Вооружившись кипой бумаг, что вручили французские врачи, мы направились в местный госпиталь, где мне в очередной раз пришлось сдать анализы. Затем я получил новый список лекарств и предписаний. Незаконченный курс массажа и физиотерапии я должен был продолжить теперь здесь.

Спустя неделю строгого соблюдения всех указаний в ежедневных осмотрах уже не было надобности. И я закрылся в студии. Работал над голосом, сочинял тексты, исправлял имеющиеся. Занимался записью и сведением песен других групп. К середине января от кашля и болезни не осталось и следа. Тело исправно функционировало, а вот разум пребывал в психологически угнетённом состоянии. В доме я просто не мог заснуть. Пришлось перебраться в студию и купить обогреватель. Зима наконец замела замёрзшие голые улицы снегом. Температура упала до десяти градусов, а холодный северный ветер, кажется, продувал стены насквозь. Сначала постоянное присутствие посторонних людей возвращало меня на нужную колею: большую часть времени мои мысли были заняты музыкой. Но в какой-то момент музыка исчерпала себя, и прошлое стало сочиться из всех щелей памяти. Меня стали бесить люди. Даже Том и Рене начали меня сторониться, как и я, наивно «выжидая» время. Депрессия обретала форму неконтролируемых вспышек ярости. Я бросался на всех и вся без всякого на то повода и с превеликим наслаждением освободил бы студию, выгнав бы их всех к чёртовой матери, но спустив тысячи евро на свои межконтинентальные передвижения и лечение, был вынужден «восстанавливать» не только здоровье, но и банковский счёт. Поэтому выгнал не я их, а они меня. Я поселился в столовой, сдвинув две кушетки и соорудив себе кровать. Спал днями, когда в студии кипела жизнь. Вечерами записывал музыкантов. А ночами в спасительном одиночестве сводил песни. Без конца перечитывал собственные тексты, перечёркивая строки, за которыми всё равно эхом звучали отголоски «разбитого сердца».

В один из дней сорвался, решил позвонить в лабораторию, поговорить с Жюльет, но пока искал номер телефона в интернете, выскочила лента новостей. Писали о смерти Хита Леджера. Писали о смерти. Я закрыл ноутбук, отложил телефон. Всерьёз задумался, не наглотаться ли снотворного до полной отключки. Я был сыт по горло снами, в которых я безуспешно пытался задушить истязающие разум воспоминания, затушить полыхающие чувства. Не прошло ни одной ночи без сновидений. Мне снились дорога и небо. Снились лица всех тех, кого я встречал: раскосая голубоглазая исландка, Сесиль, стюардессы, Карл, Джо, постояльцы «Chez Carl», постояльцы «Royal Cardinal», девушки с ресепшена, обслуживающий персонал обоих отелей, не представившаяся курносая сотрудница лаборатории, Жаклин и её коллега-переводчик, Жюльет, интерны, доктора, медсёстры, пациенты, супружеская пара стариков из аэропорта, храпящие соседи, летящие в Париж, парижский сосед с верхнего этажа, которого разбудил мой громкий кашель, мужчина, растолкавший меня на конечной «зелёной ветки», Полин, Луи в голубом пиджаке, их «жужжащие друзья», мопс Бульон, безымянный официант из кафе «PANIS», четыре безымянных торговца книгами, детский рождественский хор, прохожие, туристы, полицейские, старик в обрызганном грязью сером пальто, сумасшедший с мазутными пальцами из парижского автобуса, дама в фиолетовых сапогах, китайские туристы, две дамы под красным зонтиком, десятки безымянных таксистов… Эли. Её я видел чаще остальных. В одних снах мы занимались любовью, а в других я убивал её. В одних снах она задыхалась от удовольствия, в других кричала от боли.

Достал из аптечки баночку со снотворным, высыпал горсть белых таблеток. Сидел, смотрел. Пересыпал из ладони в ладонь. Нет, смелости не хватало. Задержал дыхание. Посмотрел на часы на микроволновке. Меньше минуты. Выдохнул. Набрал в лёгкие воздуха. Снова задержал дыхание. Выдохнул. Задержал дыхание с пустыми лёгкими. В ушах зазвенело, а из горла вырвался кашель. Забыл засечь время. Так больше не может продолжаться. Пошёл в студию сводить песни.


37


Зверем воющая снежная вьюга и очередная бессонная ночь перед мониторами в студии. Если бы не музыка, наверняка давно бы слетел с катушек. Не имел ни малейшего представления, ни о том, какой сегодня день недели, ни какое число. Рене и Том уехали к друзьям в Гамбург, в студию AFM Records, поделиться творческими идеями и обсудить выход их альбома. Я же заперся ото всех в своём одиночестве, написав столько текстов, что хоть издавай толстый сборник дешёвой поэзии.

Был уже вечер. Серый дым облаков плотно затянул небо. Ветер гудел в проводах, снег осыпал окна столовой. Для меня день только начался. В студию спускаться ещё рано — там Тони и какие-то джазисты. Записи — нет, значит — до девяти часов торчать в доме.

— Хей! — в дверях появился Ксавьер, словно специально дождавшийся момента моего душевного гниения. Я перестал отвечать на его звонки ещё неделю назад. И он знал, что я не хочу никого видеть, но всё равно упрямо припёрся. — Хей! Оживай! — вырвал он листок из моих рук и принялся лупить по щекам. — Слышишь? Прекрати переводить чернила на тексты о шлюхах!

Я вернулся в холодную реальность и осознал, что сделал, только когда кровь из его носа хлынула на устланный бумагой стол, и Ксавьер рванул к раковине в кухне. В голове крутились слова извинения, но перед глазами всё продолжала стоять пелена гнева.

— Дай лёд! — сказал он, и я достал из холодильника замороженную упаковку брокколи. — Бьёшь, как девчонка. — Запрокинув голову, пытался он остановить струи крови, зажав нос покрывшимся красными пятнами полотенцем. Я молчал, не знал, что ответить. Вообще, был уверен что «ответит» именно он встречным ударом. Любые слова о моём сожалении казались дешёвой фальшивкой, поэтому мне ничего не оставалось, как просто предложить поехать в больницу. — Болен ты, а не я. Почему не поехал к Алексу и ребятам вместе со своими? — прогундосил он, положив на переносицу брокколи, словно сейчас ничего и не произошло.

Я промолчал. Всё было до тошноты предельно понятно. Тогда он завёл разговор о других музыкантах, «сдавших свои альбомы в срок». И вот я вмиг превратился в студента-раздолбая, не закрывшего зачётку в установленные «сессионные рамки».

— Хм. Оперативно, — хмыкнул он, выглянув в окно: перед домом остановился фургончик.

— Что ты опять затеял? — спросил я, наблюдая за тем, как двое парней потащили к порогу какие-то коробки.

— Сюрприз, — ответил Ксавьер, смывая с лица остатки крови, и, указав на нос, добавил: — Очевидно, не прогадал. Открой дверь.

— Куда заносить? — уставились на меня парни в оранжевых спортивных куртках, кивнув на расставленные на пороге коробки и боксёрскую грушу, доходившую мне до плеч.

— Туда, — указал Ксавьер на дверь в столовую.

— Пусть увезут. Мне она не нужна.

— Да ну? — потряс он пакетом с брокколи.

Рабочие внесли всё в комнату и принялись раскладывать по полу дрели, отвёртки, цепи…

— Ты хочешь повесить её здесь? — спросил я, наблюдая за тем, как Ксавьер давал указания, как и где нужно закрепить грушу. — Я против.

— Свари мне кофе, — похлопал он меня по плечу, явно провоцируя на повторный удар. — Стол Короля Артура придётся отнести на чердак. Разбирайте! — вновь кивнул он парням. Я лишился права управлять даже своим собственным домом.

— Какого чёрта ты творишь?!

— Королевство в безопасности. Кофе! — И я уже сжал кулаки, но вовремя осёкся.

Пока они не вынесли стол из комнаты, я не представлял, насколько она может быть большой и пустой. Теперь кроме груши, висевшей в центре столовой, и моей самодельной кровати там ничего не было.

— Тебе это нужно. Выступление через пару недель. Штэф, — национальное телевидение, — а ты выглядишь, как мешок дерьма.

Я сам устал от этой жизни, распространяющей мою болезнь на всех, кто бы ко мне ни прикоснулся. Проходили недели. Тянулись дни. Минуты растворялись в пустоте часов. Но ни черта не менялось — мои раны оставались распоротыми.

— Хочешь добавить на альбом ещё песен? — спросил Ксавьер, рассматривая разбросанные листы с текстами. Я отрицательно мотнул головой. Он не заметил. — Думал, вы утвердили список.

— Утвердили. Это моё. — Он только то ли иронично, то ли саркастично промычал в ответ и, вытащив из общей горы бумажного мусора перечёркнутый вдоль и поперёк листок, начал зачитывать написанное. — Это не баллада, не делай из меня… да плевать.

«…на полпути врубаешь красный

Визг тормозов, и вновь строишь глазки…»


«Я умирал и видел в красках,

Как чёрное солнце вдруг погасло.

Я засыпал в твоих лживых ласках,

Сказках о том, что любовь…»

— Ясно, — Ксавьер скомкал бумагу и, швырнув в угол, вышел в коридор.

— Ты куда? — спросил я, когда он уже застегнул куртку и натянул шапку.

— В Бохум, — последовал короткий ответ и хлопок входной дверью.

— Да брось! — прокричал ему вслед. Он остановился перед машиной и засмеялся.

— Знаешь в чём твоя проблема? — Я утвердительно кивнул.


38


Синее утро понедельника. Четвёртое февраля. «Flughafen Düsseldorf». Я устал от аэропортов, от чемоданов, от этих вечно куда-то спешащих лиц, от залов ожидания, от ожидания. Обычный досмотр затянулся дольше обычного, потому что работнику службы безопасности не понравились мои покрытые синяками и ссадинами костяшки пальцев и небритая физиономия. Ксавьер психует, точно капризная истеричная девица, а я объясняю скептически настроенной охране, что две недели подряд осваивал азы кикбоксинга. Службу безопасности всё равно что-то смущает, и меня просят разуться. Снимаю ботинки. Прощупав, просканировав и тщательно осмотрев всю мою одежду, нам, наконец, дают «зелёный свет». Спешим на посадку, которая вот-вот закончится. Ксавьер продолжает действовать на нервы своими занудливыми нравоучительными речами, как будто бы мы опаздываем лишь по моей вине, мол, побрейся я дома, не был бы похож на исламского террариста-шахида. Я уже несколько раз успел пожалеть о том, что согласился полететь с ним в Нью-Йорк на встречу с Sony. Вернее, встреча-то у него, я лечу «развеяться». Однако предчувствие кричит об обратном.