Наталья Бочка - Барин

– Да где ж ты ходишь, непутёвая? Всё пропустила. Всё. И барин несколько раз лично заглядывал, тебя спрашивал. И тут такое было, никогда не поверишь, что было.

– И что же? – весело спросила Люба. Вся эта Гринина суета смешной показалась.

– Ой, что было, что было.

– Так если причитать будешь, я не смогу понять, что же было.

Груня наконец с мыслями собралась и так быстро, что порой и непонятно, стала рассказывать:

– Два дня как спозаранку созвали людей на барском дворе. Стоим, ждём, а там коляска ненашенская приехала и человек такой важный стоит, ждёт, пока соберутся. Вот как собрались, встал он на крыльцо, а там, рядом с крыльцом, и барыня, и другая. Барина искали, но он запропастился куда-то. После подошел. Так вот, важный этот на крыльцо встал и бумагу вот такую развернул, – кухарка показала размер бумаги, от головы до пояса, – и стал он эту бумагу читать.

Груня перевела дух и продолжила:

– Я-то слушала, чего он там говорил, но слова непонятные и голос у него скрипучий, в общем, ничего не разобрать. Что-то о всемилостивейшем даровании. Но в конце, это уж я сразу поняла, сказал он громко и уже не по бумаге. Теперь, говорит, вы все – вольные крестьяне. То есть свободные и никакому барину не принадлежите. Мол, сам царь так распорядился.

Слова эти сразу непонятны.

– Что это значит? – Люба спросила.

– Как это, что значит? – Груня удивилось, видно было, что и ей уже кто-то растолковал и теперь она со знанием растолковывает Любе. – Вольные мы теперь, понимаешь. Куда хошь иди, где хошь работай. Теперь наш барин – вовсе не наш барин, а сам по себе. И нет у него уже крепостных. Должон теперь нанимать за плату. А ежели работнику что не нравится, то и уйти может.

– А куда ж уходить? – не поняла Люба.

– Да куда хочешь. Куда душа твоя желает. Иди, нанимайся на работу любую.

Долго ещё Груня растолковывала Любе, что к чему, когда в кухню зашел Митька, постоял чего-то, пооколачивался и ушел, даже ничего не спросил.

Груня плечами пожала.

– Ходит тоже – вынюхивает. Тьфу.

Слухи о том, что царь намеревается дать волю крестьянам, давно ходили. Восстания крестьян, недовольных своевластием помещиков, их жестокостью и самодурством, происходили в последние несколько лет всё чаще и чаще. Иван Ильич знал об этом, но относился ко всему только как к досужим разговорам, не имеющим под собой ровно никакой подоплёки.

Не слишком волновался и тогда, когда узнал о создании комиссий. А когда в марте получил письмо с манифестом и положением об отмене крепостного права, так даже рассердился.

Матери дал прочитать бумаги, та и села на лавку. И как-то даже сразу осунулась.

– Что теперь будет, сыночек? Как теперь?

– Разберёмся, не волнуйтесь.

– Это что же, и землю теперь им отдать нужно.

Иван Ильич вздохнул.

– Наделы каждому крестьянину нужно выдать, а они с них оброк будут платить.

Грустные глаза матери не слишком нравились Ивану. Он и сам был не свой, а тут еще мать так жалко выглядит. Но против царских указов не пойдёшь.

– А дворовые? У нас слуги-то останутся, или и тем землю?

– Дворовые на два года в подчинении. Нужно им жалованье теперь платить.

– Ох, батюшки мои святы? Что же это? Эдак и разориться недолго ежели дворовым жалованье платить. Это теперь наказывать нельзя, ни прикрикнуть, что ли?

– Да кричите сколь хотите, только знайте, что теперь они уже не ваша собственность, а такой же, как и вы, вольный человек. И на вас в управу нажаловаться могут. А если поколотите, то и на каторгу сослать. Во как.

– Батюшки, – запричитала Ольга Филимоновна. – А как мы жить теперь будем? А детушки?

– Да что вы, маменька, раскричались, как жить, как жить? Как жили, так и будем. Только чуть по-иному. Думаете, мне легко осознавать, что теперь Митька мне на равных может ответить. Тоже, знаете ли, несладко.

Для того чтобы прояснить ситуацию, поконкретнее ознакомиться с положениями и актами, поехал Иван Ильич в губернский город, на всеобщее собрание помещиков и владельцев крепостными. Там он многое сумел прояснить. Получил разъяснительные бумаги. Когда ознакомился, понял, что не совсем так всё плохо, как казалось на первый взгляд. Крестьяне, получившие надел, мало того, что не имеют права никуда с него выезжать, но и в случае выкупа должны заплатить втридорога от того, как если бы он продавал эту землю самостоятельно. Так что, получается, что он ещё и поиметь может со всего этого дела. Не такие уж они и вольные крестьяне получаются.

С этими успокоившими его мыслями Иван Ильич через две недели возвращался из поездки.

Солнце уже давно прошло зенит и медленно клонилось к западу, ослепляя на поворотах яркими лучами. Успокоенный Иван Ильич прикорнул в экипаже и не сразу заметил, как остановился он и некоторое время стоял.

– Иван Ильич! – услышал он сквозь сон. – Проснитесь, Иван Ильич! Беда!

При слове «беда» Иван открыл глаза и тряхнул головой.

– Что там? – обеспокоенно спросил он Гришку.

В экипаже уже было темно, но вокруг ещё различимы луга, освещённые последним лучом красного заката. Иван Ильич вышел из экипажа и глянул туда, куда указывал кучер. На холме, где стоял дом Ивана Ильича, по всей линии двора бушевало пламя.

Это зрелище – страшное зрелище погибели. Его дом, его опора, имение. Горит, съедаемый беспощадным огнём. Там его мать, жена, дети.

– Гони! – закричал Иван и прыгнул на козлы к Гришке.

Тот стегнул лошадей, и они во весь опор понеслись в направлении дома. Когда почти подъехали, Иван Ильич спрыгнул и побежал туда, где двор был объят языками пламени, словно печь, в которую нельзя уже вступить. Вокруг бегают люди, отовсюду слышны крики. Иван снял кафтан, накинул на себя и побежал к крыльцу. Там у крыльца он увидал несколько незнакомых мужиков. Они смеялись и шутили.

– Вишь, как горит!

Несколько человек лежало посреди двора. Митька, окровавленный с разрубленной головой, чуть дальше лежала матушка и Екатерина. Ошалелыми глазами Иван смотрел на всё это и силился не закричать. Он ходил и смотрел, и уже ничего не мог понять. Он как будто сдурел и стал никчемным.

– Вот он! – кто-то крикнул совсем близко и сильный удар дубинкой подкосил Ивана, словно ветку.

Он споткнулся и упал рядом с растерзанным телом Екатерины, частые удары посыпались со всех сторон. В темноте он никого не видел. Он закрывал голову руками, но это не могло спасти. Иван чувствовал, как покрывается всё его тело сплошной липкой жижей. Он не знал, остановятся ли они, или забьют его насмерть, но какая-то смутная надежда ещё теплилась в его сознании. Он чувствовал, как ломаются и рвутся внутри него кости. Как жгло и крутило, как трескалось и скрипело. Он чувствовал каждый удар и понимал – вот она расплата.

– Пожар! Барский дом горит! – в кухню к Груне заглянул крестьянин и тут же исчез в темноте.

Груня выскочила из кухни и посмотрела на зарево в стороне от людских дворов. Кухарка бросилась к Любе, но та тоже выскочила на крики.

– Что случилось? – Люба обернулась и тоже увидала зарево.

– Вроде как барский дом горит, – неуверенно произнесла кухарка.

Люба резко ринулась с места. Груня видела, как быстро она добежала до ограды, как перемахнула через неё и скрылась за амбарами.

К барскому двору Люба добежала за несколько мгновений. Страшная картина предстала перед глазами. Барыни, заколотые и растерзанные, будто бешеные звери рвали их одежду и тела. Слуги, убитые топорами и палками. Забитые дети.

Несколько окровавленных мужиков, словно лесные чудовища, покрывают ударами кого-то из слуг. Нет, это не слуга. В обмякшем и безжизненном человеке, что лежал там, под их ударами, в кровавой жиже, Люба узнала Ивана. Она бросилась стремглав и закричала:

– Остановитесь, не надо! Стойте!

Она кинулась на тех, кто наносил удары, но её оттолкнули. Люба упала, но тут же подскочила вновь. Бросилась в гущу этих ударов и встала, заполонив собой тело Ивана.

– Хватит! – изо всех сил закричала она.

Мужики остановились и посмотрели на Любу. Они не понимали, зачем она защищает его, ведь он – барин. А она кто такая?

– Кто ты такая? Отойди, а то и тебе будет, – сказал грязный с полуседой бородой мужик. Лица его почти не видно за сажей и кровью.

– Так это же барская подстилка, – сказал другой. – Раз барину давала, значит, и от нас не откажется.

Все загоготали.

– Бери её, ребята, пригодится для ноченьки. Будет, с кем позабавится после ратных дел.

Снова гогот. Кто-то потянулся черной рукой, уже хотел было взять Любу за плечо, но другой голос остановил его:

– Не тронь её!

Мужики обернулись. И Люба посмотрела в ту сторону. Неподалёку стоял Михаил. Его было не узнать. Волосы отросли до плеч, светлая борода. Рубаха и жилет, пропитанные кровью. В руке топорик.

– Что это ты, себе, небось, кралю захотел оставить? – не унимался мужик с черным лицом.

Михаил посмотрел на Любу, а она с ужасом и мольбой смотрела на него.

– Та не, мне такое добро не надобно. Она ж больная. Заразная. Лучше не трогайте, а то всех перекосит нас.

После этих слов мужики отпрянули от Любы и отошли подальше.

– Надо же, а какая краля. Я бы с ней не прочь. Была бы не заразная.

Посмотрел Михаил на Любу, та стоит, в глазах ужас застыл. В последний раз глянул и крикнул:

– Довольно, мужики! Тут нам больше делать нечего. Уходим!

Поскладывали награбленное на барскую телегу и ушли. Опустилась Люба на землю, посмотрела на Ивана. Он кровью залит, еле дышит. Как ушли разбойники, так Груня появилась из-за угла.

– Ну, девка, даёшь, чуть не порешили тебя. Ох и страшно мне было смотреть на это. Ещё чуть, и всё, конец тебе. И как тут Мишка оказался? Видать, он у них в вожаках ходит. Ну-ка, давай подхватывай, – Груня ухватилась за плечи Ивана и потянула его за рубаху. – Ох и тяжелый, чертяка. Бери, что ж ты, долго будешь смотреть.