Ирина Шайлина - Бандитский подкидыш

А потом наступил вечер.

– Я пойду, – заторопилась я, понимая, что милая бабушка, наверняка, рано ложится спать. – Отрава уж повыветрилась, я окна открыла.

– Иди уж, – махнула рукой она.

Смертельный номер – засунуть ребёнка в кенгуру так, чтобы не проснулся. Я справилась, я молодец. Вышла из квартиры. Возле своей погремела ключами, но входить не стала – все равно страшно. И спряталась в своём уголке. Тут теперь темно и меня вовсе не видно, никаким зорким старушкам не разглядеть.

Шаги раздались черёд час. Тоже по лестнице. Сильные шаги. Уверенные. Мужчина. Я искренне верила, что это Давид, но раскрыть свое укрытие боялась. Только когда он поравнялся со мной, и на его лицо упал свет от уличных фонарей через узкое окошко, выдохнула облегчённо. Он.

Бросилась к нему навстречу, нисколько не думая о том, что напугала его. Прижалась. Я, Давид, Лев посерединке спящий.

– Пришёл, – шепчу я, а сама нюхаю, не пахнет ли он него кровью, не пахнет ли порохом, я теперь знаю этот запах… – Живой. Как обещал.

Эта ночь была последней здесь. Сказать бы Кате, но воровать её покой раньше срока не хотелось. Но я знал точно – так долго на одном месте нельзя. Нас не нашли только чудом. Мне вообще везло с тех пор, как я встретил Катю. Если и есть чудо, то – она.

На улице темно уже совсем. Сходил в душ. Бреюсь, соскабливая многодневную щетину – с ней я уже пугаю людей. Подбородок непривычно гладкий. Отодвинулся от зеркала. Я обнажён. Смотрю на свежие рубцы. Розовые. Кожа на них атласно-гладкая. Новая. Самая свежая рана ещё подернута коркой. При резких движениях она норовит отслоиться и скупо, словно устало, кровит. Одеваюсь, не морщась от боли. К боли я уже привык. Выхожу из ванной.

– Спит? – шепотом спрашиваю я.

– Спит, – кивает Катя.

Заглядываю в единственную комнату. Лев спит на спине, широко раскинув руки, словно сдаваясь. Отопление ещё не дали, поэтому спит он в тонком комбинезоне. Округлое пузо мерно вздымается. Веки иногда часто-часто дрожат – снится что-то.

– Я ужин приготовила, – шепчет Катя.

Я устал, день был не из лёгких. Я не хочу есть. Сейчас я бы просто упал и лежал, глядя в потолок, пытаясь не думать ни о чем, гоня мысли прочь. Но Катя…она душу из меня вынимала. Смотрит. Глаза серые, круглые, под ними залегли тени. Устала. Такая хрупкая, что сложно поверить в то, что она уложила бугая, спасая моего ребёнка. И уложит снова, если нужно будет. И спасёт. Удивительная. И вымещать на ней плохое настроение совсем не хочется.

– Я ужасно голоден, – лгу я с лёгкой улыбкой. – Что там у нас?

У нас мясо – Катя считает, что мне необходимо есть мясо. Салат. Жареная картошка. Немудреная, простая еда. Я ем и вдруг понимаю, что действительно голоден. Вытаскиваю из сковородки кусок мяса побольше, шлепаю его на тарелку Кате – пусть тоже ест, совсем тонкая.

Позже она идёт снова к своему креслу. Я на нем прилёг один раз, ради интереса – ужасно.

– Ну, чего ты? – зову к себе. – Всё же хорошо было.

Сегодня она такая робкая. Неуверенно идёт ко мне. Садится на край дивана. Тянусь к ней, постель скрипит под моим весом. Обнимаю, так, как обнимал все последние ночи. Но…мало мне. Я знаю, что уйти придётся снова, но не знаю, вернусь ли. Умирать, не зная, какова настоящая Катя, Катя у которой от страсти в голове звенит, не хотелось. Она чётко угадала моё намерение.

– Ты ранен, – напоминает она. – Ты чуть не умер.

– Но не умер же, – резонно замечаю я.

Тяну с неё шорты. Шутболку наверх. Избавляю от белья. Пушистые носки она снимает сама, хотя как по мне оставила бы – холодно. Я не спешу. Мне нравится на неё смотреть. Она вообще целиком мне нравится, вся, такая какая есть. Я бы мог смотреть на неё всю ночь. Может даже всю жизнь. И я смотрю. Скольжу по её коже самыми кончиками пальцев. Тихонько царапать. Не больно, но чтобы стонала сдержанно, тихо, прикусывая нижнюю губу.

– Ты удивительная, – говорю я. – Не как все.

– Нет, – отвечает Катя. – Ты…ты такой сильный. Огромный. И такой нежный…

Берет мою руку и прижимает к своему животу. Там, под тонкой нежной кожей ощутимо бьётся пульс. Частит, сбивается, и мне это нравится. Можно стонать, изображая страсть, но пульс, он лгать не может. Нависаю над ней сверху.

– Хочу от тебя ребёнка, – шепчу в шею, по котооой мурашки от моего голоса. – Девочку. Такую, как ты. Но не сейчас, сейчас нельзя…

Больше не было слов. Только наши руки, губы, прерывистые, тихие, чтобы не разбудить ребёнка стоны. И чёткое понимание – раньше все было не так. А вот теперь правильно, так, как должно было быть, только я этого не знал. Но это знала жизнь, исправила, привела меня в ту электричку, в один вагон с Катей, с её острыми коленками, торчащими из под юбки….

Утро наступило слишком скоро. Я забылся сном. Сквозь него слышал, как Катя вставала ко Льву. Без неё становилось так холодно, что я с нетерпением ждал, когда же она вернётся. Будильник зазвенел в шесть, но я проснулся раньше, просто оттягивал момент, когда нужно будет проститься с этой ночью.

– Ты уйдёшь, – констатировала Катя.

– Да, – признал я. – Вы тоже. Я никому не могу довериться, но деньги решают многое. Я купил вам безопасность.

Одеваюсь не глядя на неё, хотя не насмотрелся ещё, не нагляделся. Я хотел бы просто остаться с ней. Но я мужчина. Я не буду прятаться. Бросаю на стол свёрток. Катя открывает. Там – документы. Паспорт, свидетельство о рождении. От настоящих не отличить. Катю теперь зовут Татьяной. Лев её сын.

– Но…

– Никаких но. Это временно. Просто подожди и я все решу.

Она качает головой, словно понимая, что просто не получится. Лев просыпается, плачет, жалобно, словно тоже понимает все.

Машина была другой. Совсем, совершенно, в разы дороже. Я даже не знала, как такая называется, в отличие от жигулей, которые были у деда, таким автомобилем в нашем семействе никто похвастать не мог.

В салоне висит гнетущее молчание. Густое и тягучее, как нуга, как расплавленная смола. Я тону и вязну в этой тишине, но нарушить её не смею. Нисколько не деликатничает только Лев. У него нет настроения, он часто хнычет жалобно, ему не нравится в автомобильной люльке. Ребёнка словно подменили.

Подменили и его отца. Смешно, но оказывается, мне нравилось, когда он был слаб. Он нуждался во мне. А теперь это другой мужчина. Сильный. Такому и не нужна, наверное, какая-то там Катька. У которой из всех богатств небольшая сумма отложенная на отпуск, да старая дача у черта на закоулках. Ему нужна та, у которой царственный голос. Которой на всех плевать. Та самая, из телефонной трубки. Вот они пара, а я так…временная нянька.

Плакать хочется ужасно, дорога все не кончается, я давлюсь слезами. Хочется доехать уже куда-нибудь, закрыть за собой дверь и наплакаться вволю, со Львом вместе, дуэтом.

– Долго ещё? – решаюсь спросить я.

Давид повернулся ко мне, чуть улыбнулся и на мгновение стал прежним. Тем, кто обнимал меня ночами. Гладил мою кожу самыми кончиками пальцами. Щекотал мою шею своим дыханием… но только на мгновение.

– Нет. Совсем немножко.

И сейчас мне становится страшно того, что эта дорога скоро закончится. Здесь мы все рядом, и ставший чужим Давид, и Лев, личико которого кривится скорыми слезами, и потерянная я. А что дальше – неизвестно.

Город закончился. За окном поплыл лес. Осени надоело быть словно вырванной из лучших стихотворений и самых красивых полотен. Она устала быть золотой и стала серой. С неба льёт, под колёсами автомобиля плещутся лужи. Лес длинный, бесконечный, такой тёмный, что приуныли даже вечно-зелёные ели. Если поехать налево, там где-то будет моя деревня, остановка, на которой мы в тот день со Львом автобус ждали.

Но мы поехали направо.

Посёлок появился внезапно. Просто вынырнула из-за стены леса стена, за ней ещё одна. Я искренне надеялась, что мы не сюда. Вот моя деревня, несмотря на всю свою заброшенность была уютной. А тут…глухие заборы, людей не видно, словно повымерли. Одна радость – Лев уснул.

Мы ехали сюда. Остановились перед большими железными воротами, они медленно, с лязгом открылись. Въехали внутрь. Большой двор, наглухо забетонированный, ни одной травинки. Качели железные скрипят. В углу, на цепи, большой вислоухий пёс, тощий ужасно, словно не кормят его.

– Я не хочу тут, – вырвалось у меня.

– Здесь ты будешь в безопасности, – голос Давида категоричен.

Вышла. Отстегнула люльку со спящим ребёнком. Стою и не знаю, куда деваться, что делать. Из дверей дома выкатился малыш лет пяти, грязный, штаны на коленке подраны. Выбежал, палец в рот засунул и стоит, смотрит. А за ним… Целая толпа. Одних детей штук десять. Мужики жмут руку Давиду, женщины галдят. Я по сторонам глазею. Дом явно был богатым – два этажа, огромная мансарда, веранда красивая. Но каким-то бесприютным, словно не нужен никому, как этот тощий пёс или грязный ребёнок. Неуютно.

– Пойдём, – взял меня за руку Давид, тяжёлого ребёнка забрал.

Напрасно забрал, со Львом мне как-то легче было. Я взгляд спрятала, чтобы не смотреть ни на кого, за Давидом пошла. Тёмный коридор. Пыль везде. На полу валяются игрушки, обрывки бумаги, фантики. Комната, в которой я, судя по всему, жить буду. Кровать, тумба, окно с поникшими занавесками, вытертый ковёр.

– Мне не нравится здесь, – снова начала я. – Пожалуйста, возьми нас с собой.

– Маленькая, – расстрогался Давид, меня к себе прижал, макушкой к плечу. – Я заберу тебя, но нужно немножко подождать. Здесь тебя не найдут, здесь тебя защитят. Хорошо?