Мы часто западали на одних и тех же девок, одни и те же бабки, одни и те же колеса. Потом и это ушло — повзрослели. В отличие от меня Артем слишком боялся терять, чтобы действительно взлететь. Потому оставался при деле и при мне. Верным, как говорящая кукла. И когда я решил переносить бизнес в Москву и развиваться уже здесь, отправился вместе со мной в качестве заместителя.

Ему было вполне комфортно на вторых ролях.

Мне, во всяком случае, так казалось.

И только сейчас, слушая звон хрустального моста, я вдруг понял, что, скорее всего, ошибался.

Я балансировал на грани, но продолжал копаться в том дерьме, которое начало открываться всего с несколькими фразами, которые я услышал от Насти.

Приходилось быть осторожным. Я не хотел никого спугнуть. И мне нужны были железные доказательства. Прошло пять лет, и вот в чем я и был уверен, так это в том, что на протяжении этих пяти лет Горильский не высовывался.

А что было до того…

Сложно найти. Сложно доказать.

Но возможно.

Я снял помещение двумя этажами ниже своего офиса. Нашел высококлассных экспертов, которых не знал никто — и главное, они никого не знали в моей компании. Вместе с Егором Константиновичем они подняли все личные дела. Проверили всех, кто работал в компании параллельно с Настей. Я лично разговаривал с некоторыми. В том числе с теткой, что работала в договорном отделе. С девочками с административного этажа, которым всегда больше всех было надо, особенно если речь шла о слухах.

Оказалось, что у многих хорошая память. Особенно если подстегнуть ее.

Оказалось, что при желании можно разгадать даже самые шизанутые схемы. Даже на самые мелкие суммы — если знаешь, что искать.

Оказалось, что следы любого вмешательства можно найти. Особенно если озадачиться в свое время и купить архиватор или как там он назывался, который с трудом, но мог восстановить переиначенные и уничтоженные данные. Пусть это и заняло почти неделю круглосуточной работы.

Я сам не знал, зачем давно еще покупал эту огромную во всех смыслах хрень, раз в месяц делающую информационный слепок со всех основных компьютеров компании. И почему никому об этом не рассказывал.

Пригодилась.

Еще пришлось поездить по различным фирмам. Ненавязчиво поговорить за чашкой кофе с некоторыми директорами. Я был довольно заметным игроком на рынке, потому мне не отказывали. И хоть не всегда были готовы полностью выложить всю подноготную, но кое в чем навстречу шли.

Особенно, когда выясняли, что топить их я не собираюсь.

О нет, у меня была другая цель. В которую я вцепился бульдожьей хваткой. И когда осознал до конца, что раскопал, сжал челюсти еще сильнее. Для того, чтобы переломать на хрен собственные зубы и остаться с крошевом во рту, как того и заслуживал.

Я мог только догадываться, зачем Горильский все это делал. И когда он начал. Слишком тупой, чтобы заниматься собственной жизнью, слишком умный, чтобы попасться и слишком завистливый, чтобы принять серебряную медаль.

ГЛАВА 15

Я лежу и боюсь даже моргать.

А то вдруг я моргну а этот сопящий комочек исчезнет?

Я смотрю на реснички, округлившиеся щечки и скривленные в недовольстве губы.

Рада Дмитриевна Серенина — да, Дима согласился дать свое отчество, а фамилия у меня и не менялась — лежала возле меня, на кровати, и спала.

Она много спала. Постоянно даже. Настолько постоянно, что я терроризировала частного педиатра на предмет нормальности происходящего. Ведь у нас диагнозы. У нас патологии. Мы из детского дома и наркоманской утробы.

Я быстро научилась говорить «мы» вместо я.

Инна Павловна останавливала мои истерики жестким голосом. Запрещала думать о плохом, давала направления на анализы и обследования, и наказывала перестать нервничать, а просто кормить и любить ребенка.

С остальным справимся.

Я кормила. Любила — насколько вообще умела.

И не могла насмотреться на эти округлившиеся щечки и крохотные кулачки, которые девочка — моя девочка — постоянно стискивала и корила бы себя, если бы я не состригала прозрачные ноготочки.

Первый раз было страшно до дрожи. Но потом я научилась. Как научусь еще многому. В том числе верить в то, что происходящее реально.

Она меня тоже боялась. Она не привыкла к объятиям, поцелуям, теплу человеческого тела рядом. Болезненно вздрагивала каждый раз, когда я ложилась рядом. Хмурилась, когда я ворковала что-то. Ни разу не улыбнулась — даже бессмысленной улыбкой младенца.

Мне казалось, что когда она все-таки это сделает, я устрою общегородской праздник.

Но пока город был где-то далеко.

Как и наше с Радой прошлое. Как Веринский, который пусть и существовал на орбите моего сознания — как я когда-то существовала на орбите его, так и не сумев стать ни спутником, ни, тем более, личным солнцем — но почти не докучал мне. Я слишком уставала в совершенно новой для себя роли.

Мои роды происходили слишком долго и болезненно, чтобы так легко расслабиться и поверить в чудо.

У меня было слишком много всяких бумажек на руках, где врачебными почерками были написаны страшные слова. И хотя половина из них лишь ждали подтверждения, я не могла об этом не думать. Знала, что сделаю все, чтобы моя девочка жила здоровую и долгую жизнь — насколько это вообще возможно. Но все равно, нервничала.

И часами могла смотреть на то, как она спит.

Мне был положен отпуск по уходу за младенцем — как любой новоиспеченной матери. Но я решила остаться в обойме и работала удаленно. Не много, не так как раньше, но работала. Я боялась слишком зациклиться на возможных и невозможных проблемах, на зависимом от меня космосе и испортить этим не только свою жизнь, но и ее. Хотела иметь хоть какую-то буферную зону, из которой могла бы взглянуть на себя критично и оценить, не превратилась ли я в ненормальную маньячку.

Пару раз даже появилась в офисе — с Радой в переноске. Кто-то провожал меня удивленным взглядом, кто-то отводил глаза; мне и раньше было плевать, сейчас тем более. Я не собиралась прятаться, носить надувной живот, делать вид, что нашла младенца в капусте. Я даже не собиралась скрывать в будущем от своего ребенка историю ее появления. Это ее кровь, ее связь с сущим, которая не должна была прерываться. Ребенок не должен был появляться из ниоткуда, иначе всю жизнь он будет неприкаянно бродить среди теней. Я знала, что смогу сделать так, что она полюбит меня по настоящему и навсегда — но и сама уже любила достаточно, чтобы не врать, ни себе, ни ей.

Ложь не приводит ни к чему хорошему.

Правда тоже. Но я, скорее, рискну снова жить по правде, чем буду прятаться за завесой лжи.

Я могла долго лежать вот так. Потом засыпала сама и тут же подскакивала на первое же ее кряхтение. Да, я стала мнительной и бежала к ней по первому зову. Хватала на руки. Качала, обнимала, тискала, если она не спала. Приручала, приучала к себе, к тому, что она больше не была одна. И потихоньку привыкала к этому сама.

Что я тоже не одна. И не буду больше.

Я еще не верила до конца в это. И не до конца понимала, что за бурю чувств и сомнений испытываю, когда тону в этом космосе. Психологи с курсов говорили, что всегда готовы принять, если возникают сложности, если вам не понятно, что делать с ребенком.

Но мне было понятно, что делать с ребенком.

Я не знала, что делать с собой. До предела натянутая внутри меня струна, наконец, лопнула. Но обрывочки еще болтались на ветру, и я пока не видела, куда их следует привязать.

Ничего, пойму.

Справлюсь.

Мне ведь даже не пришлось ждать. Пусть я и ныла, что Рада слишком долго в этом кювезе, но суд назначили как-то очень быстро. Адвокат смотрел на меня странно, когда говорил, как мне повезло, но я даже не обратила внимание. Услышала дату и заверещала от радости. Ведь у наших «милосердных» часто оказывалась в руках власть, чтобы вершить чужие судьбы не тогда и не так, как эти судьбы заслуживали. И они держали приемных родителей в истерике ожидания будто мы были хуже тех алкашей и наркоманов, что отказались от своего ребенка одной сраной бумажкой.

А мне и правда повезло.

День заседания наступил быстро и само заседание длилось минут пятнадцать. Какие-то формальные слова, вопросы — я ведь сто раз уже отвечала на подобные. Но готова была отвечать снова и снова. Понадобилось бы, потребовали — залезла бы на потолок, спрыгнула с горы.

Только дайте согласие.

Дали.

И струна в голове лопнула.

Почти не помнила, как ехала за Радой. Выслушивала слова напутствия, подписывала бумаги. Хорошо, что был рядом адвокат и Дима с Инессой. Они нас и увезли, помогли домой зайти, расположиться. И когда я закрыла за ними дверь, я легла рядом с крошкой и расплакалась. Наверное, впервые за много лет.

Но это были не слезы боли, ненависти, безнадежности.

Слезы облегчения.

Что я наконец вышла из своего бункера, в котором пережидала ядерную войну. И наверху оказалось солнце. И зелень. И нормальный воздух, которым можно дышать. И люди, которым мне многое хотелось сказать.

Что всех не спасешь, всех не пожалеешь.

Удобная позиция.

Но не надо всех.

Я собиралась спасти только одну маленькую девочку. А для нее я спасала целый мир.

У нее была своя судьба, я понимала это. Как и то, что не я буду решать эту судьбу. Но какой-то участок я могла ей облегчить. Настолько длинный, насколько она сама позволит.

Мой дом — наш бывший с Димой дом — совершенно преобразился. Здесь появилась детская. И белая колыбель, которой никто не пользовался — но она была ужасно красивая. И огромная кукла, подаренная начальством. Несколько мягких игрушек — переростков. Это уже Инесса. Живые цветы. Крохотные комбинезончики на полках. Памперсы, грязные бутылочки, которые я не всегда успевала мыть, постиранные пеленки, ждущие своей очередности глажки. И коляска в коридоре перед дверью.