Рэйчел Кон - Бесконечный плей-лист Ника и Норы

Когда можно считать, что ночь закончилась? Когда рассвет только начинается? Или когда солнце взошло? Когда ты наконец идешь спать или просто когда понимаешь, что спать пора? Когда клуб закрывается или когда все наконец расходятся? Обычно я держу подобные вопросы при себе. Но на этот раз я спрашиваю Нору.

– Когда ты решишь – тогда и закончится, – отвечает она. – Когда ты скажешь, что ночи конец. Остальное – просто вопрос того, где находится солнце. Это к нам не имеет никакого отношения.

Мы идем дальше по Седьмой авеню. Эта часть города спит, несмотря на то, что уже разгорается день. Таксисты, работавшие в ночную смену, притормаживают, когда видят нас, а потом ускоряются, когда замечают, как мы держимся за руки, понимая, что мы никуда не спешим.

Я ужасно устал. Даже слишком устал, чтобы отрицать, что я устал, так что я позволяю тяжести обрушиться на мое тело и мысли. Я так чертовски устал, а теперь трачу большую часть своих сил на сожаления по этому поводу.

– Мне нравится этот свет, – говорит Нора. Пробуждающийся город окрашен в розовый – а когда засыпает, становится оранжевым и синим.

Мы оба выглядим ужасно. Наши волосы высыхают, застывая как попало. Шесть часов утра, я отбрасываю тень. Наша помятая одежда, как бы мы ни старались ее разгладить, по-прежнему выдает, что мы пытались заняться любовью. (Ладно, мы не очень-то и старались. Мы гордимся своим видом).

– Нора, – говорю я. – Мне нужно кое-что у тебя спросить.

– Конечно.

– Это действительно личный вопрос. Ты не против? Я хочу сказать, ты не обязана отвечать, если не хочешь.

– Не беспокойся. Если я не захочу, то не стану.

– Ладно, – я замолкаю на секунду и понимаю: она решила, что я всерьез, и это невероятно меня веселит. – Вот что, Нора, – я умолкаю снова.

– Да, Ник?

– Можно, я… ну…

Она начинает беспокоиться.

– Что такое, Ник?

– Не могла бы ты… может быть… сказать мне свою фамилию?

Не медля ни секунды, она отвечает:

– Хилтон.

– Нет, правда.

– Хьятт?

– Нора…

– Марриотт? А как насчет Олсен? Я – их третья близняшка, существование которой они никогда не признают.

– Я вижу некоторое сходство.

– Иди на фиг. Моя фамилия Сильверберг.

– Круто.

– Ты так говоришь, будто теперь понял, кто мой отец?

Мысль об этом даже не приходила мне в голову.

– Честно говоря, – отвечаю я, – даже узнав твою фамилию, я понятия не имею, кто он. Думаю, я просто за всем этим не слежу. Это нормально?

– Ты понятия не имеешь, насколько это нормально, – отвечает Нора. – И… Я раскрыла тебе свою, так что теперь твоя очередь.

– О’Лири.

– Ты ирландец?

– Не совсем, не в том смысле, как большинство ирландцев. Моему дедушке просто досталась такая фамилия. На самом деле я ирландско-британско-французско-бельгийско-итальянско-славяно-русский датчанин. В общем, мой портрет должен быть на монетах евро.

– Так тебя собирали по всей Европе?

– Возможно, за исключением Люксембурга.

– Любопытно.

Мы сворачиваем к Шестой, а затем к Бродвею.

– А можно узнать твой телефон? – спрашиваю я.

Нора отпускает мою руку и достает мобильный телефон из кармана Сальваторе.

– Вот, – произносит она, протягивая его мне. – Он сюда уже записан.

Я понимаю, что это прозвучит совершенно по-дурацки, но все-таки спрашиваю:

– Дать тебе свой?

– Позвони мне, – отвечает она. А когда я ничего не делаю, добавляет:

– Прямо сейчас.

Так что я включаю телефон и проверяю список контактов. Я вижу, что Нора кое-что изменила: теперь номер Трис подписан как «Та самая стерва». Но имени «Нора» я не нахожу. Но тут же замечаю имя Сальваторе и понимаю, куда нужно звонить.

Я нажимаю на кнопку. Из ее телефона раздается мелодия звонка.

– Алло? – отвечает она, стоя меньше чем в метре от меня.

– Могу я поговорить с Сальваторе? – спрашиваю я.

– Боюсь, он не может подойти к телефону прямо сейчас. Вы хотите оставить сообщение?

Я смотрю на куртку Сальваторе и только теперь понимаю, что отпустил эту вещь уже давно, что в моем сознании она уже принадлежит ей.

– Передайте ему, я надеюсь, что ему понравится на новом месте, – говорю я.

Нора смотрит на меня.

– Вы уверены?

– Да, уверен.

– Спасибо.

Мы оба вешаем трубку и снова беремся за руки. Мы проходим по Юнион-cквер, мусор, оставшийся после субботней ночи. Мы проходим мимо магазина Virgin Megastore, книжного Strand, старой церкви Тринити-Черч. Мы идем по Астор, мимо скейтерской тусовки у Куба, к Сейнт-Марк-Плейс. Посетители клубов медленно бредут навстречу дневному свету. Дальше по Второй авеню, пока не доходим до Хьюстона. Теперь я чувствую, что и она устала. Мы тратим всю нашу энергию на эту прогулку, на это почти молчаливое двуединство. На то, чтобы наблюдать за всем вокруг. На то, чтобы смотреть друг на друга.

Когда мы добираемся до Ладлоу, я вспоминаю песню, которую начал писать, и мне кажется, будто все это было неделю назад. Неужели столько всего может случиться за одну ночь? Песня так и не кончилась, но теперь я знаю финал – не знаю, какими словами я его опишу, но там будет о нашем возвращении, там будет странный розовый свет и тишина воскресного утра. Потому что песня – это мы, песня – это она, и на этот раз в песне прозвучит ее имя. Нора, Нора, Нора – никаких рифм, совсем никаких. Только правда.

Но я хочу, чтобы эта песня не кончалась. Я всегда думал о каждой ночи как о песне. Или о каждом моменте – как о песне. Но теперь я вижу, что наша жизнь не состоит из одной песни. Мы движемся от трека к треку, от текста к тексту, от аккорда к аккорду. Конца нет. Это бесконечный плей-лист.

Я знаю, что Норе понравится, если я спою для нее прямо здесь, на улице Ладлоу. Но я подожду следующего раза. Потому что я знаю, что следующий раз будет. В ту самую минуту, когда я впервые увидел ее, я уже ждал следующей встречи. Всю ночь я думал о том, как мы встретимся в следующий раз, а потом еще раз, и еще. Я знаю, что в этом есть смысл.

Я вижу, что Джесси так и стоит у поребрика, готовая отвезти нас домой.

– Мы почти пришли, – говорит Нора.

Я останавливаюсь. Мы поворачиваемся друг к другу и целуемся снова. Здесь, на улице Ладлоу. Наступает новый день.

Мой пульс ускоряется. Я прямо здесь, прямо сейчас. Но также я в будущем. Я держу ее, хочу ее, знаю и надеюсь – все одновременно. Мы – те, кто берет эту штуку, которая называется «музыкой», и выстраивает ее вдоль той линии, которая называется время. Мы – ритм, мы – пульс, мы – суть каждого мгновения. И, сделав этот момент нашим собственным, мы делаем его бесконечным. Нет слушателей. Нет инструментов. Только тела, мысли, шепот и взгляды. Это самый безумный концерт в истории, потому что только это на самом деле и важно. Когда пульс ускоряется, все несется вперед.

Я могу оставить себе куртку, я могу оставить себе куртку, ля-ля-ля-ля, Ник любит меня, или я ему по крайней мере нравлюсь, ля-ля-ля-ля, мы с Сальваторе так счастливы, к этой куртке применима только сухая чистка, никакой дешевый отбеливатель не загрязнит ее, ла-ла-ла-ла.

И вот мы снова сидим в Джесси. «Юго»! Ла-ла-ла-ла-ла.

Я сижу на пассажирском сиденье рядом с Ником. И все будто бы совсем как в прошлый раз, когда мы сидели рядом в этой машине, но на самом деле нет. Я больше не сомневаюсь, хочу ли я вообще оказаться рядом с этим человеком, в этой «машине», но у Джесси, как и в прошлый раз, сомнения остаются – она не знает, позволять ли мне стать его девочкой. Джесси снова не заводится. Ник поворачивает ключ, выжимает акселератор и даже произносит пару молитв. Но нет, Джесси даже не думает слушаться.

Ник перестает поворачивать ключ и смотрит на меня.

– Отстой, – произносит он.

Я не могу удержаться от смеха – меня веселит его вид, его измятая одежда, волосы, которые взлохматились от дождя и от моих прикосновений, глаза, в которых застыли отголоски желания и усталости, то, как он выпятил челюсть, рассердившись на Джесси. Я говорю ему:

– У тебя вид, как в той песне Where’s Fluffy, «You Have That Just Fucked Look, Yoko»[26].

Думаю, что эта песня была в том плей-листе по случаю расставания, который он сделал для Трис. И, наверное, это лучшая песня из тех, что они сделали до прихода Эвана Э., когда барабанщиком Fluffy был парень по имени Гус Г., ушедший из группы в порыве гнева, когда Ларс. Л. уволил девушку Гуса Г., которая была менеджером группы.

– Ох, Нора, нет покоя моему сердцу, – говорит Ник. А потом добавляет, уже более серьезно: – Дэв считает, что «I Wanna Hold Your Hand» – лучшая песня в истории, потому что в ней содержится суть вообще всей поп-музыки, того, чего хотим мы все: я просто хочу держать тебя за руку. – Ник снимает правую руку с рычага переключения передач и сжимает мою ладонь. – Думаю, в этой идее действительно что-то есть.

– Ненавижу Beatles, – заявляю я. – За исключением песни «Something». Это песня о любви. А Джон с Полом даже ее не писали. Джордж написал. Джордж был крут. А Beatles в целом? Абсолютно переоценены.

Ник отпускает мою руку. Он смотрит на меня, словно либо я только что тронулась умом, либо у него самого вот-вот поедет крыша.

– Я лучше сделаю вид, что никогда этого не слышал.

Ох уж эти мальчики-музыканты и эта их любовь к Beatles – что тут сделаешь? Я наклоняюсь к нему и примирительно целую в шею. А потом спрашиваю:

– Ты и правда написал для меня песню?

– Ага. Но еще не закончил. И даже не думай так снисходительно отзываться о Beatles, а то я никогда ее не закончу.

– Так я могу ее услышать, пусть даже незаконченную версию?

– Нет.

– Никогда? Или конкретно сейчас?

– Сейчас. Не будь такой ненасытной.

Он уже знает меня слишком хорошо.

Он снова поворачивает ключ. И снова, и снова.