И столь сильным было охватившее Роджера чувство смятения, что он и сам себе показался разорванным на части; он посмотрел на свою онемевшую левую руку, почти всерьез ожидая, что увидит на ее месте лишь обрубок… Но рука оказалась на месте, и Роджер машинально вскинул ее, отражая удар невидимого кулака, от которого все его тело содрогнулось.

Кто-то схватил его за волосы; Роджер высвободился отчаянным рывком и резко повернулся назад, одновременно с силой двинув кого-то локтем под ребра, и выбросил кулак в пустоту. И тут же обнаружил, что больше на него никто не нападает, а он жадно хватает ртом воздух. Перед ним на палубе корчились две фигуры, у самого поручня; Роджер встряхнул головой, чтобы прийти в себя, — и тут вдруг к нему метнулась фигура человека, повыше него самого ростом.

Роджер отступил назад от удара, вцепившись в атакующего. Они ударились об мачту и вместе свалились на палубу, потом покатились по доскам, слепо колотя друг друга. Роджер, ошеломленный царившим вокруг шумом и сыпавшимся на него градом ударов, совершенно не обращал внимания на отрывочные слова, которые выдыхал ему в ухо напавший на него человек.

Потом Роджера кто-то ударил башмаком — раз, другой, и он ослабил хватку, а в следующее мгновение двое матросов растащили дерущихся в стороны. Кто-то схватил противника Роджера и рывком поставил его на ноги, и во вспышке света боцманского фонаря Роджер узнал высокого, светловолосого мужа Мораг Маккензи, бешено сверкавшего зелеными глазами.

Маккензи выглядел жутко, все его лицо покрывали синяки и ссадины, — как и лицо Роджера, что Роджер обнаружил, проведя ладонью по щеке и ощутив разбитые губы, — но кожа молодого человека была чистой, оспенных нарывов на ней не было.

— Этот в порядке, — коротко бросил Хатчинсон, и пассажира бесцеремонно поволокли к люку.

Матросы помогли Роджеру подняться и тут же ушли, оставив его — ошеломленного, ничего не понимающего… у него отчаянно кружилась голова, а команда тем временем продолжала свое дело. Сопротивление пассажиров было подавлено очень быстро; хотя третий класс и пылал яростью и отчаянием, все же люди слишком ослабели за шесть недель, проведенных в душном трюме, при постоянной тошноте и слишком скудном питании. Самых сильных отколотили дубинками, тех кто был послабее, просто сбросили назад в трюм, а тех, у кого обнаружили оспу…

Роджер оглянулся на темную морскую гладь, на лунную дорожку, безмятежно лежавшую на волнах. Он схватился за поручень — и его желудок свело судорогой, но наружу пошла лишь желчь, обжегшая его горло и нос. Вода позади корабля была черной и пустой…

Дрожа и пошатываясь от измождения, Роджер медленно пошел по палубе. Матросы, мимо которых он проходил, молчали, но из-под крышки задраенного носового люка доносился одинокий скулящий голос, снова и снова взвывающий на высокой ноте, — бесконечная жалоба, на которую не было и не могло быть ответа.

Роджер почти упал с трапа в кубрик, с трудом добрался до своего гамака, не отвечая на вопросы тех, кто оставался все это время внизу, и натянул одеяло на голову, пытаясь заглушить жалобный вой, звучавший в его ушах… заглушить все до единого звуки…

Но душные складки плотной шерстяной ткани не способны были принести ему забвение и тишину, и Роджер отшвырнул одеяло, чувствуя, что его сердце колотится так, что вот-вот выпрыгнет из груди… ему не хватало воздуха, как будто он тонул, и снова и снова его желудок судорожно сжимался и дергался, и Роджер продолжал глубоко дышать, как будто дышал за тех, кто лишился дыхания навсегда.

— Это только к лучшему, парень, — так сказал ему мимоходом Хатчинсон, проходя по палубе как раз в тот момент, когда Роджера, перегнувшегося через поручень, выворачивало наизнанку. — Оспа распространяется, как лесной пожар, и ни один из тех, кто заболел, все равно не дожил бы до конца рейса, да и вообще мало живых осталось бы, не избавься мы от болезни.

А и вправду, не было ли это лучше, нежели медленное умирание от парши и лихорадки? Но если и лучше, то не для тех, кто остался в трюме; завывания все еще слышались, надрывая ночную тишину, сверля уши и терзая сердце. Мучительные картины вспыхивали в уме Роджера, обрывки видений, выхваченных из тьмы прыгающим из стороны в сторону мистическим лучом: искаженное лицо матроса, летящего в люк… полуоткрытый рот маленького мальчика, даже изнутри покрытый страшными нарывами… капитан Боннет, возвышающийся над разъяренной толпой, Боннет с лицом падшего ангела, отстранение наблюдающий… И темная жадная вода, пустая и мрачная, и равнодушная луна высоко в небе…

Что-то мягко ударилось о корпус корабля, проскользнув мимо… и Роджер сжался в дрожащий комок, не обращая внимания на душную жару, царившую в кубрике, и на стоны матроса, спавшего рядом. Нет, вода не была пустой. Роджер не раз слышал, как моряки говорили: акулы никогда не спят.

— О, Господи! — вслух сказал он. — О, Господи! — Ему бы следовало молиться за погибших, но он был не в силах.

Он снова повернулся набок, ежась, пытаясь отогнать воспоминания, пытаясь заглушить отзвуки тщетных призывов к Всевышнему, наполнявшие его ум… но он продолжал слышать безумные слова, терзавшие его слух в страшные минуты немыслимой схватки с тем человеком…

Во имя милосердия божьего, парень! Так снова и снова повторял светловолосый измученный мужчина. Во имя любви Господа нашего, дай ей уйти!

Роджер вытянулся во весь рост и замер, облившись холодным потом.

Две фигуры в тени. И открытый люк грузового трюма не более чем в двадцати футах от него.

Лишь к середине полувахты на следующий день, около шести часов вечера, Роджер улучил время, чтобы спуститься в грузовой трюм. Он не прилагал никаких усилий к тому, чтобы остаться незамеченным; он слишком хорошо знал, что ничто не привлекает внимания людей быстрее и надежнее, чем попытка что-либо скрыть.

Если бы его спросили, он бы сказал, что слышал какой-то шум, вроде ударов, и подумал, что, может быть, какие-то из находившихся в трюме предметов переместились, и надо их укрепить. В общем, это даже было похоже на правду.

Роджер спрыгнул в трюм, не спуская лесенку, — просто повис на руках, ухватившись за край люка, а потом упал вниз. Вздумай кто-нибудь последовать за Роджером, у него будет небольшая фора, пока опустят трап. Он ухнул в темноту и приземлился весьма жестко, так что все его косточки завибрировали от удара. Если в трюме кто-то прятался, он наверняка слышал поднятый Роджером шум, — а если кто-то еще явится сюда таким же образом, его услышит Роджер.

Он немного постоял на месте, приходя в себя после энергичного спуска, потом осторожно пошел между едва видными в полумраке темными глыбами груза. Все казалось расплывчатым и нечетким. И дело было не только в слабом, неверном свете, подумал Роджер; все предметы, находившиеся в трюме, слегка дрожали, отзываясь на дрожание корпуса корабля, режущего волны. Стоило Роджеру чуть прислушаться, и он услышал ее, низкую ноту корабельного голоса… судно словно тихо пело, наслаждаясь движением.

Он осторожно двигался по узким проходам между рядами ящиков, между пузатыми боками бочонков с водой. Он сдерживал дыхание, прислушиваясь; воздух был полон запахов влажного дерева, чайных листьев… В трюме слышалось множество странных звуков, что-то шуршало, потрескивало, — но никаких признаков присутствия человека Роджер не замечал. И все же он был уверен, что кто-то здесь прячется.

Но зачем, зачем он пришел сюда, спрашивал себя Роджер. Что, если и в самом деле один из этих несчастных из третьего класса спрятался здесь? Если он затаился тут между грузами, то скорее всего потому, что подхватил оспу; Роджер ничем не смог бы ему помочь… так зачем заниматься поисками?

А причина была в том, что он просто не мог не выяснить этого. Он вовсе не собирался заниматься спасением пораженных оспой пассажиров; им ничто не помогло бы в таком случае, и, пожалуй, быстрая смерть в воде была на самом деле не столь ужасна, как медленная агония болезни. Роджеру хотелось верить в это.

Но он так и не смог уснуть; события прошедшей ночи наполнили его таким ужасом и таким чувством тошнотворной беспомощности и бесполезности, что он не находил покоя. И независимо от того, в состоянии ли он помочь в данном случае, он чувствовал, что должен сделать хоть что-то.

Что-то маленькое шевельнулось в глубокой тени прохода. Крыса, подумал Роджер и машинально повернул в ту сторону, чтобы прибить мерзкое животное. Движение спасло его; какой-то тяжелый предмет просвистел рядом с его головой и с плеском упал в воду, скопившуюся на дне трюма.

Роджер пригнулся и устремился в ту сторону, откуда прилетело это нечто; он выставил вперед плечо в ожидании удара Там был тупик, из которого некуда было убежать и в котором невозможно было спрятаться. Роджер снова засек движение, метнулся вперед и схватился за чью-то одежду. Дернув ее на себя, он сжал в руках чье-то тело. В темноте раздался жалобный вскрик, приглушенный и слабый, и Роджер обнаружил, что он прижимает к трюмной переборке исхудавшую Мораг Маккензи.

— Какого черта? — изумленно воскликнул он, когда женщина с силой лягнула его в голень. Не обращая внимания на боль, Роджер схватил концы шейного платка женщины и потащил ее вперед, на относительно освещенное место в проходе. — Что вы тут делаете?

— Ничего! Уйдите! Уйдите отсюда, прошу вас! Я умоляю, сэр… — Она даже не пыталась освободиться, да и смысла в этом не было бы, она ведь весила наполовину меньше, чем Роджер. Мораг просто сложила перед собой руки и быстро-быстро заговорила, и ее горячечный полушепот звучал гневно и отчаянно: — Ради вашей собственной матери, сэр, ради всего, что вы любите… Вы не можете это сделать, пожалуйста, вы не можете его убить, прошу вас, не убивайте его, пожалуйста…

— Я не собираюсь никого убивать. Бога ради, успокойтесь же! — сказал Роджер и слегка встряхнул женщину.

Из-за якорной цепи, из тени, что казалась чернее черного, послышался высокий, жалобный плач испуганного младенца.