Врач это понимал и молчал, давал мне время не то чтобы прийти в себя от новости — в общем-то я знала, что так и будет.

Просто чтобы я собралась с духом и выдавила «да». Подписала все необходимые согласия. Зафиксировала в памяти день и час. Будто они сто раз не напомнят мне об этом.

И мельком подсчитала, сколько минут нам осталось до операции.

Четыре тысячи двести сорок.

Каждую из которых я намеревалась наслаждаться своей девочкой.

Ее процедурами. Присутствием рядом. Короткими прогулками по теплым, напитанным надеждой улицам. Редкими улыбками. Громким плачем. Удивлением, с которым она рассматривала свои пальчики.

Я даже позволила себе сидеть в кафе на открытых террасах с коляской, стоящей рядом. Как-будто все хорошо. Ничего не делала — просто пила кофе и смотрела на ярких прохожих. Подставляла лицо солнцу. Смотрела на спящую дочку. Иногда переписывалась с Володей, который даже готов был приехать. Смешной. И чужой — конечно я отказалась.

Я повторяла как мантру: «Ты больше не одна. Вместе мы справимся».

И даже не понимала, кому я это говорила — себе или ей.

Нас положили в больницу заранее. В отдельную палату, подключив миллион датчиков и взяв очередные анализы. Я отправила Тому на выходные — пусть мы и сблизились с ней, но я не была готова делиться своими страхами с кем бы то ни было.

Да и никто и не понял бы в полной мере.

И всю ночь лежала без сна, глядя на кроху. И молилась. Может впервые в жизни. Вот так. Не останавливаясь даже чтобы вдохнуть воздух.

Ведь впервые в жизни я просила не за себя.

Рада просыпается почти спокойная. И неуверенно улыбается, щурится, понимает, видимо, что мокрая и голодная, и громко выражает свое неудовольствие. Пусть. Это все нормально. Реакции здорового ребенка.

На мгновения — но здорового.

А потом снова куксится.

Ее подключают к капельницам. Крохотные канюли почти не повреждают ножку, и мы таскаемся по больнице, рассматривая всякую зелень и людей, потом она засыпает, а я продолжаю ее носить и за нами тянется капельница на колесиках.

Мне даже не надо смотреть на часы — мои внутренние отсчитывают минуты.

И точно вовремя нас находят.

Ведут сначала в палату, где мне надо положить малышку в кювез, а я все не решаюсь на это.

А потом в сторону операционной.

И я, взрослая, рассудительная и сдержанная женщина, которая давно разобралась в том, что сделают с моим ребенком, насколько это нужно, и которая искренне верит во врачей от Бога, что сейчас будут там, в операционной, вместе с ней — я вдруг срываюсь с места, и рискуя расшибить себе лоб, врезаюсь в закрывшиеся автоматически двери.

Сползаю на пол, до крови прикусывая губу, чтобы не заорать от иррационального ужаса.

И вздрагиваю всем телом, когда чувствую теплую руку на своем плече.


Михаил

… — Не знала, что ты педофил, Веринский. Или это просто жалость?

Тщательно прокрашенные губы Златы округлились, будто она пыталась сделать дак-фейс в камеру, а я поморщился. От всего — от ее запаха, прорисованного лица, манер. От всех этих фраз.

Сучка.

И как у меня на нее вставал когда-то?

Злата порхала между богатыми любовниками и в какой-то момент приземлилась на мне. Странно, что я не побрезговал. Удачно подловила, наверное — я уже и не помню. Помню только, что она задержалась в моей постели на пару месяцев, а потом я послал ее нахрен — стоило ей начать незаметные, как она думала, поползновения на мою свободу.

С той поры она почему-то решила, что мы чуть ли не друзья и вообще — настоящие бывшие. И что она может подходить ко мне на всяких тусовках и вставлять свои блядские замечания.

Я даже не обращал на них внимания.

Но не сегодня. Сегодня я здесь был вместе с Настей и от одной мысли что эти ублюдочные губы несут такую грязь в сторону моей спутницы я взбесился.

Настя и правда выглядела молодо. И слегка замученно. Не в пример разодетым красоткам в простой шелковой блузке и узкой юбке, волосы скручены, не накрашенная. Мы уже выбрались с работы, поздно, как всегда, и собирались ко мне домой — чтобы провести вместе всю субботу — как она напомнила, что я приглашен на этот прием. А мне надо было кое о чем поговорить с хозяином вечеринки.

Так что мы заехали буквально на полчаса. И пусть мне хотелось оставить ее в машине — нет, я не стеснялся, просто беспокоился, что она будет чувствовать себя неловко — пригласил ее пройти с собой.

И теперь бесился. Мне не нравились снисходительные взгляды шлюх и оценивающие — тех. кого они сопровождали.

Да еще и пришлось отойти ради важного разговора, оставить ее одну.

Я уже возвращался, как меня перехватила Злата и чуть ли не оттеснила к стене. Хорошо хоть Настя этого не видела — мне на фиг не сдалась ни ее неуверенность, ни ревность. В прежних пассиях они бесили, но мою девочку… Удивительно, но впервые хотелось просто оберегать от подобных чувств.

Потому я, сощурившись, посмотрел на стоящую рядом брюнетку, которая игриво положила руку мне на грудь.

Накрыл ее руку ладонью, будто хотел погладить, а потом сжал так, что затрещали кости. Соблазняющий взгляд сменился паникой.

Это гораздо лучше.

Нет, я не собирался ничего ломать ей, пусть и хотелось. Я не привык бить девочек. Но она должна запомнить раз и навсегда, что подходить ко мне опасно. Что я могу долго не обращать внимания на шавок, которые крутятся вокруг меня и повякивают. Но в какой-то момент мне это надоедает и я сажу их на цепь.

— Повтори, — чуть раздвинул я губы в кровожадной ухмылке и сощурил глаза.

— Я пошутила, Веринский, — она хрипела и пыталась вытащить свою руку.

— Любишь шутить? Тогда я устрою тебя в цирк, — улыбнулся чуть шире, а потом отбросил прочь ее конечность и, не обращая внимание на всхлип сзади, двинулся к Насте, которая разговаривала с какой-то парой.

— Скучала? — подошел к ней сзади и по хозяйски притянул к своей груди.

Она представила меня своим собеседникам — довольно приятным людям, кстати — а потом мы ретировались.

Настя шла и улыбалась уверенно, но когда сели в машину она с наслаждением скинула туфли на шпильках и облегченно вздохнула.

— Сложно привыкнуть. Они все такие…

— Искусственные?

— Манерные, скорее. Еще и любопытные. Пока тебя не было, несколько девиц атаковали вопросами, что я с тобой делаю. Ты… со многими…хм, знаком?

Я почувствовал внезапное раздражение. Позже я понял — на себя. А тогда казалось, что на нее. Что она не имеет права предъявлять мне претензии. Мне тогда много чего казалось. Я даже высказался в том духе, что мое прошлое ее не касается, как и шлюхи, которых когда-то я имел.

Обидел, видел, что обидел — но проглотила. Замолчала.

Она ведь была совсем юная. А я не то чтобы ломал ее под себя — я был в полной уверенности, что она обязана быть такой, какой мне удобно.

Выполнять четко мои указания не только на работе.

Неосознанно я лепил из нее кого-то, кем она не очень-то являлась. И если бы мы остались вместе, она бы поняла это в какой-то момент. И я бы понял. И что бы произошло?

Не знаю.

Я никогда не любил сослагательное наклонение.

Но сегодняшнюю Настю хрен сломаешь. Или вылепишь из нее что. И это дурманило голову и возбуждало самые глубинные

инстинкты.

Нет, не желание борьбы за власть. Скорее, желание просто борьбы. Которая всегда должны заканчиваться одинаково.

Я встал с кресла и почти привычно закурил, глядя в окно.

Курить последние месяцы я стал гораздо больше. И вспоминать тоже.

Две хреновых привычки, но они были чуть ли не единственной возможностью передохнуть в этой преисподней, в которой я не только поджаривал Горильского и конкурентов, но и сам подпрыгивал на сковородке, погребенный лавой дел, судов, заключений, переговоров, новых схем, журналистов и переживаний по поводу того, как там Настя со своей крохотной кнопкой, чей почти отсутствующий вес я однажды почувствовал.

Усмехнулся, снова вспомнив тот день. Точнее, ночь.

А ведь я могу и ошибаться.

И она всегда была такой. С работающими мозгами, титановым стержнем внутри и обтекаемым телом гоночной машины последнего поколения. Я просто не удосужился помочь ей снять треснувшую скорлупу.

Ведь даже пять лет назад вечер закончился совсем не так, как я уже вообразил. Никаких всхлипов, надутых губ, «у меня болит голова» и несчастных глаз, на которые я заранее разозлился. Нет, когда мы доехали домой и я тут же прошел к бару, чтобы налить себе, Настя на секунду замерла на пороге, а потом вдруг спросила насмешливо:

— Значит, тебе нравятся шлюхи, Ведмедик?

Я резко обернулся и успел увидеть, как она скидывает блузки и юбку, оставаясь только в белье и туфлях.

И чуть не открыл рот, засмотревшись на ее лицо, на котором сверкали серо-зеленые глазищи. Сверкали обидой, гневом и жаждой, отозвавшейся во мне моментальным желанием.

Она подошла ко мне и вытащила бокал из судорожно сжавшихся пальцев. А потом резко опустилась на колени и расстегнула ширинку. И запустила туда ладошку, из-за чего я с шумом выдохнул сквозь сжатые зубы.

— Наверное, шлюхи начинают с этого, да? Ублажают тебя, Ведмедик?

— На-астя… — предостерегающе.

Но ее рука уже выпростала напряженный член, губы — лишь бы не отвечать ничего, потому что, наверняка, единственное, что она могла, так это обматерить такого мудака, как я — обхватили головку, а язык прошелся по кругу.

Я выматерился сам.

Несмотря на неопытность, Настя не была ханжой. Она оказалась очень отзывчивой в постели. Страстной и желанной до помрачения, до полного растворения, до криков и потемнения в глазах. Она с удовольствием воспринимала оральные ласки и всегда была нежна.