких. «Всё плохо», — только и смог я понять.

К вечеру температура поднялась до критической отметки, я не соображал, что происходит вокруг. Смотрел на облупившуюся штукатурку потолка, пытаясь сделать хоть вдох, но отчего-то не получалось. Тело затрясло в конвульсиях. Задыхаясь, начал шлёпать ладонью по стене, подзывая хоть кого-нибудь. Разум вновь накрыла темнота.


29


В сознание я пришёл уже почему-то в машине скорой помощи. Напротив сидели две девушки в синих куртках с логотипами госпиталя и красными крестами.