К черту сдерживаться. Я это сделаю. И попробую его кожу на вкус. Всего раз, — обещаю я себе. Плохо от этого никому не станет.

Я поворачиваю голову и высовываю язык. И прикасаюсь кончиком к месту, где пальцы соединяются с ладонью. Касание едва заметное. В этой огромной бескрайней вселенной оно практически не существует, но вкус его кожи взрывается у меня во рту — насыщенный и провокационный. Солоноватый шоколад.

С некоторым запозданием я понимаю, что он напряжен. Дымка рассеивается, и я возвращаюсь в реальность. Отодвигаюсь от стола и от его прикосновения, а он остается неподвижным. Его рука тяжело падает вниз.

— Прости, — говорю я, стыдясь своих действий и неумения себя контролировать. Кара была права: мне нужно над этим поработать. Как следует поработать.

Томас ничего не говорит. Его безмолвие и ничего не выражающее лицо пугают меня больше, чем возможный крик. Этому молчанию я бы предпочла его гневный окрик.

Боже, какая же я глупая.

— Мне пора.


ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

Сейчас суббота, и мы с Эммой, Диланом и Мэттом сидим в «Алхимии». Кода нашли столик в центре зала, Эмма поставила на него большую сумку со всякими штуками. Сегодня вечер экспромта «Лабиринта», и она отвечает за подсказки.

— Напомни, зачем тебе понадобилась эта огромная сумка? — интересуется Мэтт и, сняв с себя пальто, вешает его на спинку стула, после чего садится.

Дилан презрительно смотрит на него.

— Там у нее подсказки, придурок.

Глядя на сумку, будто в поисках чего-то, Эмма довольно улыбается. Так мило, что она стесняется в его присутствии, хотя обычно Эмма уверена в себе. На этой неделе у них с Диланом было несколько свиданий. И оказалось, что Дилану нравится апельсиновый цвет. Я так и знала.

— А разве ты не можешь показать картинку или что-то еще в телефоне? — он толкает меня плечом. — Поддержи меня, Лейла. Сумка просто чудовищная.

— Вообще-то, меня все устраивает, — отвечаю я. — Мне нравится смотреть на то, о чем надо писать.

Когда Эмма рассказала о вечере экспромтов «Лабиринта», моей первой реакцией была паника. Я сомневалась, что смогу участвовать в чем-то подобном. Я же не готова. И не успела прочитать все свои книги.

Чтение теперь стало важной частью моей жизни. На прошлой неделе я всего раз бродила по улицам. А у дома Томаса вообще не появлялась. Я допоздна засиживалась над книгами. И обнаружила там так много всего, что кажется, будто все эти годы я жила как в тумане. Время работает против меня. И наверное, я умру, прежде чем прочитаю все свои книги.

Я пытаюсь успокоиться. Ведь я здесь, чтобы стать частью чего-то большего, чем я — искусства, — и самой мне не обязательно быть совершенной. Все, что меня должно волновать, — это возможность увидеть Томаса.

Прошло шесть дней, с тех пор как я плакала перед ним, рассказала уродливую историю своей любви и лизнула руку, желая ощутить его вкус. С тех пор я видела его в кампусе, в «Кофе со сливками», куда он заходил с Ники, и в коридоре «Лабиринта», когда Эмма притащила меня на читку пьесы. В тот единственный раз, когда гуляла ночью, я видела его в парке на скамье. Он курил, проиграв битву с самим собой, а я пряталась за деревом.

Он словно повсюду. Хранитель моих секретов. Единственный, кто знает, что я сделала.

И я ему неприятна. Он даже не смотрит на меня. Для него я стала невидимой. Почему-то это очень больно, ведь глубоко внутри я надеялась, что он тоже расскажет о себе.

Я и правда отвратительна.

Открывается дверь, и в бар входит Сара Тернер, а за ней профессор Мастерс и Томас. Шлейфом за ним следует вихрь снежинок, после чего дверь закрывается.

— Привет, детки, — небрежной походкой идя к нам, приветствует нас профессор Мастерс. В ответ раздаются смешки и ответное «Добрый вечер, профессор».

Ни на кого не обращая внимания, Томас отходит от тех двоих и направляется прямо к барной стойке. Сара бросает на него злобный взгляд, но профессор Мастерс подталкивает ее идти дальше.

Заказав себе выпить, Томас садится на барный стул, поставив длинные ноги на перекладину. Потом снимает куртку, под которой на нем надета серая футболка, плотно обхватывающая плечи и бицепсы. Затянутые в джинсы, мышцы бедер то напрягаются, то расслабляются, когда он нетерпеливо постукивает правой ногой.

Бармен ставит перед ним шоколадный мартини, и я смущенно отворачиваюсь. Его слабость к шоколаду плавит мои внутренности. Я еще не думала, что буду делать в понедельник. Просто вернусь в класс? Или же спрячусь и больше не покажусь ему на глаза?

Эмма встает, приветствует всех пришедших и дает инструкции. Потом ныряет рукой в сумку и что-то достает оттуда.

— Итак, подсказка первая. Бутылочка острого соуса. Вы должны написать короткое стихотворение, но не меньше двадцати строк длиной. Все, что вам придет в голову, когда вы видите соус, на котором написано «Острый». Я пущу его по столикам, чтобы все могли посмотреть поближе.

Моя первая мысль — что я терпеть не могу острый соус. Я больше по сладостям. На самом деле, я единственная сладкоежка в нашей семье или в семьях, частью которых я была на протяжении долгих лет. Мама, Калеб, папа, отец Калеба и даже Генри — все они не любят сладкое.

При мысли о Калебе я вспоминаю о своем лежащем в кармане пальто телефоне. После того раза в «Кофе со сливками» он звонил мне еще несколько раз, но я так и не ответила. Я понадеялась, что он оставит сообщение и даст знать, в чем дело, но он не написал.

Почему он продолжает мне звонить? Взять трубку меня удерживает страх — такой же импульсивный, как и я сама.

Эмма пихает меня локтем и говорит писать.

Точно. Острый соус. Покусывая кончик ручки, я пытаюсь думать… нет, чувствовать. Что заставляет меня чувствовать такой соус? Он острый. И он горячит. Чувствуй. Ощущай.

Когда закрываю глаза, то первое, что я вижу, — это красивое лицо Томаса. Его острый взгляд. Когда он рядом, каждая молекула моего тела и каждый сантиметр кожи воспламеняется. У него есть сила менять погоду — с холода на жару.

Мои глаза резко открываются. Томас Абрамс — Огнедышащий. Он дышит пламенем и похотью, заставляя меня забыть обо всем на свете и согласиться. Согласиться преследовать его. Согласиться на безумие. Решиться провести языком по его коже.

Дрожащими руками я начинаю писать, пытаясь ухватить образ и облечь в стихи. Ручка движется, и из-под нее текут слова. Они текут даже без моего ведома и усилий. Все, что я ощущаю, — это сочащийся сквозь тело жар.

Я подпрыгиваю от неожиданности, когда Эмма хлопает в ладоши.

— Все, народ, пора заканчивать. Положите ручки.

По залу проносится бормотание, а потом и разговоры, когда Эмма спрашивает, кто готов первым прочитать написанное. С горящими щеками я убираю свой блокнот в карман. Пока все заняты обсуждениями, я встаю и крадусь к выходу. Мне нужно в дамскую комнату и срочно успокоиться.

От неожиданного холода в коридоре я потираю руки и делаю глубокий вдох. Меня с трудом ноги держат. Значит, вот каково поэтам, когда они вкладывают в слова свои чувства? И вот как себя чувствует Томас? Это будто кровотечение. Все равно что бежать несколько миль и сбить дыхание.

Прежде чем я успеваю дойти, куда собиралась, меня оттаскивают в сторону и толкают в темную крохотную комнатку. Я даже не успеваю закричать, как деревянная дверь захлопывается и меня окружает уже знакомое тепло.

Это Томас.

Он затащил меня в какую-то кладовку и, схватив за локоть, толкнул к влажной стене.

— Т-томас, — тяжело дыша, говорю я. — Что… Что случилось? Что ты делаешь?

Его точеное лицо — словно эскиз, состоящий из густой тени и черточек тусклого света. Единственной яркой деталью остаются его горящие глаза. Я чувствую вкусный аромат сигаретного дыма, и мне почти больно.

Сейчас, когда первый шок прошел, мое тело расслабляется от радости находиться после всех этих дней в фокусе его внимания. Он видит нас. Тут есть о чем беспокоиться, но у меня слишком мало на это энергии.

— Томас? — шепчу я снова, поняв, что он не ответил. — Чт… что ты делаешь?

Его дыхание становится прерывистым, и эти струи воздуха касаются моей кожи, в то время как он внимательно вглядывается мне в лицо.

— Ты все еще любишь его?

— Что?

— Все еще любишь того парня?

— Я… Да.

— Сильно?

Мое дыхание становится таким же, как и у него: резким и прерывистым. Я рассматриваю его, этого мужчину, стоящего напротив меня. И вижу его уязвимость. Его обычная уверенность в себе дала трещину. Потому что я рассказала ему свою историю? Может, Томас наконец расскажет мне о себе?

— Томас, в чем дело?

— Как сильно ты его любишь, Лейла? Любишь ли ты его так сильно, что ненавидишь саму себя? Что не можешь вынести даже собственный вид в зеркале. Постоянно ли ты думаешь о том, как все исправить? Как все улучшить. И как стать лучше.

Он не просто растерян — он будто разваливается на куски. В выражении его лица — чистая агония. Его глаза слишком яркие и слишком сильно блестят. Все это чересчур похоже на меня, но прямо сейчас меня волнует другое. Я беспокоюсь о Томасе.

— Да, — шепотом отвечаю я. Потом поднимаю руку и прижимаю ее к его небритому лицу. У него высокие и будто высеченные из гранита скулы, а тепло под моей ладонью пульсирует. — Но я так от этого устала, — от моего признания его взгляд разгорается еще сильнее. Он Огнедышащий. Не понимаю, почему я раньше этого не замечала. Это же так очевидно. Его взгляд всегда разжигал огонь в моей душе.

Томас стоит близко-близко и без единого прикосновения всем телом прижимает меня к стене. Нависая надо мной, он согревает меня и дает импульс моим нервным клеткам. Я превращаюсь в спутанные оголенные провода, искрящиеся похотью и адреналином. Я словно сахарный сироп — густой и сладкий. Словно пьянящий виски.