— А если ты ошибаешься?

— Может и ошибаюсь. Но, во всяком случае ты перестанешь спать и искать удобные и «правильные» варианты.

Я уезжала из ресторана чуть пришибленная.

Дима высказал то, что я и сама думала. Но Дима — это Дима. А это моя жизнь, и мне в ней жить. И я сама, одна должна принять решение. Рисковать снова или нет?

Позволить любить себя или любить самой?

Деревянный дом в деревне или яхта в открытом море?

И то и другое не плохо — но готова ли я решать, что лучше конкретно для меня? Для Рады?

Я понимала, в чем проблема. Я всегда шла в одиночестве. Жизнь оказалась той еще тварью, она меня знатно помотала. И я не хотела — боялась — видеть кого-то рядом с собой. Одной было проще.

Да, проще. Но пусто. Бездушно.

Будто нет большой части меня.

Которую раньше наполнял — что бы он ни думал — Дима. Теперь Рада. Но и этого было не достаточно. Потому что я слишком хорошо знала вкус одиночества. И он все еще был у меня на губах.

Даже не помнила, как доехала домой. Как взяла телефон в руки.

«Если когда-нибудь напишешь мне, это будет значить только одно».

И отложила.

И сделала так много раз на протяжении последних дней.

Что я ему скажу? А если уже поздно? А если он не готов повторить свое предложение?

А если я ошибаюсь? И Дима? И Володя; который смотрит на меня все более нежно и, чувствуется, готов эту нежность отдать? Почему бы мне не принять? Не попробовать в ответ — он ведь мне нравится. И я вполне вижу его в роли своего мужчины рядом. И он не вызывает пожар внутри меня — но ровное тепло. О которое так приятно греться.

Если ошибается Веринский?

В своих чувствах и возможностях? Возможности быть со мной и любить меня такую, какая я есть? Не пытаясь задавить, отложить в сторону, сломать под себя?

Все эти сомнения и переживания ухудшали не только мое настроение. Но и общее состояние. Я еще больше похудела, потому что уже не просто не чувствовала аппетита — меня в буквальном смысле тошнило даже от запаха еды. Я стала уставать. И как-то вечером на одной из тренировок чуть не упала в обморок и потом долго приходила в себя, сидя в пустой раздевалке и пытаясь отдышаться.

Я смотрела на свои пальцы, которые тряслись от перенапряжения и пыталась понять, что происходит?

Что, черт возьми, со мной происходит?!

А вдруг я… больна?

Сердце пропустило удар, а потом забилось с двойной силой.

Боги… неужели что-то серьезное? Рак? А как же Рада? Неужели она снова останется одна?

Волна паники захлестнула с головой, а мозги уже судорожно начали искать решение. Спокойно. Не останется. Серенины не оставят ее. И потом есть клиники, есть возможности. Зачем заранее себя накручивать?

Не переодеваясь, я позвонила в частную больницу и записалась на прием и полное обследование. Потом кое-как приняла душ и помчалась домой, чтобы отпустить Тому и прижаться к своей крошке, в поисках источника силы. Та спала спокойно и безмятежно, улыбаясь во сне, а я не могла спать. Вроде отбрасывала от себя жуткие образы, но спать не могла. Смотрела на дочку, сжимаясь под толстым одеялом, которое пришлось натянуть на себя, несмотря на лето, а еще толстую пижаму, носки. Меня колотило.

Утром пришлось себя взять в руки.

Передала малышку помощнице, накрасилась, оделась в роскошный летний костюм, сама доехала до больницы.

Правда, долго сидела там на стоянке, не решаясь зайти внутрь. И только звонок от администратора с осторожным «Вы подойдете?» заставил меня выйти из машины.

Я спокойно отвечала на вопросы врача. Сдала кровь из вены. Взвесилась, измерила рост — еще куча странных процедур. Хмурилась и едва сдерживалась, чтобы не потребовать МРТ — что-нибудь посерьезнее, чем кровь в лабораторию.

Чуть успокоилась, когда врач, странно на меня поглядывая, предложил пройти в кабинет УЗИ.

Они все найдут. Разберутся. Вылечат.

И даже не сразу расслышала, когда меня со всеми почестями вернули в кабинет терапевта, что мне что-то сказали дебильно— радостным тоном.

Сидела и смотрела в одну точку.

А потом, постфактум, на краю сознания разобрала — не разобрала, а осознала — и медленно подняла взгляд на доктора. С лица которого сползла улыбка. Наверное, что-то страшное было в моих глазах, потому на мое хриплое «что?» он ответил уже осторожнее:

— Вы беременны. Восемь недель, плюс-минус. И все прекрасно, все показатели в норме и…

Он врет Ублюдок. Почему он врет?!!!!! Какая у меня может быть норма?!

Я вскочила, я перегнулась через его стол, я, наверное, тянула пальцы к его шее, шипя и ругаясь. Разве он не знает моего диагноза? Разве не выяснил во всех подробностях анамнез? Разве он не понимает, что мне такое нельзя говорить?

Его лепет, торопливые объяснения, медицинские термины пробивались как сквозь толщу воды.

Что так бывает. Что вынесенный когда-то приговор он, конечно, сто процентный, но не совсем. Что когда остается даже один яичник, труба, все равно есть шанс. И даже многолетние безуспешные попытки, неудачное ЭКО не показатель..

Что… Что… Что…

Что если мне не по душе эта новость, они могут, конечно…

Я засмеялась.

Истерически, с всхлипами, начала хохотать. Повалилась назад на свое кресло и заржала так, что врач вскочил, бросился куда-то наружу, начал звать медсестру. Наверное, чтобы вколоть мне успокоительное. Или надеть смирительную рубашку.

Подавила очередной приступ хохота.

Меня трясло от шока.

Блядь, это же не возможно! Но случилось.

Похоже, дело было вовсе не в том, что я бесплодна. Я была бесплодна от всех — кроме Веринского. Этот самый сволочной, лучший, невозможный, потрясающий, ненавистный, любимый мужчина был единственный, кто совпадал не только с моим внутренним «я», но и моим долбанным организмом, не признававшим ни других самцов, ни современные технологии.

Одним движением ладони я остановила объяснения доктора.

Потом. Все потом. Вернусь через час — мне надо было побыть одной.

Точнее… наедине.

Я вышла в соседний сквер, уселась на свободную лавочку и закрыла глаза, ловя тепло солнца сквозь зеленую листву.

У меня будет ребенок.

У меня. Будет. Ребенок. Второй. Брат или сестра для Рады. Еще одна кнопка, за которую придется переживать и бояться, которую я буду растить и воспитывать. Покупать смешные одежки, игрушки.

Господи.

Я всхлипнула.

У меня будет ребенок.

И вздрогнула от пришедшей вслед мысли.

У нас будет ребенок.

И вряд ли я окажусь настолько сукой, что не сообщу об этом отцу. Не затем, чтобы сказать о своем прощении. Мной он был прощен давно.

Но кто сказал, что он не ждет прощения от мироздания?

Я облизала губы и открыла глаза. Мимо ходили люди, но я на обращала на них внимания.

Была погружена внутрь себя. Мне надо было договориться с самой собой. Задать себе самый важный вопрос.

Единственная ли причина того, что я хочу написать Мише, эта та жизнь, что зародилась во мне?

Распрямилась и облегченно вздохнула, когда услышала ответ. Когда, наконец, почувствовала былую уверенность в себе и своих действиях.

Взяла твердой рукой телефон и нажала на иконку мессенджера.

ГЛАВА 23

Михаил

Она не написала.

Ни вчера, ни сегодня. Не напишет и завтра.

Сколько прошло времени с той ночи? Два месяца? Может хватит надеяться?

Ты сдохнешь в одиночестве, Веринский. И, черт возьми, бармен будет единственным, кто тебе что-нибудь подаст перед смертью.

— Еще коньяк?

— Да.

Вокруг громыхала музыка. Громкая музыка, полумрак, бешеные вспышки софитов, толпа.

Меня раньше это бесило, так что я скрывался в вип-зоне и приглашал туда тех, кто меня интересовал. Хорошеньких блядей, деловых партнеров, интересных собеседников.

Но сейчас их не хотелось. Хотелось побыть одному — а это был наилучший способ. Чтобы хоть немного заглушить свой внутренний голос, который превратился в мерзкого гоблина и гадко подхихикивал в темноте.

Нет. Нет. Нет.

И не важно, что ты ее любишь.

И не важно, что вывернул перед ней собственное нутро — оно настолько ей неприятно, что не нужно даже под соусом из чувств и желаний.

И не важно, что ты в первый раз признался в любви другому человеку. И первый раз сказал кому-то, что хочешь жениться.

И не важно, что ты принял решение. Что готов рисковать всем, что имеешь, в том числе местом в собственном аду.

Все слова, пустое. Тебя оценили не по ним. И не по тем поступкам, которыми ты, как правильный влюбленный мальчик, пытался выслужиться последние месяцы. С надеждой подзаборной шавки глядя на свою потенциальную хозяйку — простит? Примет? Отмоет?

Тебя оценили по твоему прошлому, а значит, грош тебе цена.

И голубой вагон, вместо того, чтобы устремиться в лучшее, свалился под откос и теперь ржавеет под бесконечным ливнем.

Так что ты сдохнешь в одиночестве, Веринский.

— Не занято?

Громко, прямо в ухо, но я даже не вздрагиваю.

Медленно поворачиваюсь и оценивающе смотрю на блондинку, решившую пристроить свою задницу на соседний стул.

Холеная. Красивая. Знающая себе цену.

Не соска и не любительница приключений на задницу. Это чувствуется сразу.

Но и не Настя.

Меня кривит от злости. В основном — на себя. На то, что я продолжаю как долбанный неудачник рассчитывать на что-то, тогда как единственная, кто мне нужен, уже приняла решение.

Я ведь так и не убрал парней, которые за ней присматривали. Приказал быть деликатнее, но оставил на месте пока. Формально, для самого себя, объявил, что это из-за Горильского. Будто тот еще может попытаться навредить — хотя Артем уже давно сломался и бессмысленной кучей воняет в углу камеры.