А потом еще…

«В тот день, пять лет назад я купил тебе кольцо. Но не успел ничего предложить…Сейчас кольца нет. Зато я успеваю сказать самое важное».

Я ведь застыла как кролик перед удавом. Из головы исчезли все мысли, все до единой, только и бухало тяжелым молотом это самое «выходи замуж».

Я ведь даже не задумывалась о подобном варианте.

Не то что бы я не думала, что Веринский может жениться. У него, конечно, было специфическое отношение к браку — во многом благодаря родителям — но мне всегда казалось, что это может измениться.

Не то что бы я не думала, то я могу выйти замуж за Веринского. Думала. Пять лет назад, в наши два медовых месяца. Гнала от себя идиотские мысли, не обоснованные ничем, но как любая нормальная девочка не могла не думать.

Вот только сейчас, когда я стала не слишком нормальной девочкой, в голове не укладывалась связка «Миша-брак-я».

Голову занимали иные желания и мысли. Там был дикий коктейль из прошлой боли, страха за дочку, надежд, благодарности, желания, ощущения будущей потери, нежности и жажды спокойной жизни, которой я никогда не имела.

Веринский представлялся мне роскошным, сладко-обостренным злом. Неизвестным, пусть я и знала его больше, чем кого— либо.

Моя же жизнь без него казалась злом известным. Ведь я жила эти годы вдали от него и даже научилась быть если не счастливой, то, во всяком случае, довольной жизнью. И снова отправляться в неизведанный путь без страховки? Ну уж нет.

Я уже все решила. Предусмотрела. Почти убедила себя.

А он одним махом перерубил канаты, которыми был прикреплен к причалу мой недостроенный корабль. И тот тяжело дернулся и поплыл без руля, с не залатанными до конца пробоинами — поднимись даже средняя волна, она достигнет этих дыр и потопит на хрен всех, кто плывет на моей «Победе», превратив ее в понятно что.

Он хотел, чтобы мы поженились? Еще тогда? На мгновение мелькнувшая ненависть к Норильскому, который, оказывается, испортил и это, была погребена под лавиной сомнений, что у нас бы что-то получилось.

Тогда.

Да и сейчас. Как может что-то получиться сейчас? Почему оно вообще должно получиться, а?

Я и выдавила из себя это жалкое «почему».

И зачарованно смотрела как у моего удава в глазах просыпается жажда убийства.

И чуть не подпрыгнула от его признания в любви.

И засуетилась, заюлила в надежде сделать вид, что не было этого признания, не было этого утра, нет никаких сомнений, что я все-все держу под контролем, что у меня есть план — и это правильный план, маршрут, ведущий к берегам обетованным, где будет все тихо, мирно и хорошо.

Как он не понимает, что вместе нам будет слишком сложно? Что однажды он захочет, как захотел когда-то Серенин, и тосковал, и грустил — захочет своего ребенка? Что когда-то его начнет бесить моя непокорность, нежелание подстраиваться под его нормы и требования, что я продолжу перечить, иметь собственное мнение, продолжу сама решать, что для меня лучше, что я не тихая овечка, которую можно посадить в золотом замке с золотыми унитазами, золотыми нянями и бриллиантовыми гардеробами — посадить так, как это делают его друзья — и эта непокорность, которая сейчас его восхищает, начнет раздражать? Что у нас обоих не было нормальной семьи, мы сломанными куклами остались на обочине этой дороги к самой известной достопримечательности в мире под названием «папа-мама-я — счастливая семья», и наверняка оставим еще на этой дороге и своих близких?

Что когда-то он поймет, что его «люблю» это больше «хочу» и «я виноват», и ничего иного?

Или я ошибалась?

Я не знала. Блядь, два месяца я делала все, чтобы забыть произнесенные слова — а еще больше забыть не произнесенные. Занималась дочкой, которая превратилась в юлу, работала как проклятая, затеяла в очередной раз ремонт, ходила на свидания, пахала в спортзале — но в голове, будто издеваясь, продолжал звучать его голос:

«Ты выйдешь за меня?»

И мой, тоненький:

«Почему?»

«Да потому что я люблю тебя, Настя!»

И мой лепет нелепых оправданий, прерванный мною же:

«Нет. Я…не могу выйти за тебя».

И в этом многоточии я много хотела ему сказать. Точнее, не хотела, а могла бы. Но не сказала. Удержала оправдания, отбросила объяснения, запретила давать надежду. Он был честен со мной, он был уверен, непоколебим, как монумент, зол, как тысяча чертей и искренен. Он заслуживал такой же честности, искренности, уверенности, а не мямли, которая боится больше, чем любит.

Страдает больше, чем делится теплом.

Жалит больше, чем того заслуживают люди.

И прячется в свой домик чаще, чем готов разрешить этот мир.

«Прости» — шептала я, зная что буду наказана. Болью, бессонницей, выворачивающими душу призраками прошлого и будущего.

«Прощай» говорила почти безмолвно.

Он не удерживал тогда. Больше — нет. Сам понимал, что и так привязал меня цепями настолько прочными, что ими оплетут мой гроб. Но достаточно длинными, чтобы я могла выбирать.

Только сказал на прощание

«Ты знаешь мой номер. И имей в виду… Если когда-нибудь напишешь или позвонишь мне, это будет значить только одно».

Я кивнула.

Уверенно вышла.

И только тогда позволила себе сдавленный всхлип.

Уходя — уходи.

А то, что при этом сердце сковывается льдом, а в желудке укладываются тяжеленные камни — так это мой выбор.

Почему?

— Потому что ты — дура, — Дима смотрит на меня сочувственно и, в то же время, зло. Переживает А я раздражаюсь даже на эту малость — не удивительно, нервы последнее время ни к черту. — Ты любишь его, он любит тебя, хочет быть с тобой — а ты берешь и уходишь. И сидишь тут, слезы льешь теперь.

— Я не лью слезы, — смотрю на него удивленно. Я и правда ничего не лью. Никому ничего не показываю. Я знаю, что выгляжу даже лучше, чем раньше. Ухаживаю за собой еще тщательней. И даже похудела немного, что для меня всегда была сложно, правда, больше за счет потери аппетита, нежели силы воли. Пусть и похожа на сломанный калейдоскоп — идеально ровный снаружи, но внутри перегородки проломились и еще недавно прекрасные стеклышки смешались в непривлекательную кучу. Пусть моя душа разрывается на части. Но я не хочу, чтобы кто-то знал, что мое сердце изнурено. Я отказываюсь это показывать, и отказываюсь смиряться с этим.

Вот только Серенин знает меня слишком хорошо.

И вместо того чтобы дать насладиться вкусным ужином и легким разговором ругается и чихвостит меня.

— Я не думал, что когда-нибудь скажу это… — вздыхает и сжимает руками нож и вилку так, как будто хочет не отрезать кусочек от несчастного стейка, а распылить его на микроны, — Но, Веринский именно тот, с кем тебе стоит быть.

Ему и правда сложно было это сказать. Сложнее, чем кому-либо. Это он обвинял Мишу во всех грехах — и в том, что он сам был несчастен, потому что я не могла быть с ним счастливой. Это он держал меня за руку, когда я умирала в прямом и переносном смысле. Именно он вытаскивал меня сначала из зависимости по отношению к Веринскому, потом — из алкогольной. Из зависимости от нашего брака и его хорошего отношения я вытащила себя сама.

Именно он стал — и остался — моим единственным настоящим другом. И он больше чем кто либо знал, насколько мне сложно и больно. Потому что именно ему было сложно и больно вместе со мной.

Но человеческая эмоциональная память интересная штука. Хорошее, если его происходит больше, постепенно вытесняет плохое.

— Слишком много между нами…

— Вот именно, — продолжает злиться, но выдыхает и говорит уже спокойнее. — А стоит оставить ничего. Ни единого расстояния между, чтобы оно перестало заполняться. Как только ты поверишь, доверишься и окончательно сблизишься с ним, то что было между вами будет вытеснено тем, что происходит с вами. Или сдохнешь в одиночестве, — припечатал он жестко.

Меня аж тряхнуло, и я с изумлением посмотрела на Диму.

— Не собираюсь умирать в одиночестве, при любом раскладе, — прошипела.

— Ага. А с кем? С этим Володей?

— А чем он тебе не нравится? — меня снова окатило раздражением. Я ведь познакомила его и Инессу с Владимиром, и мы, как мне казалось, провели вместе достаточно неплохие выходные.

— Он чудесный, — ядовито напел Серенин. Вот интересно, он только стал таким язвительным или всегда им был — но я не замечала в силу того, что и в этом его переплюнула? — Прям как я. И ты снова будешь жить в чудесном сне, где-то между, идти по пути наименьшего сопротивления. Но раньше я еще понимал тебя — ты выживаешь, чтобы не сдохнуть физически. То что сейчас? Не хочешь сдохнуть в глазах общества? Которому более прилично видеть полноценную семью, где все такие ми-илые? Хочешь еще одного парня пристроить рядом с собой, позволить радоваться просто тому, что ты рядом — и только потом понять свою ошибку? И сколько ты так продержишься, а?

Я задохнулась и обхватила себя руками, опуская глаза.

А мне ведь и правда нечего было ответить.

Я даже не знала, что Дима настолько был несчастен со мной. Или не то что несчастен, но далек от действительно настоящего человеческого тепла и веры в счастливое будущее.

Я понимала, что ему было сложно — быть вечно вторым. Но, наверное, не понимала, насколько ему было сложно. И насколько он и в самом деле благороден, в лучшем понимании этого слова, что не возненавидел меня после всего.

— Прости, — прошептала я свою любимую, похоже, последнее время фразу.

И чуть сжалась, когда мою руку накрыла теплая ладонь:

— Не накручивай лишнего, — мягко сказал Серенин. — Я вовсе не обижен. Ты дала мне шанс — я им воспользовался. И был счастлив, понимаешь? Даже так. Да, не вышло, но я понимаю, не потому, что я плох — или наоборот, слишком хорош. Просто так сложилось, что в твоем огромном сердце-комнате, в том шкафу, что отвечает за мужчин, слишком тесно. Потому что он набит под завязку. Ты замечательная. И ты можешь сделать счастливым своего этого Володю, или кого угодно еще. Я просто хочу чтобы именно ты стала счастливой. Стала собой окончательно. Ты вернула свое имя и девичью фамилию. И пора вернуть и все остальное — тот путь, что был тебе когда-то предназначен, когда ты переступила порох «Волны».