Но я знаю, что не предложу этого. Мне нельзя, запрещено. И запрет горит огромными светящимися буквами в темноте бара.

— Настя подходит тебе больше, — киваю, тщательно контролируя свой голос.

— Да. Настя со многим справилась — а вот Аня все время жила в страхе, — она мельком усмехается. И вдруг начинает рассказывать про Раду, про то, как она счастлива с ней. Про то, как она беспокоится, что та в чем-то будет ограничена в жизни по состоянию здоровья.

Я впитываю каждый звук, который направлен — впервые за долгое время — в мою сторону. Наслаждаюсь им как любимой музыкой и не двигаюсь, боясь вспугнуть этот неожиданный приступ откровенности.

А потом она спрашивает про «Волну» и живо интересуется новыми проектами. Отвечаю с трудом, почти скриплю, не потому, что мне не хочется рассказать или нечем гордиться — для меня просто настолько ошеломителен ее интерес, что я теряюсь. Чуть ли не впервые в жизни.

Мы говорим. Потом молчим — вполне уютно. И даже заказываем какие-то закуски. Мне хочется, чтобы это длилось вечно, но я вижу, что Настя устала. Расслабилась под воздействием алкоголя, откинулась, и чуть ли не дремлет.

Я лучше откушу себе язык, чем предложу разойтись.

Наконец, она вздыхает и снова смотрит на часы:

— Пойду уже.

Я подаю ей руку. И не могу заставить себя отпустить, даже когда она встает и начинает двигаться к лифту. В том месте где наши пальцы соприкасаются все горит, и этот жар распространяется дальше и дальше. Мы заходим в лифт, и она поворачивается ко мне. И стоит близко-близко. Будто и не дышит. Не смотрит.

Уставилась куда-то в район моей груди, а я любуюсь ею сверху, пытаюсь насытиться этой нечаянной близостью, мечтаю сказать что-то такое, что позволит мне пройти на следующий уровень этого самого сложного в моей жизни квеста «заслужи прощения».

Она вдруг вскидывается, и я вижу в ее глазах смешинки:

— Слушай, Веринский, а что за статья, по которой ты меня уволил?

Это как удар под дых. Не ее слова — а это чуть насмешливое лицо и откровенно-невинный взгляд. Этот острый подбородок и разметавшиеся по плечам волосы, в которые я так хочу погрузить свои руки.

Я неуверенно улыбаюсь в ответ. Просто потому, что это совсем не весело.

— Нарушение трудовой дисциплины, — бурчу, наконец.

— Что-то из того, куда включено аморальное поведение на рабочем месте?

— Да, — мне стыдно. Я бы на месте Насти пришиб себя тут же, а она лишь удивляется.

— О…

И так округляет рот, что мне стоит неимоверных усилий не впиться в него губами. Не сломать эту идеальную букву, не вонзить в нее свой язык.

Уже смеется.

Лифт останавливается. И даже двери открылись, но мы не торопимся выходить. Настя может и торопится — но между ней и выходом стою я, и я и не готов пока сделать шаг в сторону.

Еще секунда, пожалуйста, еще всего одна секунда…

Она с легкостью вытаскивает свою руку из моей и кивает насмешливо:

— Это точно, я знаю толк в аморальном поведении.

И подмигивает. А потом огибает меня, чуть задев плечом, и уходит, бросив напоследок, что дальше она сама.

А я только и могу, что проводить ее взглядом.

А потом спуститься вниз и сесть в машину, приказав ехать домой.

В голове ни молекулы столь нужного сейчас хмеля. Точнее я пьян, но точно не из-за коньяка. Меня колбасит от желания и потребности быть рядом с единственной женщиной, которая настолько идеально мне подходит, что становится страшно.

И от невозможности это сделать.

Я захожу в темную квартиру и включаю везде свет. В голове тяжело бухает жажда, и от нее можно избавиться единственным способом, не доступным мне.

Я иду в ванную, надеясь, что контрастный душ хоть немного успокоит меня. Но становится еще хуже. Струи бьют настолько чувствительно, будто по содранной коже, а капли, стекая к вздыбленнному члену, делают эту идиотскую затею похожей на муку.

Я зло выдыхаю и плотно сжимаю член в кулак.

Представляю, что это не я, не моя рука. Провожу раз, другой, третий, закидываю голову, подставляя лицо струям воды, и вбиваюсь в собственную ладонь, зажмурившись, выдыхая с каждым рывком мучительное желание, Настино имя, воображая ее нежность и стоны, которые почти реально звучат в моих ушах, ее запах, отравой проникающий в мои легкие. Мне одновременно сладко и горько, почти запредельно. Я чувствую нарастающее напряжение и выгибаюсь дугой, взрываюсь с рыком и дрожу, переживая последние секунды охватившего удовольствия.

Стою под потоком воды, прислонившись лбом к холодному кафелю.

А потом чуть истерически смеюсь.

Потому что понимаю, что даже такой суррогат с незримым присутствием Насти всегда будет круче секса с какой-нибудь девкой из бара.

ГЛАВА 18

«Провожу вас.»

Два коротких слова, а я смотрю на них в мессенджере и улыбаюсь, как дура. Ни здрасте, ни пока, ни знака вопроса. В этом был весь Веринский. Несгибаемый и прущий напролом.

Он едь притормаживал только рядом со мной, впервые в жизни притормаживал, прислушивался к моим словам, а не к своим желаниям.

И я понимала, что он хочет.

Примерно, конечно, — вряд ли его чувства можно было назвать влюбленностью или нежностью. Скорее, чувством вины и желанием меня трахнуть. Потому что в его обычно не читаемых глазах мелькало то одно, то другое.

Удивительно, как я умудрилась изучить его за годы, что отсутствовала в его жизни. В прошлом он был окружен ореолом, и сквозь сияние я не различала оттенков эмоций, характера.

Но потом было пять лет, когда он сидел в клетке глубоко внутри меня, и я, сама того не осознавая, препарировала каждую секунду того времени, что мы провели вместе. Во всех смыслах.

Препарировала еще и для того, чтобы, случись нам встретиться, я уже не пропустила ни малейшего нюанса, не позволила бы ударить себя снова или обидеть. Репетировала и отрабатывала на других мужиках, и надо же, действительно умела теперь разбирать на молекулы любой покер-фейс.

Оставалось лишь воскликнуть «Солги мне!» и насладиться его поражением.[2]

Но что интересно, он мне не лгал. Больше не лгал.

Закрывался иногда, но не было ни единого мгновения фальши.

Я все еще была настороже, но уже не так напряжена. Не чувствовала подвоха — зато благодарности было хоть отбавляй. За все. За Раду, за суд, за Горильского. Даже за то, что встал тогда на колени.

Я знала, что это было первый и последний раз в его жизни. И не то что бы гордилась, что это произошло именно передо мной — но не могла не думать об этом. И обо всем остальном. О том, что на самом деле творилось в его душе, когда он все узнал.

Да, я хотела сделать ему больно.

И нет, это не доставило мне удовольствия.

И то, что мы делали сейчас, было даже не примирением или надеждой, а попыткой приноровиться к новым обстоятельствам. Где прошлое обрело форму, а настоящее не приносит дикой боли. Разве что сожаление и так и повисшее между нами желание.

Которое вчера в лифте можно было резать ножом.

Знал бы кто-то, каких усилий мне стоило оставаться спокойной и ироничной. Меня штормило и стопорило — то на этой долбанной ключице, выглядывающей из-за расстегнутого ворота. На его запахе. На хищных жестах. Меня вело всю от резко вспыхнувшей жажды вцепиться в его тело и отдаться ему прямо там, как животное. Потому что это и было совершенно животным инстинктом — то, что я уже попробовала во взрослом состоянии, зная его вдоль и поперек. И хотела еще.

Именно поэтому я не сделала этого.

Не потому что меня ждала дочка, или это было неприлично, или во мне говорили обиды. Нет. Мне слишком мало было секса, простого удовлетворения своих потребностей.

Но большего я не могла позволить ни себе, ни ему.

И не потому, что не доверяла — хотя как тут довериться? А потому что знала — случись что с нами опять, я могу и не выжить второй раз. Даже с дочкой. Тем более с дочкой — и ради себя, и ради нее я не должна была разрешать себе забираться на верхотуру, и, гордо улыбаясь на публику, сигать вниз со скалы в обманчиво прозрачную и глубокую воду.

И поддаваться собственному настроению позволить не могла.

Правда, лежа ночью без сна, и стискивая подушку вместо мужских плеч, я уже не была так уверена.

Тряхнула головой и прошла в ванну.

Мы все уже позавтракали, сложили основные вещи, а теперь Тома играла с дочкой, которая и поспать свой утренний сон успела. Я же приводила себя в порядок — по полной. И дело даже не в Веринском — я привыкла выглядеть не то чтобы идеально, но хорошо — на постоянной основе. Самой нравилось. Дело не в макияже или каблуках. Уложенная голова, уход, наряды по фигуре из хороших тканей, осанка, маникюр. И взгляд — всегда чуть-чуть вверх, задрав подбородок, будто смотрю на двадцать сантиметров выше. Я чувствовала себя намного красивее, чем пять, десять лет назад. Тогда я вообще не чувствовала себя красивой, не умела подчеркивать достоинства — и этому научилась. А главное, обрела уверенность в себе.

Еще бы стоило обрести уверенность, что все будет хорошо.

Вздохнула, надела свободный кашемировый костюм, в котором удобно будет лететь — нам предстояло два перелета — и подхватила дочку на руки, давая возможность Тамаре собраться самой. Не могла не нарадоваться на ту. С появлением Рады — да и меня — в ее жизни она распрямилась как-то, начала следить за собой, в глазах блеск появился. Я в очередной раз убедилась, насколько важно человеку чувствовать себя нужным, особенно в таком возрасте. И мысленно дала пинков ее детям, которые строили из себя независимых, и даже не пытались матери предложить переехать поближе к ним.

Но никогда не лезла в это дело.

Мне ли? Я о своей матери старалась не вспоминать. Как и она обо мне — не звонила больше трех лет. Если не ошибаюсь, ее бросил очередной ухажер, и довольно давно, и уж нашла она кого-то…