Не сегодня.

Сегодняшняя ситуация задела в ней что-то, что она просто наездилась на меня ртом, так глубоко, что я чуть не кончил.

— Настя-я, — простонал я беспомощно, но ей уже было, похоже, плевать, что я думаю по этому поводу. Положила мои руки на свой затылок, показав, как она хочет.

И я уже не мог сопротивляться этому безумию. Вбивался, как животное, пока внутри меня не разорвались все натянутые струны, и я не зарычал, выплескиваясь ей в горло, которое конвульсивно сжалось, высекая еще большие искры в глазах.

Со стоном я оперся о столешницу, стараясь отдышаться.

А она встала и чуть пошатываясь пошла в сторону ванны.

Этого я уже допустить не мог.

Выпутался из штанов, подхватил ее, посадил на барную стойку и впился в ее растерзанные губы поцелуем. Пока она не размякла, не застонала, не начала дрожать. Пока я своими губами и языком не уничтожил все обиды, все недосказанные слова.

Она уже тогда была дикой, моя Настя.

Маленькая, яркая дикарка.

Я вздохнул, понимая, что сам же возбудил себя воспоминаниями.

И снова завалил себя работай. День, другой, третий — все одинаковые. Я часто тянулся к телефону, чтобы написать ей что— нибудь. Какие-то слова поддержки. Или ответить на ее последнее сообщение. Или позвонить.

На хрен ей это не сдалось.

Но потом не выдержал — позвонил координатору. Чтобы хоть так, опосредованно понять, что с ней все хорошо.

И спокойно выслушал про ход лечения, про операцию.

Внешне спокойно, а внутри меня поселился железный диск с зазубренными краями. Вжик — и что-то полоснуло по сердцу. Вжик — и от желудка кровавое месиво.

Я знал, что клиника была выбрана идеально. Что все пройдет хорошо — во всяком случае, операция. Должно пройти. Но не мог не думать о двух хрупких девочках где-то в далекой стране, которым сейчас, наверное, очень страшно и больно.

Блядь, ну как я мог их там оставить одних?

Я даже не стал спрашивать у Насти, могу ли я приехать. Или предупреждать. Она бы сказала, что не могу. Что ей это не нужно — или мне не нужно.

Да и пусть, пусть будет не довольна.

Я не стал бы ее слушать.

Заказал билет, а потом сидел в аэропорту и бесился, потому что рейс задержали, и я материл своего помощника, который не нашел билетов на более ранний, или не заказал частный перелет

И с аэропорта сразу в госпиталь. Потому что это правильно. Потому что так и надо — сидеть под операционной. Вместе.

Но не на коленях, уткнувшись лбом в дверь.

Сердце сжалось, когда я увидел распластанную фигурку, и я не стал задерживаться. Шагнул вперед, как мог мягко взял ее за плечо, а когда вздрогнула и обернулась, притянул к себе, обнимая руками, всем телом, всей силой, которую я хотел ей передать, погружаясь в какой-то транс от ее доверчивости, теплоты, дрожи и лучшего запаха на свете.

Не знаю, сколько мы там простояли.

Но стоять дальше было бессмысленно — операция длилась от двух до четырех часов и Настю должны были позвать, как только можно будет пройти к малышке.

Я поднял ее за подбородок и с удивлением отметил, что Настины глаза были сухими. В них только горела лихорадочная надежда и благодарность.

Едва сдержался, чтобы не покрыть ее веки поцелуями. Вздохнул только, развернул, как куклу и подтолкнул в нужном направлении:

— Пойдем. Нам не помешает кофе.

ГЛАВА 20

Михаил

Мне хочется обнять ее, засунуть под кожу, прогреть собственной кровью и уверенностью, вытрахать, в конце концов, все дурные мысли у нее из головы.

И это не жалость, не неуместная похоть.

Я просто примерно представляю, как это работает Как сходятся и расходятся шестеренки, как важно — оказывается — человеческое присутствие рядом, как тонко работает физическое тело, которому с виду надо лишь пожрать, поспать и заняться сексом, но по факту эти желания основаны не только на инстинктах. И результатом имеют не только материальное удовлетворение.

Впрочем, мои действия абсолютно инстинктивны.

Защитить свою самку и детеныша.

И по хер, что детеныш рожден не нами. И да, я не могу сказать, что я люблю розовый конверт. Но мне достаточно любить женщину, которая считает этот конверт своим и переживает за него, чтобы чувствовать что-то подобное.

Нет, я не говорю всего этого — сейчас не время и не место, да и вообще я не уверен, что буду говорить подобное когда либо в этой жизни.

И не тяну Настю в ближайшую подсобку.

Я лишь усаживаю ее, совершенно замороженную, в прямом и переносном смысле, на стул в углу кафе, заказываю нам много горячего черного пойла, которое здесь называют кофе, и наливаю в него несколько глотков коньяка, не допитого в самолете.

Ага, здравствуйте, я Миша и я алкоголик.

А потом сажусь так близко, что становлюсь продолжением ее бока, и обнимаю не только рукой, но и всей своей душой, если она у меня есть, конечно.

Иногда сомневаюсь.

Да и хрен с ним, с тонким телом. У меня есть сердце и я явно чувствую его, потому что рядом с Настей оно болит.

Я вливаю в нее первую кружку, а потом начинаю говорить. Всякую ерунду — а может и не ерунду.

Про работу. Про Горильского и суды. Про то, что осталось немного — требуется время, чтобы просто предоставить все доказательства, но я не сомневаюсь в вердикте. И в том, что апелляцию, которая, конечно, будет — деньги у него, как ни странно, не закончились — так вот, ее мы тоже выиграем. Без вариантов. А он и так сидит уже, пусть в предварительном заключении, но там не сильно лучше.

Про то, как мы с ним познакомились. И как я разрешил себе дружить. И мне казалось, что уж если что и существует реального в отношениях, так это партнерство и мужская дружба. А девки… Они всегда были только для удовлетворения инстинктов. Нет, к кому-то я мог чувствовать больше, чем просто желание переспать, но полгода, год спустя мои так называемые отношения заканчивались. Я просто не видел смысла их продолжать и углублять — зачем? Я не понимал. Мои знакомые женились, рожали детей, иногда разводились, но совершенно не менялись. И не меняли свой образ жизни. Семья становилась для них придатком, вроде новой машины или дома, не более того.

Я рассказывал про спор. Про то, насколько он был случаен, и не потому, что я такой хороший, а потому, что я не собирался «вступать в борьбу». А когда попробовал — забыл напрочь про этот долбанный доллар. И упомянул его тогда, в кабинете лишь потому, что мне хотелось сделать ей больно.

Также больно, как она сделала мне.

Со стороны это выглядело как пылкие признания. Впаявшись друг в друга наглухо. Это и было признаниями. Наверное, я хотел получить отпущение грехов Хоть немного. Раз ужу меня появилась возможность говорить. Я никогда не исповедовался

— ни перед кем. А тут вот случилось, и меня даже не корежило от собственной слабости.

А еще я хотел вытащить ее из заторможенного состояния. И это удалось, потому что сначала обмякшая, как кукла, она все больше напрягалась в моих руках. А потом шипела уже рассерженной кошкой, и чуть ли не вырывалась, косилась ведьминскими глазами из которых на меня попадали прожигающие искры.

Но остановить меня было сложно.

Я с удивлением обнаружил, что рассказываю про то, что убило моего отца. Про то, что я считал любовь самой большой глупостью на свете. И ложью, которой люди прикрывают свои слабости и темные делишки. Про то, что не простил мать и не прощу никогда.

И увидел понимающий кивок.

— В чем-то мы похожи, Веринский.

Мы похожи больше, чем она думала. Но я не стал ей говорить.

Не знаю, сколько мы там просидели. Ни ей, ни мне не хотелось смотреть на часы. Слишком страшно. Настя только теребила в руках телефон, по которому с ней связались бы, если бы не нашли в госпитале. Но тут не найти было сложно — небольшая кофейня и комната ожидания на том же этаже, что и операционные, была наполнена переживающими, грустными, громкими, разными родственниками и близкими.

Как и мы, ждущими своего вызова.

Я рассказал о своей студенческой жизни, в которой, что было даже для меня сюрпризом, нашлось место веселым историям.

В ответ она поведала о каком-то адском походе в горы с Серениным, который они решили совершить во имя спасения брака, или что там еще, а по факту поссорились так, что никогда до этого, потеряв на переправе почти все вещи.

— Он не мог даже разжечь костер, представляешь? Очень Домашний Мальчик. А спичек всего ничего было. Так что мне пришлось демонстрировать свои дворовые умения.

Я почувствовал злобное удовлетворения от беспомощности соперника и сожаление за ее беспризорное детство. Но Настя улыбнулась и покачала головой:

— Многие ли могут похвастаться такой свободой? Мы целыми днями играли в лесу возле нашего района в казаков— разбойников, и я вспоминаю это время как лучшее в своем детстве.

Наверное, мы бы добрались и до других воспоминаний, но Настю окликнули.

Она дернулась, повалила стул и бросилась к координатору, который тут же начал что-то говорить.

Широко улыбнулась, быстро закивала и пошла в сторону выхода.

Совершенно позабыв про меня.

Винить ее в этом было не возможно. Шест для прыжка через ров никогда не станет жизненно необходимыми костылями. Впрочем, и костылями мне не хотелось быть.

Что ж, надо вставать, идти узнавать, как все прошло и в аэропорт, наверное. Настя будет сосредоточена на малышке, и ей не до меня.

Опустил голову и потер виски. Бессонные сутки, даже больше, давали о себе знать — пара часов в самолете ничуть меня не восстановили.

И вдруг, на полу перед собой, я увидел пару знакомых мокасин.