Бьювэйл и поныне самый большой приход в Англии. Население здесь малочисленное, всего лишь три шахтерских поселка, и к тому же кругом необъятная чащоба, часть древнего Шервудского леса. Есть здесь холмы с пастбищами, пашни, копи и в довершение ко всему развалины цистерианского аббатства. Руины эти лежат посреди все еще пышного луга у подножия поросшего дубами склона, и вдруг, словно кусочек пронзительного майского неба, вас озаряет голубое сияние гиацинтов. От аббатства осталась лишь примыкавшая к алтарю восточная стена, покрытая толщей бурно разросшегося плюща. Высокое сводчатое окно облюбовали воркующие голуби. Об этом окне и пойдет речь.

Викарий Бьювэйла — холостяк сорока двух лет. С самого раннего детства правая сторона его тела вследствие какой-то болезни частично парализована, и потому при ходьбе он слегка волочил ногу, а правый уголок рта скошен, и этого не могут скрыть даже пышные усы. Что-то патетическое есть в его страдальчески искривленном лице, глаза же проницательны и печальны. Нелегко найти путь к сердцу мистера Колбрана. И в душе его есть что-то такое, связанное с выражением его лица. Он может относиться к вам либо иронически, либо насмешливо, но вряд ли вы найдете человека более терпимого к чужим слабостям и более благородного. Если вы человек грубый и позволяете себе насмехаться над ним, в ответ вы не увидите злости в его глазах — лишь легкую улыбку и спокойное ожидание, когда все это кончится. Но люди его не любят, хотя в открытую не высказывают этого, предпочитая ворчать о том, что «никогда не знаешь, на чем он тебя поймает».

Как-то вечером мы с викарием обедали в его кабинете. Комната эта находилась в вызывающем противоречии со вкусами людей, окружавших викария: ее украшали Лаокоон и другие классические статуи, а также бронзовые и серебряные статуэтки итальянского Ренессанса, все потемневшие, покрытые патиной.

Мистер Колбран — археолог, но, правда, не принимает всерьез свое хобби, да и никто не может оценить глубину его познаний данного предмета.

— Ну вот, — сказал он мне, когда мы закончили обед, — я обнаружил еще один пункт, не освещенный в моей великой работе.

— И что это? — спросил я.

— Я не рассказывал, что составляю Библию английского народа, Библию его сердца, его тайных порывов при встрече с таинственным и неизведанным. Роясь в документах, собранных у меня дома, я обнаружил один отрывок, это прямо-таки прыжок из Бьювэйла на небеса к Господу.

— Где он? — спросил я, озадаченный.

Викарий посмотрел на меня, полуприкрыв веки.

— Это было написано на пергаменте, — ответил он. Затем неторопливо достал пожелтевшую книгу и начал читать вслух:

«И когда мы запели, хруст раздался в окне, в большом окне, выходящем на восток, где витраж изображал Господа нашего, распятого на кресте. То злобный отвратительный дьявол, привлеченный нашим пением, сдирал любимый образ со стекла. Мы увидели, как железные когти сатаны пробивают окно, а за ними показалось пылающее багровым огнем лицо, извергающее жар прямо на нас. Сердца наши ушли в пятки, ноги подогнулись, мы приготовились к смерти. Мерзкое дыхание заполнило молельню.

Но с небес нам на помощь пришло: «Да святится имя твое…» — и рычащий, визжащий дьявол был укрощен и обращен в бегство. Поднялось солнце, и снова настало утро. В тонком слое снега что-то блестело. Это была часть витража, изображавшего Господа нашего, кусочки стекла, разбитого и упавшего в снег, а в окне зияла ужасная дыра — след прикосновения злого духа. Словно священная рана, из которой стекала благословенная кровь. Золотом сверкала эта кровь на искрящемся снегу. Некоторые из нас собрали ее, к радости всего нашего братства…»

— Интересно, — заметил я, — но откуда это?

— Записи Бьювэйлского аббатства, пятнадцатый век.

— Бьювэйлское аббатство, — задумчиво произнес я. — Что же так могло испугать монахов, хотелось бы мне знать?

— Мне тоже, — ответил викарий.

— Кто-то залез по стене, — предположил я, — и попытался проникнуть внутрь через окно.

— Вы серьезно?! — улыбаясь, воскликнул он.

— Хорошо, а вы что думаете?

— Почти то же самое, — ответил викарий. — В моей книге я по-своему описываю этот случай.

— В вашей великой книге? Расскажите.

Он затенил лампу, и комната почти погрузилась во мрак.

— Теперь вы не видите меня, слышите только мой голос, не так ли?

— Я вижу вашу руку, — ответил я.

Он совсем отодвинулся от круга зыбкого света. Затем раздался его певучий голос:

«Я был крепостным у Роллстаунов в поместье Ньюторп, главным конюхом, Однажды, когда я чистил лошадь, она ударила меня. Этот конь был моим старым недругом. Когда-то он получил от меня по носу, и едва ему представилась возможность, он ринулся на меня и рассек мне губу. Я схватил топор и ударил его по голове. Он заржал пронзительно, словно демон сидел в нем, и потянулся ко мне, оскалив зубы, и тогда я сразил его наповал.

За убийство коня меня запороли почти до смерти. Но я был крепким парнем, мы, конюхи, хорошо питались. Крепкий я был, но меня пороли до тех пор, пока я не перестал шевелиться. На следующую ночь я поджег конюшню, огонь перекинулся на дом. А я затаился и любовался, как поднимается алое пламя над домом и языками вырывается из окон. И я видел, как мечутся люди, и слуги, и хозяева, одной испуганной толпой. Холодало, но тепло огня сладостно разогревало мое сердце. Я видел, как они бегали и оглядывались, и алое, кровавое пламя озаряло их. Они кричали, когда, взметнув искры, рухнула крыша. Они подвывали, словно собаки при звуках волынки. Хозяин неистово проклинал меня, а я, смеясь, лежал под кустом совсем рядом.

Когда пожар стал затихать, я испугался. Я бросился бежать в лес, но в глазах моих билось пламя, в ушах моих стоял треск обугливавшегося дерева. Я сам был весь в огне, сколько времени я бежал — не знаю, бежал, пока не свалился в зарослях папоротника и не заснул. Когда я открыл глаза, уже наступил вечер. На мне не было плаща, и я ощутил страшный холод. Малейшее движение бередило мои раны на спине, и я боялся пошевелиться. Я продолжал лежать, но голод донимал меня. Вынести его было невозможно, и я приподнялся, стараясь привыкнуть к боли, и попытался поискать какую-нибудь пищу. Кроме шиповника, кругом ничего не было.

Я был совсем слаб и, поползав немного, опять свалился среди папоротника. Сучья надо мной скрипнули на морозе. Я поднялся и огляделся. В свете звезд ветки деревьев казались спутанными волосами. Сердце мое едва билось. Снова раздался скрип, затем внезапно хруст, быстро затихший. Я валялся в зарослях папоротника, как бревно, но все же способен был узнать в странном свистящем похрустывании звук ломающегося на морозе льда. Я находился в лесу возле озера, в двух милях от поместья. И все же, когда со стороны озера снова донесся хруст, я прижался к замерзшей почве каждым моим мускулом, задеревеневшим, как земля вокруг меня. И всю ночь я не смел оторвать лицо от земли и лежал, напрягшись, будто привязанный к невидимым кольям.

Уже наступило утро, а я все лежал в каком-то полузабытье. Но к полудню моя боль напомнила мне о себе. Я закричал и, вставая, задохнулся от боли, еще более нестерпимой. И тогда неистовство снова охватило меня. Руками я лупил по грубой коре, сбивая их в кровь, в таком исступлении я был. Я подверг себя настоящей пытке, пока не обессилел от боли. Но я все равно боролся с ней, боролся, мучая и терзая себя, пока не преодолел ее. Смеркалось. Солнце за весь день так и не смогло прогреть землю. Небо разливало пронзительный холод, и я почувствовал, что надвигается морозная ночь. Внезапно я осознал все, что со мной произошло, и ужаснулся тому, что испытания последних дней сделали меня совершенно другим человеком. В ужасе я бросился бежать через лес.

Скоро я наткнулся на тела пяти человек, повешенных на дубе. Должно быть, они, одеревеневшие на морозе, висели здесь уже много дней. Еще больший ужас обуял меня. Петляя, не разбирая дороги, мчался я по лесу, пока не оказался на его краю, где деревья стали тоньше и ниже, и наконец уткнулся в лохматые и ободранные кусты боярышника у самого озера. Закатное небо отливало багрянцем, и лед искрился, словно под весенним солнцем. На ледяных полосах, словно каменные изваяния, сидели дикие гуси. Я подумал о Марте. Она была дочерью мельника, жившего на другой стороне озера. Ее ярко-рыжие волосы трепетали на ветру, как листья бука. И часто, когда я приходил с лошадьми на мельницу, она приносила мне еду.

— Я думал, белка села тебе на плечо, — сказал я ей, — а это оказались твои пышные волосы.

— Меня называют лисичкой, — ответила она.

— Тогда я буду твоей собачкой.

Когда я заглядывал на мельницу, она приносила мне свежий хлеб с беконом. Мысль о булочках и беконе опьянила меня. Весь день я спотыкался о кроличьи норы, весь день я жевал кору. Голова моя отупела, я не чувствовал ни боли моих ран, ни жжения ссадин от колючек на моих коленях, я упрямо двигался к мельнице, будто брел по границе жизни и смерти, преследуемый по пятам ужасом наступавшей ночи.

Я вышел на полянку, за которой начинался пруд. Вокруг стояла мертвая тишина. Раньше здесь всегда шумела вода, но сейчас не слышно было ни звука. Холодное безмолвие испугало меня, и, забыв про боль и про мороз, я бросился вперед. Казалось, лес преследовал меня. И я упал как раз возле хлева, где зимовали свиньи. Залаяли собаки, и верхом на лошади показался мельник. Я услышал, как он проклинает этот день, своих слуг, меня, из-за которого понапрасну пришлось покинуть теплый дом, проклинает все на свете. Я лежал и слышал, как внутри хлева поросята жадно сосут мать. Потом я сообразил, что большинство из выводка уже забито к завтрашнему Рождеству. Мельник в это время года предусмотрительно держал молодь, извлекая немалую выгоду из продажи молочных поросят к зимнему празднику.

Улучив момент, когда все стихло, я сломал палку, служившую засовом, и пробрался в хлев. Свинья захрюкала, но с места не сдвинулась. Осторожно, потихоньку я подполз к ее теплому животу. Только трое поросят оставалось около нее, и, сочившаяся переполнявшим ее молоком, она раздраженно похрюкивала. То и дело она подталкивала поросят пятачком, и они визжали. В темноте я подполз вплотную, но свинья, занятая детенышами, не замечала меня. Я так дрожал, что никак не мог приблизить лицо к ее груди, никак не осмеливался приникнуть губами к соскам. Наконец, трепеща от голода и страха, я решился и, помогая себе рукой, припал к теплой груди. Ее собственные детки, повизгивая, наскакивали на меня, но она, почувствовав облегчение, только лежала и блаженно похрюкивала. Скоро, напившись досыта, я отодвинулся и задремал.