— Пристрелить пару французов и развязать международный конфликт?

— Я был уверен, ты ограничишься одной, — сказал он и протянул мне какую-то бумагу. Я не успел открыть, он тут же пояснил: — Завтра утром рейс до Франкфурта. Собирайся. У меня там есть знакомый, занимается дистрибуцией «Харлейев». Заскочим к нему, узнаем, когда открытие сезона.

Я только промычал в ответ, не имея ни малейшего представления, о каком сезоне вообще шла речь. У меня не было ни желания, ни должной физической формы. Всё, чего я сейчас хотел, — выбраться из этой пижамы, палаты, страны, закрыться с гитарой в своей студии и, возможно, напиться.


34


Начало десятого. Солнечно и ветрено. Аэропорт Франкфурта. Просто «аэропорт» — «Flughafen Frankfurt am Main», без всяких там политических имён. Я был уверен, Ксавьер откажется от собственной идеи «повидаться с приятелем» ещё в самолёте, но он остался непоколебимым и потащил меня на другой конец города, на завод «Harley-Davidson», где, как выяснилось, нас уже ждал какой-то Маттиас Корте.

Маттиас Корте, чем-то похожий на канадского Карла, выглядел как типичный самоуверенный калифорниец. Не слишком длинные седые волосы, потёртые синие джинсы, чёрная рубашка с логотипом марки на нагрудном кармане и солнцезащитные очки — стандартный набор «бравого» байкера. Но в отличие от Карла, Корте стоял во главе немецкой компании «Харлейев». Сейчас же он стоял перед громадной стеклянной стеной фабрики, разговаривал с двумя мужчинами, но заметив Майера, приветливо махнул нам.

Мы зашли внутрь здания. Выстроившись рядами, в просторном зале стояли десятки новеньких мотоциклов, сверкающих в солнечном свете. Пахли они резиной, кожей и металлом. А в воздухе витал привкус бунта и свободы.

— Тебе для съёмок или себе? — спросил незаметно подошедший Корте и хлопнул Майера по спине.

— После твоего вопроса уже теряюсь с ответом, — почесал Ксавьер макушку, продолжая осматривать представленный тут ассортимент.

— Ну, ты пока думай! — засмеялся Корте и скрылся за служебной дверью.

— Может, устроить промо-сейшн? — Вопросительно взглянул на меня Ксавьер, поглаживая сиденье стоящего рядом байка.

— Думаешь, он им нужен?

— Думаю, он нужен вам. Достаточно веская причина, чтобы наконец побриться? — толкнул он меня в плечо. Теперь понимаю, почему мы тут. Да, это и впрямь взбодрило.

Мы пробыли во Франкфурте до вечера воскресенья. За это время успели обсудить с «Harley-Davidson» условия контракта о сотрудничестве. Фотосессия должна состояться в конце следующего месяца. Фото будут опубликованы в трёх музыкальных журналах и одном о мотоспорте.

После беседы с Корте взяв в прокате фабрики два байка, мы поехали за город, где сняли номер в придорожном мотеле. Два дня пролетели грязевыми брызгами, вырывающимися из-под наших колёс. Два дня затерялись в бесчисленных магистралях, дорогах и тропах, переплетающихся между собой серыми лентами километров и музыкой холодного ветра.

Я не предполагал, что подобная «разрядка» сработает лучше врачебных пилюль. Если бы не мокрый январь и моё подорванное здоровье, то всё это ощущалось бы иначе. В последний раз я сидел за рулём байка летом, когда группу пригласили принять участие в телешоу о мотоциклах. Сейчас же, выжимая газ, следом за мелькающими вдоль обочин деревьями, картинки в сознании начинали вращаться маленькими стихийными торнадо, спутывая мысли, вызывая головокружение и свидетельствуя о том, что мне всё ещё нужно соблюдать предписания докторов.

В полночь мы прибыли на вокзал Бохума. Я не планировал сходить здесь, хотел поехать домой, но почувствовал себя плохо. На тело навалилась слабость и сонливость, и я решил заночевать у Ксавьера. Не хватало ещё, чтобы меня разыскивали по вагонам или вокзалам Германии.

Оказалось, моё безумие не осталось запертым в больничной палате Парижа. Оно вырвалось из сознания здесь, в ночной синеве продрогшей улицы. Но, как бы то ни было, я не могу проводить дни на колёсах, подавляя воспоминания и чувства, которые с новой силой рвутся наружу, вышибая стальные двери и срывая замки, всё потому что мы вышли на Курт-Шумахер-Платц к башням отеля «Mercure» — пристанищу моих фантазий.


35


Три неимоверно долгих недели меня не было дома. В последние дни в больнице я так отчаянно рвался обратно, сюда, глупо полагая, что всё дело в Париже и этой чёртовой гнетущей французской атмосфере, а оказалось… Мой собственный дом превратился в ад. Ни это ли я выбирал, бросаясь громкими словами и коверкая строки священных писаний?

Я принял таблетку снотворного, но сон так и не наступал. И я просто лежал и ждал. Смотрел на часы у двери. 16:37. Закрываю глаза, открываю — 16:37. Смотрю на красное пламя заката, перевожу взгляд на красные цифры — 16:37. Девять секунд спустя загорается цифра «8» — 16:38. Но нет, это была не «восьмёрка», а минута «бесконечности». Тишина комнаты зашипела, точно святая вода, окропившая кожу грешника. Перед глазами стали вспыхивать туманные образы, едва уловимые сладкие запахи и чуть различимые низкие звуки. Её силуэт, освещённый тусклым светом уличных фонарей, застывший в сантиметре от меня. Словно мраморная статуя, потом вдруг ожившая, точно как в мифе о безнадёжно влюблённом Пигмалионе и Галатеи, жизнь в которую вдохнула сама Афродита. И снова я теряю контроль над собственным разумом и не могу стереть из памяти мучительные фотографии воспоминаний, заточённые в комнате и проявляющиеся на плёнке сознания, лишь когда спальня погружается в сумрак. Жар её дыхания и влажные губы, касающиеся моей шеи; её шёпот, её стоны; мои пальцы, скользящие по её телу — всё это ещё здесь и ещё слишком реально. И, прихватив подушку, я направился в студию, где позже меня разбудили Том и Рене. Оба в чёрных толстовках с логотипом фирмы-поставщика гитар.

— Который час?

— Семь, — ответил Рене. — Здесь сейчас будет репетировать группа. Вставай.

— А Тони где?

— На месте, — Том кивнул в сторону стойки администратора.

— А вы откуда?

— Давай, вставай, — Рене потянул меня за руку. — Ляжешь в комнате звукозаписи.

— Сейчас семь вечера или утра? — Никак не мог я понять, что вообще происходит и почему я лежу на диване в репетиционной.

— Вечера. Чего-нибудь выпить хочешь? — спросил Том, и они потащили меня в соседнюю комнату.

— Не пью на трезвую голову.

— Я имел в виду кофе, но рад слышать, что твоя голова и впрямь протрезвела.

Пока лежал перед компьютерами и наблюдал за работой Тома и Рене, обнаружил, что они решили изменить звучание последней композиции, над которой мы потели ещё в ноябре. Они заменили барабаны на симфонические барабаны, бас — на контрабас, а клавиши — на орган! Теперь трек звучал так, будто вместе с нами играл целый симфонический оркестр.

— Мне нравится. Я как раз отредактировал текст. Сейчас, — попытался я встать на ноги, но в глазах потемнело, и я остался сидеть на диване. — Наверное, нужно поесть.

Мы поднялись наверх. И пока Рене заказывал еду, я достал из чемодана блокнот с набросками текстов песен и отдал его Тому. Половину написанного там я уже и не помнил.

— Я опасался, что все тексты окажутся о разбитом сердце, — рассмеялся Том. — Хорошо, что это не так. Ложь, безумие, революции, смерть. Ну и, скажи на милость, как нам назвать альбом с подобной тематикой?

— Что там? — Рене выхватил блокнот из его рук и с любопытством стал зачитывать вслух куплет. — Кстати! — щёлкнул он пальцами. — Как смотришь на женский вокал на альбоме?

— Поступали предложения? — спросил я, хотя было глубоко плевать.

— От одной берлинской певицы, — ответил он и, достав телефон, включил какую-то песню. — Что скажешь? — Я безразлично пожал плечами.

Через полчаса приехал доставщик пиццы. Но после ужина мы уже не спустились в студию. Остались сидеть в столовой. Сначала Том и Рене рассказывали о проделанной работе, о Рождестве, о двух презентациях: сингла в Бохуме и новой линейке гитар фирмы, эндорсерами которой они являлись; а затем незаметно для себя самого я начал пересказывать обо всём, произошедшим со мной почти за месяц безрассудных скитаний. В полночь привезли вторую коробку пиццы, а я только добрался до середины своего рассказа. На часах — три, на столе — три пустых бутылки пива.

— В феврале выступление на Bundesvision, а ты рассекаешь на байке, едва выписавшись из больницы. Ты… — Том осуждающе затряс головой. — Я ещё могу понять тебя, но какого чёрта вытворяет Майер?

— Мы подписали контракт.

— К чёрту контракт!

— Брось! До выступления ещё месяц. К тому времени мой голос придёт в норму.

— Они всё равно пустят фонограмму, — подключился Рене, махнув рукой.

— Теперь ты на его стороне?! — подорвался с места Том. — А альбом? Остался лишь ты. Инструменты практически записаны.

— Что вообще говорят врачи? — спросил Рене, и Том принёс ещё пива.

Очевидно, наш разговор затянется до рассвета.


36


Утро наступило в обед. Кроме меня в доме никого не было. Но снизу, из студии, доносился глухой стук барабанов. Том, Рене и какая-то группа подростков толпились в заполненной сигаретным дымом репетиционной комнате. Два табачный вдоха и кашель снова вернулся.

— Вообще он прав, нужно вам курить снаружи, — обратился к ребятам Том. — Ты как? — Кивнул он мне. «Класс», — показал я и вышел из комнаты. — Едем в больницу?

Замечательно. Ксавьер передал им свои бразды «сиделки». Однако права выбора у меня, вероятно, не было. В ближайшие месяцы группа должна завершить запись альбома, чтобы лейбл мог заняться пред-продакшеном. Нужно возвращаться к нормальной жизни. А пока я пребывал в состоянии болезненного воскрешения.