Она вернулась позже. Пришла за мгновение до того, как я увидел ее. В тот миг, когда спустился вниз и ощутил ее запах. Ее чертов, ее гребаный запах, сделавший меня пожизненным, неизлечимым токсикоманом. В тот миг, когда понял, что в него вплетался другой. Очень осторожно и так неловко вплетался тонкий, почти незаметный мужской запах недоумка, от воплей которого содрогался едва ли не весь остров. И да, она вернулась именно в этот самый момент. Моя ярость. Моя ненависть к ней. Она вырвалась очередным пламенем огня, выжигая мне внутренности, полыхала озлобленными порывами в попытках коснуться и ее через долбаную решетку, попытки слизать с нее все мясо до костей и слушать ее крики боли. Дьявол, девочка, ты ведь понимаешь, как сильно ошиблась, когда не сожгла меня десять лет назад дотла. Оставив гореть вечным огнем воспоминания о тебе… о нас. Со временем они трансформировались в уродливые кошмары, которые оживали с каждым взглядом на тебя, с каждым произношением твоего имени… они больше стали мной, чем я сам.

* * *

Она кричала. Она кричала почти так же громко, как кричал охранник. Точнее, то, что осталось от него.

— Я отрезал ему губы, моя девочка, — подошел сзади к ней, удерживая ее руки за спиной и не давая тем самым закрыть лицо, — смотри, Ассоль. Смотри и вспоминай, как целовала их.

Тошнит. Меня тошнит от этой близости к ней… от осознания, что еще несколько часов назад эта расчетливая сука так лживо и в то же время по-настоящему касалась его губ… шептала ему страстные обещания.

— Шлюха, которая привыкла раздвигать ноги за разные ништяки, так, Ассоль? Сначала передо мной… но это ладно… это же делалось во имя науки, — укусил ее за плечо, не позволяя отворачиваться, — будем считать, что это была высокая цель.

Подтолкнул дрянь к столу, на котором лежал вырубившийся от боли придурок.

— Хорош парень? Точнее, то, что осталось от него?

— Псих… ты просто псих, — ее голос срывается, она всхлипывает, пятясь назад от стола, и упирается спиной в мою грудь, вздрагивает от страха… и всхлипывает снова, оказавшись в своеобразной ловушке.

— Психопат, да… но ведь ты сделала меня таким. Ты и твоя мамаша. Или, — провел пальцами по ее шее, и она вздрогнула, дергаясь, а я начал наматывать локон на указательный палец. Сейчас ее волосы пахли совершенно по-другому…

— Ты так изменилась. Физически. А в душе так и осталась конченой дрянью. Той самой… в белом платьице и с косичками.

И ударить кулаком по железному столу в ответ на жалобное мычание получеловека.

— Смотри, девочка. Ему больно. Ему адски больно… знаешь, о чем он мечтает сейчас? Думаешь, о свободе? Он мечтает сдохнуть побыстрее. Мечтает сдохнуть. А еще утром он хотел трахнуть тебя. Это ты с ним сделала, девочка.

— Нееет.

Резко развернулась ко мне лицом и качает головой.

— Это ты сделал. Ты. Прекрати меня обвинять в своих преступлениях. Это ты… за что? Зачем?

Громкими рыданиями, цепляясь в воротник моей рубашки.

— За тебя… за мысли о тебе, маленькая.

Приблизиться настолько, чтобы увидеть, как расширились ее зрачки и задрожали губы.

— Ты — причина всех моих преступлений. И ты же мое наказание за них.

Притянул ее к себе, чтобы прошептать в самые губы, удерживая пальцами подбородок и не давая отворачиваться.

— Мой смертельный приговор и мое раскаяние. И знаешь, что, маленькая? Я заберу свое раскаяние в могилу. Я буду наслаждаться им, даже сдохнув.

* * *

Я не стал брать ее на том столе. В какой-то момент хотел и не стал. Потому что меня снова затошнило. От смешения их запахов на ее коже. Вонь мочи, пота и крови этого ублюдка казалась гораздо слаще, чем это гребаное амбре, напоминавшее о кадрах с видеокамеры.

Но я позволил ей убить его.

— Я оставил ему этот глаз, девочка. Смотри, как парнишка умоляет тебя им окончить его мучения.

— Нет.

Тяжело дыша и отступая от стола назад. Я стою уже напротив, чтобы видеть их обоих. Видеть выражение его и ее лиц, когда она все же занесет нож над его грудью.

— Я… я не могу.

— Тогда я начну отрубать ему пальцы на ногах, Ассоль. А ты будешь смотреть и слушать его вопли. Он никогда больше не заговорит без губ… но вопить будет знатно.

— Саша… Саша, пожалуйста…

— Затем я поднимусь выше… к его причиндалам. Проверим с тобой, стоила ли вообще игра свеч, да?

Парень дернулся в ее сторону, отчаянно что-то мямля.

— Видишь, он боится. Без рук, безо рта, без глаза, а все туда же…

— Я… я не могу. Пожалуйста, Саша.

Взмолилась, заламывая руки и глядя в мое лицо со слезами на глазах. Я даже восхитился ее игрой. Все же она была потрясающей актрисой. Вот только образ больше не двоился. Первоначальный, наигранный осыпался хрустальными осколками к самым ее ногам, и сейчас она сама бесцеремонно топталась на нем, не слыша их прощального жалкого хруста.

— Можешь.

— Я не могу, — срывается на истерический крик, — Я не могу убить человека.

— Но ты уже сделала это, — вкрадчиво, наклоняясь к ней через стол и дрыгающиеся на нем ноги полутрупа, — ты знала, что убиваешь его, и продолжала соблазнять. Ему было всего двадцать. И это твой приговор ему. Я лишь привел его в исполнение. Правильно… вот так. Бери этот чертов нож.

— Нннет… нет… псих. Сашааа, я не могу. — нож дрогнул в руке, и показалось даже, что по ее телу судорога прошла.

— Посмотри на него. Посмотри, как он корчится в агонии. Сколько ему еще истекать кровью, чтобы, наконец, сдохнуть? Сколько ты ему отмерила, моя бессердечная девочка Ассоль?

И захохотать, когда она с громким криком резко опустила нож прямо в грудь мальчишке.

— Ты можешь, — обойдя стол и забирая у нее плачущей из рук оружие, — ты уже сделала это. Десять лет назад.

* * *

Она думала, что выдержит все. Если не все, то очень многое. Ей так искренне казалось. В конце концов, она была достаточно сильной личностью, способной преодолеть любого врага. Да и разве не удавалось это всю ее жизнь?

Именно поэтому в тот, самый первый день доктор Ангелина Альбертовна Ярославская лишь презрительно усмехнулась, поняв, в чьи лапы все же угодила. Правда, тогда у мерзавца оказались слишком хрупкие яйца, чтобы выйти и посмотреть в ее глаза. В глаза той, кто сотворила его. Кто создавала его изо дня в день, вылепляя из того ничтожного, никому ненужного детеныша, которым его произвели на свет, самый настоящий шедевр. Да и родился ведь он исключительно по доброй воле профессора. Реши она иначе, никогда бы не было этого Саши, как его называла Аля. Нелюдь 113 был бы непременно. Кто-то другой. Возможно, кто-то менее сильный, менее интересный в научном плане. И если бы сейчас кто-нибудь спросил у Ангелины Альбертовны, не жалеет ли она о создании своего главного врага, она бы рассмеялась глупцу прямо в лицо. несмотря на то, что третьи сутки, хотя она и не была уверена в сроках, сидела в его клетке.

Да Ярославская, скорее, отдала бы ему на откуп весь свой персонал и смотрела, как он справляется с каждым из тех, кто когда-то сидел с ней в одном кабинете в белых халатах и проводил опыты в рамках ее проекта, чем позволила бы нанести непоправимый вред ему самому. Нелюдь и сам это понял, по-видимому. По крайней мере, перестал на ее глазах калечить и убивать то бывшего охранника, а то и помощников или лаборантов профессора.

Профессор лишь морщилась на их крики, даже не прикрывая уши руками, и с каким-то любопытством изучая болевой порог того или иного испытуемого. Да, как истинный ученый, она, дабы не сойти с ума в этом вынужденном безделье, нашла занятие для своего пытливого ума и заточенная в клетке.

Смотрела, как вбивают длинные толстые металлические гвозди в надколенники пленным, и мысленно запоминала реакции своих бывших подчиненных. Было ли ей жаль хотя бы одного из них? О, она была достаточно умна, чтобы понять, что ее ждало наказание, гораздо более страшное и невыносимое простому человеку. Все же Ярославская при всей своей уникальности была не более чем обычной смертной женщиной, практически никогда не сталкивавшейся с применением физической силы в отношении себя. И да, она была достаточно умна, чтобы рассчитывать на собственную сообразительность и влияние на Нелюдя, а значит, шанс у нее был. Конечно, был, иначе тот появился бы перед ней в первый же день. Но нет, подонок притаился, продолжая изучать свою жертву и ее слабые и сильные стороны исподтишка с помощью видеокамер, установленных под потолком и в самой клетке. Так что доктор не переставала напоминать себе, что шанса нет только у тех, кого успели опустить в гробу под землю. Пока она жива, пока она может разговаривать, у нее остается мизерная, но все же надежда на свободу.


Но как же она устала от этого воя. Ужасно устала на самом деле. Проклятый плач не прекращался ни на секунду, порой вызывая раздражение, не позволяя расслабиться ни на секунду. Звуковой фон, выворачивавший наизнанку целую цепочку воспоминаний. И каждое из них сейчас ей виделось прототипом варианта собственной смерти. Что именно выберет для нее нелюдь, она пока не знала, но продолжала с какой-то больной надеждой и одновременно страхом ждать его появления под этот чертов вой. Не пришел. Зато в какофонии звуков из непрекращающихся человеческих стенаний и волчьего рева появился новый. Тот, который раздражал до белого каления. Детский плач. Скорее даже, плач новорожденного ребенка. Он то перекрывал собой другие звуки, то уступал им место, позволяя доктору выдохнуть в кратковременном облегчении, чтобы разразиться с новой, удвоенной силой.

Ее не кормили. Естественно. Только один стакан воды в день как знак того, что для нее палач предусмотрел другую кару. Периодически температура в помещении падала до минусовой, вынуждая профессора сворачиваться калачиком на холодном бетонном полу клетки, чтобы хоть как-то противостоять морозу. А иногда поднималась, казалось, до сорока или даже пятидесяти, из-за чего голодная Ярославская начинала бредить или теряла сознание.