Елена Шолохова - Белый танец

Чувствовал я себя более или менее сносно по сравнению со вчерашним, только голова кружилась, ну и слабость никуда не делась. Но мучительнее всего меня терзала жажда.

Я облизнул сухие, спёкшиеся губы и бросил взгляд на прикроватный столик – графин с брусничным морсом оказался удручающе пуст. И когда успел выдуть два литра?

Я спустил ноги с кровати, дотянулся до домашних штанов – разгуливать по дому в трусах у нас просто не принято, даже когда Нади дома нет, даже когда ты болен и тебе прописан постельный режим. Но на футболку или майку сил у меня уже не хватило.

Покинув свою обитель, я брёл по длиннющему полутёмному коридору, придерживаясь для верности за стену. Брёл на свет – в кухню, оттуда доносились звуки жизни, главные из которых – журчание и всплеск воды.

Остановился на пороге, привалившись плечом к дверному косяку. Просто выдохся, несколько метров прошёл и выдохся. И чёртово головокружение снова накатило.

Прикрыл глаза на секунду, а когда снова открыл, из-за стола – эта круглая громадина занимала у нас половину кухни – показалась чья-то макушка, затем плечи и руки, натирающие тряпкой пол.

Мне кажется, я прирос к этому порогу, к этому косяку. А ещё мелькнула мысль, что я сошёл с ума, что у меня горячечный бред. Болезнь поразила мой мозг. Потому что это никак не могло быть правдой. Откуда в моей кухне могла взяться Ракитина? Да ещё и за таким занятием? Абсурд. Галлюцинация.

Ошарашенный я таращился на неё, и в голове в тот момент не было ни единой здравой мысли.

А потом она, наверное, увидела мои ноги, потому что подняла голову и тоже уставилась на меня. По-моему, она была шокирована не меньше моего, судя по лицу.

Она ещё несколько секунд сидела на корточках, потом поднялась, оставив тряпку у ног. Мы смотрели друг на друга молча, напряжённо, так что воздух как будто стал горячим, хотя, может, это у меня просто снова стала подниматься температура.

Теперь, когда первое потрясение прошло, я видел, что ей неловко. Она даже покраснела.

– Таня, ты здесь уже закончила? – за спиной я услышал голос мамы. – А ты, Володя, почему тут стоишь? Тебе же лежать надо.

– Я попить… – пробормотал я полушёпотом.

– Иди ложись, сейчас всё тебе принесём.

Я снова бросил взгляд на Ракитину, но она уже не смотрела на меня. Снова присела на корточки и продолжила сосредоточено мыть пол.

Я ушёл к себе, вытянулся на кровати. Глядя в потолок, я, всё ещё под сильнейшим впечатлением, пытался переварить увиденное. Неужели наша угрюмая домработница – мать Ракитиной?

Нет, всё-таки Шевцов несносный! Хотя… хотя смазливый, да. Ему даже хмуриться идёт. А ещё он добрый... Но вот привязался же с каким-то дурацким спектаклем. Мне для Раечки и её вечера, если уж честно, и пальцем шевельнуть не хочется – столько крови она мне попортила. А тут на сцене скакать!

Если бы тогда Шевцова не побил Славка, если бы я не чувствовала себя перед ним виноватой, ну и если бы он не дал мне тогда свой шарф (чем, если честно, сразил меня наповал), то чёрта с два согласилась бы принимать участие в этой их самодеятельности. Хотя он-то наверняка думает, что согласилась я из-за Эльвиры.

Теперь пришлось слова учить, выряжаться в какой-то бесформенный балахон, больше похожий на зимний маскировочный чехол для танка, залезать в ящик по несколько раз.

Хотя… если уж совсем-совсем честно, то было и что-то приятное в этом. Девицы наши, которые вечно вьются вокруг комсорга, готовы были в лепёшку расшибиться, чтобы играть панночку. Но эта честь, по его велению, досталась мне.

Я видела, ощущала прямо, как их распирало от зависти. И это хоть немного, но радовало.

И я старалась, между прочим. Как могла старалась. Тоже, конечно, из-за комсорга. Хоть и по другой причине. Они все жаждали его внимания, а мне хотелось хоть как-то искупить свою вину.

Сам он в спектакле не играл, но присутствовал на каждой репетиции. Вроде как руководил парадом. Но я чувствовала, что он постоянно наблюдает за мной. Оборачивалась, ловила его взгляд, и отчего-то мне было приятно, тепло и немного волнующе. Да, мне нравилось, что он смотрит на меня. Не на них, липнущих к нему, а на меня.

Ну и играть мне неожиданно тоже понравилось. Хотя не сразу, конечно. Сначала раздражалась, а потом ничего, вовлеклась.

Когда Раечка отозвала куда-то Шевцова, мы даже решили не прекращать репетицию. Прогнали сцену второй ночи, Борька Шустов трижды прокукарекал – у него это получалось очень натуралистично, и я, увы, не так изящно и быстро, как в кино, улеглась в чёртов ящик. Руки сложила на груди, прикрыла веки, и вдруг надо мной что-то грохнуло.

Я вздрогнула, распахнула глаза – темнота. Вскинула руки – упёрлась в занозистое дерево. Толкнулась – крышка ящика не поддавалась, как будто кто-то навалился сверху. Я перепугалась, стала биться сильнее, но бесполезно. Затем услышала, как лязгнул замок.

Эти сволочи, поняла я, заперли меня. Видимо, решили так подшутить. Только вот мне было совсем не до смеха. Мне вдруг стало страшно, по-настоящему страшно, будто я не в ящике заперта оказалась, а в настоящем гробу. И стоило этой мысли прокрасться в сознание, как я уже ничего не могла сделать с нахлынувшей паникой.

Меня трясло изнутри, и я в отчаянии колотила в крышку, обдирая костяшки. Впрочем, ни малейшей боли я не чувствовала, только страх, первобытный, неуправляемый ужас. Мне казалось, что воздух вот-вот закончится, уже кончается, и я сейчас задохнусь и умру…

Одно время в детстве я боялась, что усну летаргическим сном и меня похоронят заживо. Этот страх не был сиюминутным, он терзал меня довольно долгое время. Иногда я просыпалась среди ночи и пугалась, что случилось оно, самое страшное. Но это оказывалось всего лишь одеяло, закрывшее лицо.

Потом папа, узнав о моих тревогах, заверил, что не допустит этого ни за что и никогда. И я поверила, успокоилась.

А вот это… это было ещё хуже, ещё страшнее. Я не могла повернуться, я задыхалась и захлёбывалась собственным криком.

Затем услышала голос Шевцова. Он меня успокаивал. Но зачем? Меня не надо было успокаивать, меня надо было немедленно выпустить.

Наконец, злосчастная крышка распахнулась. На миг я ослепла от яркого света, зажмурилась, а, открыв глаза, увидела его лицо, прямо над собой. Он смотрел на меня, но как-то по-другому, чем обычно. Смотрел с беспокойством и ещё каким-то чувством, неясным, но таким пронзительным, что у меня на миг задрожало сердце.

Дома, уже успокоившись от пережитого страха, я невольно вспоминала этот момент. И Шевцова вспоминала, причём без капли раздражения, даже наоборот. Воскрешала в уме его взгляд, и снова ощущала отзвуки того волнения. И ловила себя на том, что мне очень хочется понять, что таилось в его взгляде, о чём думал в ту минуту комсорг.

Мне, конечно, ещё и неловко было за свою истерику. Орала там как безумная, но, судя по всему, Шевцова мои крики не смутили...

Впервые думать о нём мне было приятно, и эти мысли странным образом сглаживали, нет, даже почти полностью заслоняли пережитые страх и обиду. Идея запереть меня принадлежала, конечно же, Дашке Кузичевой. Сейчас я вспоминала, как она переглядывалась с Валовым. А ещё вспоминала, как Шевцов кричал на них за то, что заперли меня. И освободил меня тоже он.

Впрочем, играть в их спектакле я всё равно теперь не буду. Даже ради комсорга. Хотя... если бы он меня попросил и снова так посмотрел, не знаю, смогла бы я ему отказать...

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Это просто абсурд, чистое безумие, но весь день я пребывала в каком-то странном, тревожно-радостном состоянии. Пыталась делать уроки, но постоянно отвлекалась – прочту абзац и снова витаю в облаках. Варила обед – пересолила так, что есть невозможно. Пришлось добавлять в грибной суп рис. Мыла посуду – блюдце поставила мимо сушилки, оно упало и разбилось. И за Катькой в садик чуть не опоздала – совсем потеряла ход времени.

Поздно вечером вернулась из больницы мама. Она всё ещё сердилась на меня из-за Славки, почти не разговаривала, на мои вопросы отвечала односложно и сухо. Снова отказалась ужинать и рано легла спать.

А среди ночи ей вдруг стало плохо. Я спала чутко и услышала её хриплые стоны. Не сразу сообразила, что это за звуки, потом перепугалась, примчалась в большую комнату.

Мама металась во сне по своей тахте и тяжело, сипло дышала.

Я сначала решила, что ей просто снится дурной сон – с мамой так бывало, – попыталась её разбудить и тогда заметила, что она буквально пылает. Ждала потом до утра, когда будет прилично пойти к соседям и вызвать скорую. Я бы и ночью к ним обратилась или сбегала до автомата, да мама запретила: к соседям – неудобно, до автомата – опасно. Вечно думает о ком угодно, только не о себе.

И тут тоже: врач скорой понавыписывал лекарств и велел лежать, а она, чуть-чуть сбив аспирином температуру, уже на другой день собралась бежать на работу. Даже нет, не на настоящую свою работу, не в больницу, а к этим богачам-эксплуататорам.

Как я её ни останавливала, как ни пыталась убедить, что люди без её борща и чистых полов не пропадут, а она себя этим только гробит – бесполезно. Ответственность и долг превыше всего.

– Мама, – возмущалась я, – ты на себя посмотри! Ты же по стеночке ходишь, тебе лечиться надо. Ну неужто эти буржуи хоть раз сами не смогут помыть за собой посуду?

– Ты не понимаешь, – спорила зачем-то мама, – я не могу так. Я пообещала, слово дала, люди ждут, надеются…

– Мама! Ты так говоришь, как будто речь идёт о жизни и смерти, а не про обычную уборку. Ну отлежись дня три, не зарастут же они грязью за это время.